«Это может звучать в маршрутках»: «Наадя» о «Нааде», Навальном, Земфире и войне

• — Давайте я сразу спрошу в лоб. Со стороны кажется, что у Нади жизнь-то довольно счастливая и устроенная. Семья, призвание, до некоторой степени успех. И вот выходит альбом, где все практически песни про печаль, тревогу и несчастную любовь. Как одно с другим сочетается? Или это связано с тем, что большая часть песен были давно написаны? Но тогда ощущаются ли они по-прежнему как свои?

Надежда Грицкевич (вокал, песни): Никакого отчуждения от этих песен у меня точно нет. Я же их не пела все это время. Они просто лежали — и в какой-то момент я почувствовала, что что-то во мне отзывается на них и сейчас мы им можем дать больше. Когда я их пою, я их переживаю, но я бы не сказала, что альбом в целом про несчастную любовь.

Иван Калашников (электроника, продюсирование): Подожди, но вот «Омут» же новая песня — и она про любовь.

Грицкевич: Как это? Вообще нет! Ты текст-то слушал? Припев тоже про любовь, что ли? Про чужие следы, которые ведут к дому? Эта песня об отчуждении от самого себя в момент сильного потрясения, когда тебя как будто замедляет. Про страх потери другого человека. Про то, что происходит без твоего ведома. Про то, как ты пришел в какое-то знакомое место, а там уже ничего нет.

Калашников: Мне, кстати, как раз всегда нравилось, что Надя-то считает, что у нее очень понятные метафоры. Я в таких случаях предпочитаю ничего не спрашивать, потому что тогда тексты получаются даже богаче, чем изначально. То есть тебе кажется, что ты пишешь о чем-то очень специфическом, а они в итоге невероятно разрастаются в самые разные стороны.

Грицкевич: Именно поэтому не стоит рассказывать, о чем эти песни. Но могу точно сказать, что не про любовь.

Калашников: Тут ведь многое еще от звука зависит. Вот вы не слышали первую версию «Ста дней», а она совсем про другое была. Там все было очень медленное, тяжелое, странное — и получалось, что песня скорее о безумии. Форма же очень важна. Когда эти песни были сделаны под гитарку, они были миленькими.

Грицкевич: А что касается того, что у меня жизнь хорошая, а песни грустные… Федоров, кажется, как-то говорил про это: как можно веселиться? Оглянитесь вокруг, невозможно в таком месте писать легкие песни. Хотя я пыталась. Но мне кажется, в моем исполнении это будет звучать примерно как единственная веселая песня Radiohead.

• — Альбом при этом ощущается как совсем такой внесоциальный.

Грицкевич: Для меня он точно связан с происходящим вокруг. И я точно не отношусь к этому так, что меня оно не касается. Просто, может, это не так очевидно. Я не очень готова углубляться в детали, но для меня это вполне социальный альбом.

• — То есть это наша общая трагедия, просто интериоризированная в личные переживания?

Грицкевич: Скорее наша общая трагедия с моей личной точки зрения. Вообще, мне кажется, наша позиция довольно-таки очевидна. Мы на стороне здравого смысла.

Калашников: А что вообще такое, по-вашему, социальный альбом? Это как у «Гражданской обороны», что ли?

• — Ну скорее как у Нойза МС или группы «Телевизор», если в пределе брать.

Грицкевич: Это совершенно не мой жанр. Причем у нас была какое-то время назад (до войны как раз) песня «До войны», с которой меня даже просили выступать на митингах с грузовика под гитару. Но я как-то быстро поняла, что не то, чего я хочу. Мне кажется, что это слишком — так к музыке относиться.

• — При этом вы два года назад выступали на митинге в поддержку кандидата в мэры Москвы Навального.

Грицкевич: Во-первых, там мы сами выбирали, какие песни играть. Во-вторых, в тот момент по вполне определенным причинам казалось, что это сторона добра, которую имеет смысл поддержать. К тому же для меня до сих пор загадка, как наша группа, которая к тому моменту существовала несколько месяцев, оказалась на одной сцене с группами, которые существуют десятки лет. И этот фактор тоже сыграл свою роль. И я не жалею о нашем решении, хотя если родина еще раз позовет… Не уверена, что я откликнусь.

• 
  — Вообще, Надя, вы же чуть ли не единственная девушка-лидер среди, так сказать, первого эшелона молодых здешних групп. Да и вообще поющих девушек в этом сегменте можно по пальцам пересчитать. Поскольку в последнее время много обсуждается положение женщины в российском обществе, да и альбом построен на отношениях между мужчиной и женщиной, я подумал, что и вам есть что сказать на тему гендерных стереотипов.

