Игорь Григорьев — об альбоме «Корнукопия», поколении 90-х и казахских деньгах

• — Вы много лет путешествовали, а теперь вернулись в Москву. Как вам тут?

— Я от Москвы все убегаю и убегаю, но она меня хватает за пятку, как злая мачеха, и возвращает назад. Находит слабое место и цепляется за него. В моем случае это деньги. Просто то, что я заработал в 90-е, однажды закончилось, а там, где я подолгу путешествовал, зарабатывать не получалось. Я думал, что отдал себя этому городу сполна. Но похоже, что нет.

• — А в каком году у вас закончились деньги из девяностых?

— Они заканчивались постепенно. Я много зарабатывал, мерил деньги не количеством, а высотой долларовой пачки — спрашивал, сколько сантиметров принесли сегодня? Два, два с половиной, три? Но расставался я с ними так же легко, как и зарабатывал. В один прекрасный день они закончились, и если бы не нужда, то я бы ни за что не занялся музыкой.

• — Вы тогда же, в конце 90-х, пробовали заниматься молодежной политикой. Вам не было грустно смотреть, как это в результате в нулевых отозвалось — эти все «Идущие вместе», Селигеры и так далее?

— Когда я заигрывал с властью, этих «Идущих» не было в помине. В 1998 году на кризисе мы все потеряли приличные деньги, и вдруг эти все заседающие стали реальными героями теленовостей. Политика превратилась в серьезную игру, и я решил в нее сыграть, создав молодежную партию «Поколение свободы». Но когда столкнулся лицом к лицу с деятелями  молодежных госдумовских фракций, то за сутки до своей пресс-конференции сбежал — купил билет и улетел из страны. Так я оказался в своей первой эмиграции, в Праге. И еще был эпизод, когда спустя много лет я вернулся в Москву, мне позвонил Ваня Демидов и сказал: «Послушай, ты же еще помнишь, что такое редколлегия журнала?» Я говорю: «Ну, помню». — «Ну вот, мы решили тут делать такие же редколлегии, только на государственном уровне». Я такой: «Круто, а я при чем?» — «Нам нужны люди, как ты. С безумными идеями. Приходи». Я говорю: «Отлично, а вам это все зачем?» А он мне: «Ну понимаешь, мы же все тут хотим что-то сделать, чтобы остаться в истории». Я подумал, что это был честный ответ. Первую сходку на «Винзаводе» вел человек из «Евросети», которого все хотят посадить, как его… Чичваркин. Я сидел, долго их всех слушал и потом сказал: «Если вы считаете, что у меня много времени слушать вашу болтовню, то ошибаетесь. Я пошел домой».

• — Почему? Идеи были недостаточно безумные?

— Я, честно говоря, ожидал, что они задумали какой-то тайный клуб, который бы собирался, знаете, в закрытых ресторанах, выпивал-закусывал, а по ходу что-то креативил бы и в котором принимали бы участие системно мыслящие люди. Вообще, я им говорил, что для того чтобы от этих сборищ был толк, им надо было собирать реально неравнодушных людей, которые стоят часами в городских пробках, месят грязь на улицах восемь месяцев в году, сталкиваются с ментами и чиновниками, а не персонажей типа Чичваркина. Что надо собирать обозленных, потому что все добродушные давно вывели отсюда активы и живут в районе лондонского Мейфэр. Но когда я это говорил, Чичваркин, как председательствующий, отключал мне микрофон, потому что рядом сидел Сурков, и он хотел ему угодить, думал, что ему неприятно меня слушать. И все это быстро сдулось. 

• — Вообще, из поколения журналов «ОМ» и «Птюч» кто достойнее всех вошел, скажем так, в зрелость? Вот Иван Демидов — госфункционер, Игорь Шулинский смотрит на Москву из ресторана Time Out Bar, вы поете. А другие что?

— Я бы назвал главным достижением людей этого поколения то, что они просто физически выжили. Эпоха была опасная — если не бандиты, то наркотики. Иногда я кого-то встречаю из тех времен, и меня обдает холодом, потому что я думал, что этого человека больше нет в живых. Поймите — я неоднократно говорил об этом, — после нас ведь был потоп. Мы подорвали основы старой системы и, казалось, расчистили путь для молодых, чтобы они красиво завершили эту революцию. А эти молодые превратили все в барахолку. На двух полюсах нового мира сформировались хипстерство и гламур, две идеологии, замешанные не на идеях, а на шмотках и гаджетах. Разница между ними была лишь в том, что первые носили Acne, а вторые — Versace. И если мы хотели перевернуть мир, то эти новые спрятались от мира в своих блескучих резервациях.

