«Есть люди, которые дневники пишут, а я их веду с помощью гитары»

• — Ты, наверное, один из самых активных исследователей гитарного звука в России сейчас. Откуда у тебя взялась любовь к электричеству? Все-таки, как правило, начинают-то все с акустики.

— Я тоже начинал играть на акустической, конечно. И у меня был магнитофон кассетный, на который я что-то записывал. Однажды поставил микрофон на самый высокий уровень громкости — и когда услышал перегруз, который получился, был очарован на всю оставшуюся за жизнь. Наверное, целый час перематывал это место туда-обратно и слушал. Для меня это был очень магический эффект.

• — А как ты вообще пришел к музыке, живя в городе Снежногорске Мурманской области?

— Ну я с самого детства тяготел к ней как-то. Песни пел, брал у мамы какие-то косметические баночки и стучал по ним карандашами, изображая барабанщика. Еще муж одной нашей знакомой был музыкантом, играл в ресторане, пару раз разрешил у них посидеть на репетиции — и для меня все это было абсолютным волшебством. Соответственно, потом мне подарили акустическую гитару, и я на ней просто брякал, даже не умея настраивать. И сразу пытался что-то записывать. Мне еще повезло вот в каком смысле: я каждое лето ездил в Ульяновск к двоюродным сестрам — а они увлекались музыкой и покупали много виниловых пластинок. Естественно, то, что я у них слушал, тоже на меня как-то влияло. Потому что сначала — ну что там тогда было: «Сектор газа», Титомир, «Мальчишник» тот же. А вот когда я к ним приехал летом после шестого класса, у сестры появился друг-панк. Тогда я впервые услышал «Гражданскую оборону» — и внутри все перевернулось. Какой там на фиг Титомир?! Я вернулся домой совершенно одухотворенным, сказал своим одноклассникам, что мы будем панками, и собрал группу. Записывал дома альбомы на советский магнитофон, стучал в пионерский барабан, потом появились ребята постарше, ирокезы, подвалы, прочие истории, связанные с панк-движением… Да, еще, конечно, большое впечатление произвела Nirvana. Когда я их в первый раз услышал, лет в 14, это было даже слишком для меня — ну то есть, если честно, я не особо въехал, хоть и говорил, конечно, что это круто. А потом уже пошла настоящая нирваномания.

• — Длинные волосы и прочие дела?

— Ну да, грязные длинные волосы, клетчатые рубашки, репетиции в доме детского творчества на советской аппаратуре, выступления на школьных праздниках с чужими песнями… Все как у всех, но надо сказать, что благодаря Nirvana я очень много других групп для себя открыл. Все-таки Курт Кобейн был великий меломан. Плюс благодаря счастливому стечению обстоятельств я начал общаться с кругом людей, у которых тоже музыки было очень много. И я ее зачастую заставлял себя слушать. С Sonic Youth так было, например, — мне было где-то пятнадцать, и я понимал, что это невероятно круто, что в это надо врубаться, но делать это было очень непросто.

• — Получается, вначале ты хотел быть рок-звездой в полном смысле слова?

— Ну да, были мечты подростковые — типа я фронтмен, пою перед толпой людей… Собственно, я поначалу это и делал и в самом Снежногорске стал уже на каком-то этапе довольно популярным человеком в этом кругу.

• — А почему эти мечты закончились?

— Да повзрослел просто. Даже когда я переехал в Москву, были еще какие-то потуги в этом плане. Я же вообще очень задержался в Снежногорске и поначалу тут наездами бывал. И знакомился со всеми благодаря Леше Профессору из Tracktor Bowling, с которым мы еще в Снежногорске начинали что-то делать. Он учился в МФТИ — ну и у них там в общаге сложилась целая тусовка: Виктор Мутант (один из постоянных соратников Дельфина в первой половине 2000-х. — Прим. ред.) там же учился, Иван Лебедев (бас-гитарист группы «Дубовый Гаайъ». — Прим. ред.) бывал, Ганс Хольман из Alien Pat Holman, лидер всей этой тусовки, появлялся. В общем, в какой-то момент я переехал насовсем — и мы продолжили играть с Лешей: я тогда пел на русском языке, мы куда-то тыкались, ничего не получалось, и мечты потихоньку превращали в реальность. Мы впятером снимали квартиру, потому что денег не было, ничего не происходило, я уже устроился в офис, начал думать — ну, буду работать, потом меня повысят, может быть, а я играть буду для себя… Очень депрессивный период был.