Грицкевич: Ну, во-первых, альбом как раз построен на сильных женских характерах — по большей части. Во-вторых, я, пожалуй, не чувствую желания бороться со стереотипами, потому что я их не признаю изначально и отказываюсь их видеть.

Калашников: А какие стереотипы в музыке относительно женщин?

• — Ну, например, что хорошо бы, что они выступали максимально раздетыми.

Калашников: Ну это все-таки к поп-музыке относится, а мы от нее пока далеко. Да и к тому же это выбор определенных персон — выступать полуголыми или нет.

Грицкевич: Ну нет. Стереотипов существует очень много. Но очень много и тех, кто им противостоит. И в мировом масштабе — Лорде, Chvrches, Grimes, Бет Дитто, — и среди наших коллег. Люся из «Фанни Каплан». Катя Шилоносова из Glintshake. Мне кажется мы все, так сказать, на одной теме. И сейчас много женщин, которые не то что противостоят стереотипам, а просто отказываются их принимать во внимание. И это, мне кажется, самая здоровая позиция. Кстати, вспомнила характерный пример сексизма в музыке. Наша гитаристка Маша Теряева принимала участие в конкурсе, который проводила группа «Мумий Тролль». Вот там было столько сексизма, что уму непостижимо. Причем основан он был только на том, что Маша определенного пола. Все, этого было достаточно. И это показательная история, потому что сексизм считается нормой. Никому не стыдно написать комментарий типа «Для бабы с гитарой неплохо!». Никто тебя за такое не осудит. Кроме меня.

• — Давайте тогда наконец о музыке. Мне показалось, что «Наадя» звучит гораздо более цельно и продуманно, чем звучала группа Moremoney, ваш предыдущий проект. Значит ли это, что там вы искали некоторую форму, а тут наконец нашли и сформулировали?

Калашников: Эти треки создавались немножко по-другому. Мы сразу имели в виду, что будем их играть живьем, — и соответственно, что лучше, чтобы они на концерте звучали примерно так же, как в записи. Чтобы не было вот этой пропасти огромной, как в Moremoney. Где мы сделали треки, записали альбом, а потом собрали людей и стали думать, как эти песни играть. На этот раз мы начали с правильной стороны. И «Наадя» — это в гораздо большей степени коллективная работа.

Грицкевич: Да, и это как раз то, о чем я мечтала. Мне всегда хотелось какого-то группового усилия.

Калашников: И это не фигура речи. Мы делаем песни все вместе. Вот, скажем, у нашей гитаристки Маши правда очень нестандартное мышление в плане аранжировок. Всегда что-то придумывает. В общем, было так: в какой-то момент мы пробовали работать с этим материалом так же, как с Moremoney. Надя оставила мне четыре песни — вот, мол, сделай с ними что-нибудь. И уехала на две недели. В итоге прошло полтора года, и я ей прислал «Солнце», которое было оформлено как трек Blue Daisy в таком индустриальном ключе. И это, конечно, совсем не то, что нужно было.

Грицкевич: И Ваня мне сказал: «Ты знаешь, мне кажется, что эти песни нужно либо играть под гитару, как ты делала, либо хоронить».

• — Ну а в чем принципиальная разница между «Наадей» и Moremoney? Это только язык — или какие-то внутренние свойства песен?

Грицкевич: В Moremoney я, мне кажется, училась писать песни. Типа — «да, вот так я буду звучать». Или вот так. Ну и конечно, очень сильно настроение отличается. Я не знаю, связано ли это с языком. Может быть, русский и правда влечет за собой какие-то определенные образы, которые в свою очередь подразумевают определенную манеру исполнения. Наверное, та эмоция, которая есть в «Нааде», свойственна русскому, не знаю. Русская тоска!

Калашников: Мы же как-то даже обсуждали, что у тебя английские песни бодрее получаются.

Грицкевич: Да, потому что на английском это не совсем я. Там есть определенная дистанция между мной и песней. На русском она сильно сокращается как раз за счет языка. И когда все та же эмоция начала пробираться в англоязычные песни, я поняла, что она победила и что раз она основополагающая для меня, надо ее дальше и разрабатывать.

• — Меня еще удивило, насколько ваши песни, скажем так, мифогенны. Далила, Ясон, пираты — это все какие-то очень неожиданные темы, к которым так и не припомнишь, обращался ли кто-то еще на русском. Откуда это берется?

Грицкевич: Ну, как вы верно заметили, в моей жизни на данный момент не то что в огромной степени существует трагедия. А у этих героев есть интересные истории. Оказываясь в шкуре персонажа, я пытаюсь понять, что он мог испытывать. К тому же интересно найти новый поворот в историях, к которым мы уже привыкли. Вот та же «Далила», скажем, поется от лица Самсона, и мысль в том, что, вообще-то, вместе мы могли бы быть счастливы.

