Алексей Рыбников как последний герой советской музыкальной цивилизации

Почему-то представляется составленный из архивных съемок документальный фильм — вроде тех, что делают на Би-би-си про Дэвида Боуи или Скотта Уокера. Вот молодой композитор — стройный, худощавый, с элегантной бородкой — ищет нужные тембры, выкручивая ручки синтезатора «Синти-100» — его не так давно закупили на государственные средства по личному распоряжению председателя Совмина Косыгина. Вот композитор — уже уставший, с серым лицом — записывает с пятнадцатого дубля партию хора; время в большой студии фирмы «Мелодия», разместившейся в англиканской церкви на улице Станкевича, расписано на год вперед, поэтому приходится подкупать охранников коньяком и оставаться на ночь. Вот зимним вечером в церкви Покрова в Филях собираются художники-реставраторы и корреспонденты зарубежных изданий, чтобы под страшным секретом послушать только что записанную оперу — с немыслимым для Москвы 1980 года сочетанием православных хоров и космической электроники. Вот композитора, чья огромная работа, возможно, навсегда легла на полку фирмы «Мелодия», увозят в Боткинскую больницу. Вот наш герой — заметно посвежевший и не верящий собственному счастью — идет на премьеру оперы в Париже в компании Вознесенского, Марка Захарова и Пьера Кардена. Затемнение, титры, монтажная склейка — вот композитор, уже заметно поседевший, выходит на сцену Большого зала Консерватории, рядом с ним ни синтезаторов, ни зарубежных корреспондентов, один только бессменный Святослав Бэлза, из гостевых лож ему аплодируют председатель Мосгордумы Платонов и протоиерей Чаплин, выводы, дорогой зритель, можешь сделать сам.

Главные творения Алексея Рыбникова

К несчастью, в Советском Союзе было преступно мало камер, которые могли бы годами фиксировать ключевые моменты происходящей рядом с ними культурной истории, и этого захватывающего фильма мы не увидим никогда — и невозможно будет завершить его таким многозначительным финалом.

Здешние юбилейные фильмы выглядят иначе: несколько черно-белых фото, интервью с каким-нибудь космонавтом, хорошо знавшим юбиляра (у каждого юбиляра есть хорошо знавший его космонавт), и вот уже под твою музыку пляшет шоу-балет «Тодес», и Наташа Королева устало пропевает нисходящую фразу «я-тебе-конечно-верю», превращая холодное прикосновение чуда в дежурное жеманство, а из-за столиков с шампанским ей аплодируют Киркоров, Валуев и Илья Авербух. И ты пялишься в телевизор и не можешь понять: где же эта хрупкая льдистая нота, от которой маленькая твоя душа сладко падала вниз, где тот простор, глубина, космос, который был же, определенно был в этой музыке, может быть, ты нафантазировал все? А документальных съемок не осталось, и нет достоверных данных, чтоб эти ощущения подтвердить.

Странный юбилей — 50-летие творческой деятельности, причем если отсчитывать ее от первого сочинения в Консерватории, а не от написанного в возрасте 8 лет балета «Кот в сапогах», — кажется, специально был придуман Алексеем Рыбниковым, чтобы обойтись без Авербуха и столиков с шампанским: все это определенно предстоит композитору через два года, в дни вполне законного 70-летия. А сейчас — все чинно и спокойно: Большой зал Консерватории, мировая премьера Концерта для виолончели с оркестром, плюс Хоровая сюита и Четвертая (из шести) симфония в первом отделении плюс публика, в основном состоящая из молодых еще людей с неким смутным ожиданием в глазах — явно пришедших если не для того, чтоб услышать заставку из «Ералаша», то по крайней мере в надежде пережить тот самый полет и глубину, который они опознали когда-то в музыке Рыбникова. Не сказать чтобы их ожидания были обмануты — мне неведомо, что нашел бы в музыке позднего, симфонического Рыбникова музыковед с хорошим академическим образованием, но для фаната в ней достаточно и отсылок к прежнему Рыбникову — образца «Хоакина Мурьеты» и музыки для кино 80-х; и неожиданной, захватывающей сложности, и странным образом именно Концерт для виолончели, который максимально далеко уходит от «Юноны» и «Хоакина» и движется куда-то в сторону Шостаковича, производит на фаната самое сильное впечатление: сидящая справа от меня дама то и дело восклицала: «Космическая музыка!» — и спрашивала, где бы купить диск.

И все же. Вот человек, который всю жизнь выстраивал свой особенный мир: будучи академическим композитором, учеником Хачатуряна, он сознательно ушел к новому звучанию, которое пряталось в тогдашних «низких жанрах»; сочинив несколько десятков абсолютных хитов, не написал ни одной песни для Пугачевой или Боярского, записывался со своими вокалистами — вроде Геннадия Трофимова или Жанны Рождественской; не участвовал, не привлекался, не состоял — и захватил своим особенным, хрупким и нежным, настроением целое поколение. И что теперь делать с этим странным причудливым миром — когда все декорации, в которых он создавался, разрушились так, что и обломков не осталось? Записать альбом кавер-версий? Переиздать на компактах? Устроить праздничный концерт с прямой трансляцией на канале «Россия»? Все не то, слишком мелко. Возможно, выбранный Рыбниковым путь и есть единственно правильный — работать так, будто этого прошлого вовсе и не было, по-прежнему задавать себе последние вопросы, перекладывать для хора и оркестра библейские тексты, поднимать планку сложности — не пытаясь эксплуатировать коллективную ностальгию и не надеясь на массовое признание; а все привходящие обстоятельства — вроде премий, переизданий и визитов государственных чинов — принимать как неизбежное должное. И все же ужасно жаль, что этот звенящий ласковый мир — возможно, высшая точка советской поп-культуры — так и остался герметично упакованным в обстоятельства времени и места 70–80-х; про это не напишут книг, этого не покажут на экране, и это наследие почти невозможно уже пережить как сегодняшнее, живое, имеющее отношение к здесь и сейчас, заставляющее делать под его влиянием новую музыку — как делают ее сейчас, идя по следам Боуи, или Игги, или Моррисси. Можно разве что спеть романс из «Юноны и Авось» в караоке, но мы же понимаем, это слишком мелко.

Я надеюсь, что когда-нибудь будут опубликованы его дневники — почему-то мне кажется, что они существуют. Я хотел бы, чтобы он когда-нибудь достроил свой театр — мытарства с которым продолжаются уже лет двадцать. Пусть еще случатся премии, и переиздания, и аплодисменты в гостевых ложах — и в конце концов, может быть, когда-нибудь чья-то маленькая душа вдруг почувствует странное томление, и все вернется. Все обязательно вернется.