• — Так а в чем главная претензия? Хипстеры безыскусны и трусоваты?

— Моя мама говорила про таких людей — «пирог ни с чем». Ну то есть на вид симпатичный, а внутри пустой. Это поколение людей, дорвавшихся до легких потребительских кредитов, до симпатичных цацек и построивших на них свой мещанский культ. Мне вот интересно следующее поколение — им сейчас по 20–22. По сути, это наши подросшие дети, которые хотят быть круче нас. Они жадно впитывают в себя терабайты информации, а главное, отличают зерна от плевел. У меня сейчас в команде работают такие щеглы, я легче нахожу с ними общий язык, чем со своими сверстниками.

• — Но вот вы, хотя сами осуждаете потребительский капитализм, тоже выступаете в суперкапиталистическом ключе: нужно в бешеном режиме работать, пока молодой, а потом тебя списывают на свалку, и ты едешь в Азию заниматься йогой.

— Зачем в Азию? Я больше имел в виду то, что за спинами каждого поколения должна маячить угроза в виде молодых, готовых двинуть старикам коленом под зад. С нашим поколением такого не произошло. Поэтому мы, люди из 90-х — от меня до «Мумий Тролля» и Земфиры, — по-прежнему на коне, нам никто не дышит в спину. Но, по-хорошему, конечно, человек в пятьдесят должен уже пользоваться благами, заработанными за предыдущие годы, и поплевывать в потолок собственной яхты, а не доказывать чего-то кому-то, как это происходит сейчас со мной.

• — Давайте же тогда скорее обсудим ваш альбом. Как я понимаю, он довольно давно был придуман и сделан.

— Да, он был записан три года назад. Мы затянули с его выпуском, это правда. Но мы старались делать timeless-альбом. Поэтому я не переживаю по поводу его срока годности.

• — Он как будто из двух очень разных частей сложен: фольклорное начало, романсы, цыганщина, а в конце там уже какие-то приветы чуть ли не Сильвиану и Роберту Уайатту.

— Вы знаете, для меня никогда не существовало этого драматичного выбора, который мучает сегодня русских музыкантов, — цыгане или Сильвиан. Вы же не едите изо дня в день одни только щи или одни только суши? Так и с музыкой. Корни моего альбома растут из разнообразной и прекрасной музыки, которую я слушал, когда рос в деревне, а также из той новой музыки, которую я с жадностью впитывал, когда переехал в Москву. Во мне отсутствует этот вульгарный музыкальный снобизм, которым вы страдаете. Я могу понять его природу, потому что последние 20–30 лет русская музыка выглядела крайне неприглядно. Это была либо партийная песня, либо тюремный шансон, либо недоброкачественный поп, который стали брезгливо называть «попсой». Я сам презирал все это, но тем не менее мне это не мешало видеть в Магомаеве суперартиста и считать великолепными некоторые песни «Ласкового мая». Что касается моего воспитания, то одной ногой я прочно стою в тех своих деревенских корнях, и отсюда все эти образы — ночная степь, цыганский табор, пьяные женские хоры. Это часть культуры, на которой я рос. А другая моя нога уверенно стоит в сегодняшнем дне. Поэтому в моем плейлисте после Нины Матвиенко звучит Фрэнк Оушен, и я не испытываю от этого никакого дискомфорта.

• — И правда. Вот с чего все начиналось: был довольно увлекательный и эстетский сериал на OpenSpace, где вы беседовали с этим так называемым креативным классом. А потом неожиданно пошли дуэты с Любовью Успенской на Первом канале.

— Вы видите в этом конфликт?

• — Я вижу в этом перспективу быть непонятым и теми и другими.

— Я согласен, что я немного запутал аудиторию. Но, с другой стороны, мне хочется разговаривать с разными людьми, и мне кажется, что я мог бы объединить вокруг себя разные аудитории, которые без посредника ни за что не найдут друг с другом общего языка. Я, честно говоря, думал, что совершу блицкриг, когда три года назад выпустил «Сны моей весны». Это было очень наглое заявление. Некоторые подумали, что я сошел с ума, но они, глупые, просто не видели фигу в кармане.

• — А вам вообще обидно было, что только «Сны» широко обсуждались? И что повторить этот успех в смысле мемоемкости и обсуждаемости уже невозможно?

— Почему же? Если захочу, будет возможно. Просто таких песен, как «Сны», в альбоме три, а остальные совсем не тянут на мемы, но мне их тоже нужно было показывать. Поэтому после «Снов» появилось декадентское «Танго», которое как бы отрицало «Сны», а после «Танго» вышла рок-песня «Бестолковая любовь», которая отрицала предыдущие две песни. В результате у публики сложилось представление обо мне, как о человеке, на которого откуда-то свалились большие деньги, и он делает с ними, что хочет.