• — И еще меня удивила песня «Солнце». Такое ощущение, что она записана специально как такой хит для радио, от которого уже не отвертеться (хотя отвертятся, конечно).

Грицкевич: Ну нет. Эта песня подразумевалась как такой рок-relief, но специально под радио мы ее точно не планировали.

• — То есть нет у вас таких амбиций — попасть на радио, выстрелить, как большие? Я думал, есть.

Грицкевич: Не знаю, я про радио почему-то совсем не думала. Как-то у нас с ним не складывается. Мы сейчас поедем в тур по России — посмотрим, какая у нас может быть траектория.

Калашников: Мне представляется, что мы записали материал, который одновременно интересен и доступен для той среды, в которой мы находимся. То есть он может звучать где угодно, хоть в маршрутках. Да, мы в России, окей, все понятно. Были все эти разговоры про Moremoney — мол, зачем вы поете на английском, кому здесь это нужно. Ну вот вам нестыдные, интересные, правильно сделанные песни на русском.

Грицкевич: Я просто в какой-то момент поняла, что пою эти песни на сцене, а сама в этот момент нахожусь где-то далеко и могу думать о миллионе вещей. И мне это ощущение не понравилось. Мне хотелось сильнее погружаться в материал, и язык в этом смысле как раз и стал точкой доступа.

• — А вы чувствуете какую-то традицию русского пения за собой? На чем вы росли?

Грицкевич: Ну выросла я, скажем так, на песнях, которые мы учили с папой: «выстрел грянет, ворон кружит» — как-то так все начиналось. У меня до сих пор есть кассета, на которой написано «Надя. 5 лет. Песни», и там я тоненьким-тоненьким голосочком пою про пони, который мечтает участвовать в битвах и возить генералов, но из-за того, что он не такого роста, как лошадь, ему это недоступно, и он катает детей, и считает круги, и сходит с ума. То есть желание петь было всегда. И сидело внутри долгое время, до тех пор пока я не пошла в вокальную студию, где меня заставляли исполнять песни, которые я не выбирала. Надо было танцевать, наряжаться в желтый костюм, выступать перед нефтяниками на всяких праздниках… Все это надолго у меня отбило желание заниматься музыкой. Даже когда мы начинали Moremoney, мне приходилось бороться с ощущением, что я выхожу в желтом костюме на сцену. Ощущение, что ты себе не принадлежишь.

• — Ну а если возвращаться к традиции? Мне вот кажется, что ваша манера чем-то советских певиц 1960-х годов напоминает в своей возвышенности и отстраненности. Ну и наверняка вас будут сравнивать с Земфирой, потому что всех сравнивают.

Грицкевич: Вся эта музыка в моей жизни была, конечно. Мне очень нравится альбом «Вендетта», он в свое время стал для меня настоящим откровением. «Блюз», «Прогулка», «Красота». Пока открыто никто не сравнивал, но все время спрашивают: «Не боитесь, что будут сравнивать?» — и как будто этим уже сравнивают.

• — А если о глобальном контексте говорить? «Наадя» же очень хорошо вписывается в эту всю новую очеловеченную электронику — от Джеймса Блейка до Caribou. Почему все вдруг начали искать в компьютерах душу?

Калашников: По-моему, Kode9 сказал о каком-то треке, что это как будто машины плачут. Вот мне кажется, что новое поколение музыкантов обратило внимание на то, что ты можешь добиться от синтезаторов каких-то невероятных эмоций. Просто даже нажимаешь на кнопку, крутишь ручки — и оно летит. Прошла очарованность машинами как таковыми, которая была в 1970-х, — и стало видно, что в них тоже можно найти душу.

Грицкевич: Когда синтезаторы только появились, всем же казалось, что это все, смерть музыки. Я смотрела недавно документальный фильм про The Human League, Depeche Mode и все это поколение — им приходилось доказывать, что то, что они делают, тоже называется музыкой и эта музыка может быть эмоциональной. Собственно, некоторые до сих пор считают, что не может. Мы вот недавно ездили на фестиваль в Бразилию и познакомились с одним музыкантом. Я у него как раз что-то спросила про новый альбом Caribou, а он и говорит: «Я вообще не слушаю электронную музыку, я не признаю то, что не исходит из-под твоих пальцев». Ну как же так?! В общем, мы, видимо, в том числе этому парню пытаемся доказать, что электронная музыка может быть живой. Судя по вашему вопросу, более-менее получается. 

Этот материал был опубликован в журнале «Афиша» №18 (378) с 6 по 19 октября 2014 года