«Для меня рок — это шок»: Вова Терех о детстве, урбанизме, ужасе и панке

Бабушка с детства мне говорила  — «Вова, не дружи с хиппи». Детство и юность я провел в Брянске, жил на улице Набережной, своеобразном анклаве, куда со всего города стекалась алкашня побухать. Пить на виду было нельзя, могли впаять тунеядство, так что приходилось укрываться. У брянских алкашей была своя тусовка и свой дресс-код: длинные волосы, татухи, полосатые шорты или брюки-клеш. Еще понтово было ходить в тапочках, так как местная шпана делала акцент — если ты в тапочках гуляешь по городу, значит, местный. Бабушка их всех называла хиппарями, хотя, конечно, никакого отношения к идеологии хиппи эти люди не имели. Просто так было модно выглядеть, даже если ты конченый урка. Они собирались столиком во дворе, рисовали ручками леопардов на плечах, слушали на магнитофоне Slade, тут же гитара, портвейн, курево. Для меня это все было даже не о музыке, а просто какая-то магия, отдельный мир. И вот я как-то подхожу к ним посмотреть, чем они занимаются, а они мне суют деревяшку и говорят: на тебе, пацан, солдатика. Я беру солдатика и бегу к бабушке: смотри, смотри, мне хиппи солдатика вырезали. Она говорит — дай посмотреть, берет его и куда-то уходит. Потом возвращается, но без него. Я говорю: как, мне хиппи сделали солдатика, ты потеряла? И в слезы. Она пошла в магазин, купила мне какой-то набор железных солдатиков. Я это дело забыл. А потом уже, когда я вырос немного, я понял, что на самом-то деле они мне вырезали из дерева ... [член]. Это было мое первое столкновение с рок-н-ролом.

Я занимаюсь урбанистическим фолком. Еще в восьмидесятые я пытался зафиксировать выражения, которые слышал в детстве, причем не только сленг, но и интонации, произношение. Я слушал «Кино», «Алису», «Автоматических удовлетворителей» и очень четко понимал, что тот же Свинья поет на языке Александра Сергеевича Пушкина. Какой это панк? Это очень литературные, правильные тексты. И я стал искать этот новый язык, который, по сути, тогда уже был мертвым. Да, какие-то выражения еще оставались в ходу, какие-то еще до сих пор используются, но кто-нибудь говорит сейчас, например, «красотки над лимпучках» или «пусер»? Вот всю эту урлабанскую ахинею я и собираю в песни.

Для меня рок-музыка — это в первую очередь шок. В основе моего музыкального мироощущения были MC5, The Stooges, бешеный гаражный рок; такой первородный ужас. И параллельно с этим я много слушал Высоцкого, Северного, Беляева, Новикова. До каких-то пор эти истории шли параллельно, а потом вдруг срослись. Сейчас я понимаю, что Ник Кейв и Вилли Токарев — это вообще практически один и тот же человек.

Я все время и везде ищу тот же эффект, что произвел на меня первый просмотр видеокассеты Slayer в 84-м, когда я еще учился. Хеви-метал тогда был явлением повсеместным, мы много кого тогда уже знали. И вот мы смотрим кассету с товарищами, а там Элис Купер — да, окей, это металл. Потом Scorpions — ну да, тоже металл, Оззи Озборн — металл, Iron Maiden — еще какой металл, вообще круто. А потом появляются Slayer. ...! [С ума сойти.] Что это вообще такое? На руках гвозди, хаеры грязные, играют какой-то шум, мочат совершенно неутомимо и чудовищно злобно. И тут на меня просто озарение снизошло, что все, что я до этого слушал, — это был не металл, а какая-то сопливая мелодичная ... [ерунда]. А это настоящий шок, такой ужас, после которого тебе все, что ты раньше считал ужасом, даже вспоминать не хочется. И дело тут даже не в Slayer — такие перевороты могут быть связаны с любой музыкой и не только с музыкой. Чего-то такого мне всегда и хотелось.

«Хлам» — это художники, литераторы, артисты, музыканты. То есть и Серебряный век, и панк в одном названии. Изначально это было что-то вроде «Поп-механики», такое полное фри, безумие в чистом виде. Первое наше заметное выступление было в 89-м, мы играли на рок-фестивале в Брянске, серьезном таком фестивале — с комсомольцами, прослушиванием, литовкой текстов, полностью забитым ДК в центре города. Буквально перед выступлением я узнал о существовании Einsturzende Neubauten. Я их еще даже не слышал тогда, просто прочел, что они играют на всяком барахле, обходятся почти без инструментов. Я подумал —  круто, можно же вообще не учиться  играть, а набрать всякого мусора и шуметь, и будет стиль такой, индастриал называется. Вот мы и выкатили железную бочку на сцену этого ДК. А в «Хламе» был тогда такой панк ирокезный, Жало его звали, он эту бочку возьми и кинь в зал. Тут даже я, несмотря на весь свой радикализм и максимализм юношеский, ... [был шокирован]. Слава богу, никого не убили. Но шоу-то продолжается, и бочка к нам обратно летит — зрители тоже в дикий раж вошли и назад ее вытолкнули. Короче, это был полный триумф. От санкций вплоть до запрета нас спас член жюри из Ленинградского рок-клуба, Михаил Шишков, который объяснил комсомольцам, что мы продвинутый коллектив и все делаем правильно. Я даже помню его выражение: здоровая молодежная злость.