• — А это несправедливое представление?

— Отчасти справедливое. Я прекрасно знаю, как ко мне относятся. Я надеюсь, что всю картину прояснит альбом. Те, кто найдет его цельным высказыванием, станут моей аудиторией. И я буду рад видеть среди них и тех, кто слушает Pompeya, и тех, кто ходит на Успенскую.

• — Я смотрела эпизоды ваших выступлений в «Двух звездах», там в интересном ключе про вас высказывался представитель жюри Михаил Боярский. В первом эпизоде он сказал: «Я вижу, на сцене появился мужик, вояка», а в следующей серии: «Сегодня мужского начала я в Игоре не увидел». Каково это вообще — выступать, когда тебя как мужчину оценивает Михаил Боярский?

— Вы просто не совсем понимаете, как это устроено. На шоу «Две звезды», как и во всех подобных шоу, существует тайный сценарий, по которому кого-то поднимают, а кого-то опускают. Конечно, вам никто не признается, что такой сценарий существует, но артисты за кулисами об этом друг другу говорят. Сначала жюри дается команда кого-то «обожать». Этим самым поднимают к артисту интерес, а потом их же начинают «обижать». И публика тут же принимается защищать обиженного и голосовать за него платными СМС. Канал выигрывает вдвойне — получает и шоу, и деньги.

• — Там при этом все было очень пышно обставлено: декорации, швыряние икрой. Почему вас так тянет к большому стилю — хоры, оркестры, запись на студии Abbey Road?

— Оркестры были заложены в самих идеях песен. А на Abbеy Road мы писались только потому, что мой английский продюсер создавал эту студию и знал там каждый фейдер. Да и потом — записываться на Abbey Road дешевле, чем в Москве. Оркестр приходит на запись подготовленным и играет все с одного дубля. Записать трек с оркестром там занимает час, здесь — сутки. А Первый канал… Я думал, что мне не помешает немного федерального пиара, в результате получил федеральный антипиар, потому что после этого шоу меня стали добавлять в соцсетях тетушки с кошечками на аватарках. А Марина Разбежкина, которая после выхода «Снов» запустила со своими студентами фильм обо мне, свернула съемки и удалила меня из друзей. За то, что, как она сказала, я «предал адептов». Забавно, правда?

• — Претензию Разбежкиной я хорошо понимаю. Так зачем вы так отчаянно держитесь за эту посконную русскую идею — бабки, бубны, причитания?

— А что в русской идее плохого? И разве вы не видите и не слышите русскую идею в «Снах»? Я считаю, что русской музыке просто нужно вернуть ее генную память, и все встанет на свои места. Отчасти я это делаю в альбоме.

• — Ну сейчас же всем хочется встроиться в мировую культурную традицию, сидеть в классных кафе и слушать там модные группы, а вы влезаете в это все дело с деревенскими трагедиями.

— Никаких трагедий. Вы же слушали мои песни? Это ведь все комикс. Вся эта поножовщина, месть, кровь, вырезанные сердца... Давайте посмотрим, что из этого выйдет. Я предлагаю слушателю отправиться со мной в это непростое путешествие. Только когда мы пройдем его от начала до конца, будет понятно, как это работает. На русскую идею или против русской идеи.

• — Очевидно, к этому надо относиться не только как к музыкальному, но и как к художественному проекту, тем более что, как я понимаю, вы его и представлять собираетесь спектаклем.

Идея театра родилась от того, что я долго думал о площадке, которая смогла бы объединить столь разные жанры. Потому что я не рок-музыкант, не поп-музыкант, не электронный музыкант — меня сложно идентифицировать. И театр возник как пространство, в котором возможно все, — ты можешь надевать и сбрасывать маски, менять образы. С театром экспериментировали многие музыканты — от Ника Кейва до Курехина, от Аманды Палмер до Энтони Хегарти. Но, кажется, никому не пришло в голову делать не просто концерт в театре, а ставить концерт по театральным законам, с учетом театральной пластики.

• — Понятно, что в московский «Гоголь-центр» придет какая-то осознанная публика, а вот вам не страшно, что вы приедете в театр, условно, в Анапе и к вам придут поклонницы Сергея Пенкина?

— Мне кажется, это самое последнее дело для артиста — думать о публике. Первый канал не в счет, потому что там я был приложением к широко известной Любови Успенской. Потом, имейте в виду, когда артист становится популярным, он никогда не бывает доволен своей публикой. Я наблюдал на концерте Эми Вайнхаус в Рио-де-Жанейро, как она реагировала на этих прыщавых зассых с халами и нарисованными стрелками, визжавших перед сценой.