• — И в этот момент появился Дельфин?

— Да. Он искал барабанщика, чтобы пробовать новый материал, — это было как раз перед «Звездой». И Ваня Лебедев ему как раз посоветовал Лешу. Он звонит и говорит: поехали к Дельфину на базу, там прикольно. Ну я и поехал. В первый раз сидел в углу четыре часа и молчал, как дурак, пока Андрей и Саша Петрунин (он же Mewark, электронный музыкант и продюсер, скончавшийся в декабре прошлого года. — Прим. ред.) разбирались с каким-то новым электронным прибором. Я же стеснительный. Потом Андрей нас подвозил до метро и говорит: «Паша, а ты же гитарист? Приезжай с гитарой, поиграем». Я приехал — и мы начали просто джемовать. А дальше в какой-то момент Андрей спросил — мол, а не хочешь со мной еще и на концерты ездить? Ну а чего тут думать. Я на работу сразу перестал ходить. Так все и началось.

• — У Дельфина же тогда еще была группа в полном смысле слова.

— Ну как сказать… Там еще был гитарист, который на концерты ездил, а в студийном процессе не участвовал. А так все было очень просто — гитары в линию, мини-диск. Веселые были концерты, особенно, помню, в «Свалке» — настоящий панк: гитары кидали, громили там что-то, очень экспрессивно. Параллельно пытались записывать альбом, и это было очень тяжело, потому что Андрей человек такой: если зарубился, то зарубился по-настоящему. Что только не пробовали — и джазовых барабанщиков приглашали, и кого только не, и ничего не получалось. И в какой-то момент Андрей поехал к Саше — и позвонил мне: мол, приезжай. Я приехал. Мы все делали у Саши дома, в квартире в Новопеределкино: на кухне мама обед готовила, а мы в комнате сидели. Помню, в первый раз сделали песню «Имя». И когда возвращались домой, Андрей сказал: «Блин, ну если с этой мелодией ничего не получится, это конец, я не знаю, что делать». Но все получилось. И процесс пошел. И в этот же момент я купил себе домой кассетную портостудию и начал что-то придумывать сам. В тот момент у меня все фронтменство отрубило окончательно.

• — Почему?

— Я как раз на концертах Дельфина понял, как это здорово — быть на втором плане. Быть фронтменом — это очень большая ответственность, для меня это тяжело. А тут я понял, что не нужно никаких групп, песен, куплетов (меня еще Андрей тогда очень кстати с сольным творчеством Джона Фрушанте познакомил). Просто записывал на портостудии импровизации, которые у меня выходили сами собой. Набирал у Андрея дома сумками диски, открывал для себя новые группы — и вот так впечатления переваривал. Есть люди, которые пишут для себя дневники словами, а я делал то же самое с помощью гитары. Сейчас я все это решил переслушать — и иногда сам удивляюсь, какие крутые штуки получались. Я ведь тогда был очень ограничен в средствах технических — и волей-неволей придумывал такое, что сейчас бы не смог. Выжимал сто процентов и даже больше из того, что было.

• — У тебя довольно большая коллекция гитар, причем не самых типичных. Зачем она тебе? В какой момент ты, грубо говоря, понял, что тебе нужно больше одной?

— Не то чтобы я что-то понял. У меня просто какая-то одержимость была ими. Мне ужасно нравились эти гитары, причем не обычные, не Fender или Gibson, а какие-то японские, шведские, обшитые каким-то дерматином или пластиком… Они звучат по-своему, и это круто. Нет, понятно, что Fender Stratocaster мне тоже нравится, и у меня она есть. Но всяческие дешевые гитары я на eBay скупал в огромных количествах — и многие со мной остались. А как выбирал? Ну фетиш, или у кого чего подсмотрел — смотришь на любимого артиста и думаешь: мне же нравится его звук, надо и себе такое брать. Условно — Курт Кобейн использовал одну гитару японской фирмы Univox, я это увидел и купил еще много других их моделей. Или Hagstrom: на ней Дэвид Боуи играл в 1970-х, потому, видимо, что она классно выглядела. 