Я сам больше художник, чем музыкант. Даже первая моя группа была нарисованной. Я тогда уже в художественное училище поступил, слушал The Doors, Deep Purple, Джими Хендрикса, и мне с другими чуваками пришла в голову идея собрать свою группу. Но инструментов не было, так что мы рисовали такие как бы комиксы с нашим участием — вроде как Gorillaz сейчас. Но, как сказал один мой знакомый, самое главное — не влипать в свой персонаж. Я, конечно, понимаю, что за эти годы некоторое сращивание произошло, но все-таки не стоит полностью ассоциировать героев моих песен со мной. Это просто мои наблюдения. Несмотря на все мои хипповские и панковские заскоки, я всегда считал себя художником, и это для меня просто некие языки, на которых удобно говорить. Мой лирический персонаж проживает на границе России, Украины, Белоруссии и Молдавии, периодически проваливаясь из 1985-го в 2075-й и обратно.  

Первые составы «Хлама» — непонятно о чем: тебя прет, ты кричишь, все просто. Это состояние, когда ты можешь выразить эмоции, но только эмоции — не больше. На меня произвела огромное впечатление история христианской рок-группы «Трубный зов». Я никогда их не слышал, но знал, что есть такая группа запрещенная, которая поет песни о конце света. В моей голове это слилось с эстетикой шок-рока, я все это любил с детства: реки крови, летучие мыши, мистика. Первые мои тексты были таким подражанием «Трубному зову», которых я, правда, так и не послушал до сих пор.

По-настоящему меня накрыло в начале девяностых. Я тогда уехал без копейки денег в Крым к одному своему знакомому, убежденному хиппану. Там для меня что-то открылось. Не знаю, почему, — может, я выпал из реальности, из всех этих городских тусовок, где ты никак не можешь посмотреть на происходящее со стороны. А тут вокруг скалы, море, виноградники, водопады, сон на берегу, прогулки от Ялты до Судака… И в условиях такой изолированности, пребывания наедине с собой я начал вспоминать и анализировать свою жизнь, поднимать какие-то случаи из глубокого детства. До этой поездки я был панком, до того хиппи, а тут оказалось, что все эти модели не работают: я сижу голый на берегу моря, и вокруг на десять километров нет людей. И вот я вспомнил всех этих алкашей из моего детства, волосатых уркаганов, и это кристаллизировалось в новый образ.

Есть два образа жизни: наживание и выживание. Грубо говоря, что Северный, что Игги Поп — это все истории выживания, в то время как Deep Purple — это чистой воды наживание. Тогда, в 90-х, у меня шел поиск не то чтобы самоидентификации, а того, как ты сможешь в этом мире вообще сохраниться. Я обнаружил некий архетип, который может выжить в любых условиях.  

В 25 лет я решил с музыкой завязать. И завязал. Надолго. Я нашел то, что мне было нужно, но люди это не приняли, это уже вообще никуда не вписывалось тогда — пошла волна альтернативы, рэпкора. Я решил стать нормальным человеком и устроиться на работу. Работал при музыке — записывали аудиокассеты, продавали оптом. Впрочем, совсем с музыкой разделаться не удалось — на работу подтянулись друзья-музыканты, и вот уже в 96-м мы с ними начали играть как Overdrive. Мы все чувствовали себя полнейшими лузерами, так что решили забить на все и играть ту музыку, которую любили в детстве: рок, хардрок, блэк-саббат-рок. К сожалению, того уровня цинизма и юмора, которого бы мне хотелось, добиться не удалось. Урлабанскую тему парни немножко недопонимали, так что запала хватило только на два альбома — потом ребята пересели на мотоциклы и плотно стали заниматься уже этой движухой.

«Ривущие струны» вырвались из «Хлама» — это такое зеркальное отражение, электрическая версия всего того ужаса, который мне хотелось бы воплотить. «Хлам» на данный момент — принципиально акустический ансамбль: барабан, саксофон, контрабас, голос. А «Ривущие струны» я вижу даже не как группу, а как спектакль, какое-то действие. Периодически что в «Ривущих струнах», что в «Хламе» бывают моменты, которые выше меня, с которыми мне самому не очень удобно сосуществовать, — я так пытаюсь сам себя напугать, шокировать, снова увидеть Slayer в 1984 году. Я сам для себя делаю спектакль ужаса, хочу, чтобы все было экстремальнее самого экстремального, потряснее, чем Mayhem и Cannibal Corpse.

На записи «Ривущих струн» «Пра любовь Т.D. & T.П.» я сыграл на миноискателе. Хотя это условный миноискатель был — скорее, прибор, сделанный по его принципу. Он позволяет при сложной коммутации в студии обнаруживать непонятные наводки, мешающие записи. Такая длинная палка с антенной, отлавливающая волны, — ведь практически любой токопроводящий элемент издает свой звук. И я прикололся — взял его, надел наушники и начал шариться по студии и слушать свою музыку при его помощи. А потом я понял, что это можно как терменвокс использовать и включил его в песни. А когда с Алексеем Тегиным записывали альбом «Хлама» «Иndustrиаl Dжаz», Леша приволок в студию листы железа, пружины, всякий металлический скарб, который вдохновлял на подвиги. Записали одним дублем. Почему? Потому что когда песня свершилась, ты понимаешь, что нет смысла говорить, что получилось хорошо, а что плохо. Это то, с чем ты прежде никогда не сталкивался. Это не музыка, это НЛО.

В Москве я провел около тысячи концертов. Музыкальную ситуацию в городе можно поделить так: есть культурное событие, а есть культурная жизнь. Культурное событие — это собрались раз в полгода или раз в год и устроили хороший праздник, все довольны. А есть культурная жизнь — она тихая, спокойная, на нее никто не обращает особо внимания до тех пор, пока с ней не начнутся какие-то нарушения. Это как дыхание — его не замечаешь толком, но когда его не станет — тебе крышка. Вот сегодня я занимаюсь культурной жизнью.