• — И все-таки — откуда у вас деньги на этот большой и добротный продакшн?

— Из Казахстана. У меня казахские продюсеры. Но для начала вам нужно понять, что такое деньги вообще. Деньги — странная метафизическая субстанция, они появляются сами собой, как только ты к ним готов. Когда я стал сочинять музыку, деньги появились оттуда, откуда я их совсем не ждал. Я снял клип на «Сны моей весны» в Казахстане, потому что хотел сэкономить на казахском продакшне, потом его увидела Дарига Назарбаева и пригласила меня к себе в гости, а потом ее ближайшая подруга Гульнара Сарсенова сделала мне предложение стать партнером в проекте.

• — Я пыталась понять, чем Гульнара Сарсенова зарабатывает, но кроме того, что она занималась какими-то элитными магазинами и кинематографом, ничего не поняла.

— Ну, в общем-то, вы все правильно поняли. Она занималась элитными магазинами и вкладывала заработанные деньги в кино, потому что кино — это ее страсть. И сделала неплохие фильмы: «Тюльпан» Сергея Дворцевого, «Монгол» Сергея Бодрова, например. Потом появился я, ей понравилась музыка, и она решила мне помочь.

• — Многие молодые музыканты могли бы вам сильно позавидовать. Вы за ними, кстати, следите?

— Я активно мониторю ситуацию на молодом рынке. Но меня мало что восхищает. Я не хочу никого обижать, но для меня все это одноразовая музыка. Она хороша настолько, насколько бывает хорошим вино, которое наливают в самолете. Ты его пьешь, но тебе в голову не приходит почитать этикетку, и ты тут же забываешь про него, как только выходишь из самолета.

• — А вы помните список пятидесяти главных русских альбомов в «ОМе», который «Все наше навсегда» назывался. Из этого набора, как вам кажется, кто еще в достойной форме?

— Думаю, мало кто в достойной форме. Никто из нас не молодеет.

• — Если сравнить, предположим, нынешнего Шевчука и нынешнего Бутусова, вам кто ближе?

— Ну вот Шевчуку та же посконность, против которой вы тут выступаете, дает дополнительные силы — его питает та самая русская роса. Мне по-прежнему нравится, что делает Лагутенко. Я считаю «Мумий Тролль» лучшим, что произошло с современной русской музыкой. Очень хорош был Дельфин — мы выступали с ним на одной сцене на премии «Степной волк».

• — Последний альбом Земфиры как вам?

— Земфира — одаренная женщина-бард. Но ее творчество замешано на каком-то природном зле, которое стало частью ее характера. И еще мне кажется, что ей совершенно наплевать на публику и вообще людей. Она зацикленная на себе эгоцентристка, а я не выношу таких людей. Поэтому мне не очень приятно ее слушать. Плюс еще этот трехслойный пирог, ингредиенты которого не очень сочетаются друг с другом. Виктор Цой, Том Йорк плюс Рената Литвинова. Лично мне представляется это сочетание не совсем съедобным.

• — Один вопрос про более грустную реальность — вот выборы мэра сейчас были. Вы голосовали?

— Нет. Я не голосую уже давно. Как только у меня пропали все иллюзии относительно того, как устроена власть в этой стране, я свернул любую гражданскую активность.

• — Вы видели слишком много зла?

— Я раздосадован всем тем, что происходило в России, начиная с 1998 года. Я здесь недавно случайно обнаружил свое интервью, которое дал в 1999 году на радио «Свобода» Дмитрию Волчеку, и был весьма удивлен — такое ощущение, что это интервью давал не я, а кто-то другой. Я там говорил о том, что мы в девяностые подорвали старые устои, мы, как маленькие червячки-могильщики — санитары леса, подточили это гнилое бревно. Мы победили. И теперь все будет круто. Но приезжая сюда, я видел, что происходит, и мне становилось все грустнее, грустнее и грустнее. Сейчас я не хочу ни в чем участвовать, потому что никому не верю. Но я возьму свои слова обратно, если все произойдет по-другому. Скажу, простите, я был не прав, вы можете меня послать на ..., но я признаю свои ошибки. Я правда буду рад, если мне придется ошибиться, потому что мы живем в тотальном ....

• — Как с этим справляетесь — пьете, может?

— День начинается в одиннадцать утра, я откупориваю бутылочку. Если прохладно — красненького, если жарко —  беленького. И вот так день подшофе у меня проходит, и смотреть на все это — на креативный класс, на Путина, на Навального, на этот чудовищный климат — становится как-то легче.