• — Ты сказал, что свою музыку записывал как своего рода дневник. Но ведь это не ко всем твоим альбомам относится? Вот, скажем, «Jhonny» — это же уже про другое, нет?

— У меня все шло периодами, на самом деле. Был кассетный — когда я записывал все довольно небрежно на портостудию. Был период, когда я вообще ничего не делал. А вот, например, «Soul Trees Soul Whales» — это я просто прочитал книгу Кэндзабуро Оэ «Объяли меня воды до души моей», впечатлился, пришел в студию, включил запись и пошло. С саундтреком к фильму «Жить» было ровно то же самое: прислали сценарий, почитал, походил неделю, пришел на студию — и из меня полилось. «Jhonny» — это еще один сюжет: я приехал из Женевы, был солнечный день, я включил дома драм-машину и стал на ходу придумывать такие относительно легкие песенные вещи. Там поначалу даже слова планировались почти везде, но моя девушка всегда смеялись, когда мы демо-версии слушали, ну и я как-то… Хотя Вова Бузин настаивал, чтобы слова оставить; кричал, бородой махал — мол, это для девочек, это круто! На самом деле, я уже не очень хотел выкладывать этот альбом. Для меня это скорее такая дань прошлому, увлечению Джоном Фрушанте. Жирная точка. Сейчас мне это уже не очень интересно. Вообще, у меня сейчас материала альбомов на пять, наверное, висит. Все эти записи для меня — как камень на шее, от которого хочется уже поскорее избавиться. Как прошлое, которое давит.

• — А что интересно сейчас?

— Ну, что-то вроде «Soul Trees Soul Whales» как раз. Мне ближе по настроению музыка более аморфная, текучая. И зацикленная еще — я очень люблю группу Can, которые могут взять один кусок музыки варьировать его минут десять с наслоениями. Или меня вот дико зацепила пластинка Ким Гордон и ее новой группы, Body/ Head. У них даже барабанов нет — льется такой авангардный полунойзовый звук, но в то же время слушать приятно. А еще Марк Ланеган — я его вообще почти не выключаю в последнее время. И когда он с концертом приезжал, тоже очень здорово было. Ни здрасьте, ни до свидания. Мне нравятся артисты, у которых нет вот этого: «А давайте я вам сейчас анекдот расскажу, эй, поднимите руки, а теперь все вместе…» . Это мало у кого непошло получается.

• — Да, ты с залом, прямо скажем, никогда не общаешься вообще.

— А потому что музыка твоя, вибрации — это и есть общение. И для меня это важнее, чем слова. Словами очень сложно объяснить определенные вещи или впечатления. Даже от фильма или от книги. Я вот это все впитываю, пропускаю через себя — и потом транслирую через музыку. 

• — Если из тебя все так само собой льется, как ты понимаешь, что из этого — к Дельфину, а что для себя?

— Сейчас уже у меня в этом смысле в голове есть какое-то очень четкое разделение. К тому же с Андреем же тоже все время что-то меняется. Мы вот сейчас делаем новую пластинку — подробно пока не могу сказать, но все будет совсем по-другому. Есть все-таки ощущение, что предыдущую главу мы уже закончили для себя. Особенно у Андрея, но и у меня тоже.

• — Между Дельфином и твоим сольным проектом есть же еще одна существенная разница. На Дельфина приходит три тысячи человек, а на твой сольный концерт — сто-двести человек в маленький клуб.

— Ну, насчет двухсот это ты даже хватил. Что тут говорить? Я отдаю себе отчет в том, что я живу в России. Этим все сказано. Когда я вижу, что за группы дают аншлаговые концерты в той же «Арене», мне все становится понятно — и хочется уехать далеко-далеко. Кроме того, у нас еще всегда важную роль играет тусовка. Это как у того же Кобейна в песне «School». Даже если ты делаешь что-то интересное, если ты не в тусовке, никто про это знать не захочет. Да еще и сейчас у людей есть огромное перенасыщение, до них гораздо труднее достучаться. Мне очень грустно оттого, что подростки уже почти не слушают альбомы — только отдельные песни. Я, с одной стороны, только приветствую пиратство, но с другой, в последнее время много думаю о том, что лучше меньше, чем больше. Потому что сейчас музыки столько, что можно реально сойти с ума. Так или иначе, чего там скрывать — я полностью отдаю себе отчет в том, что музыка, которую я сочиняю, для очень узкого круга людей.