Александр Васильев — о новом альбоме «Сплина», 38-м годе, юморе, рэпе и грибах

• — «Сплин» исторически считается мрачной группой, при этом последние ваши альбомы, по сути, довольно оптимистические. Ну то есть, если я правильно понял, это песни про то, как вырваться из обыденной реальности куда-то во внутреннюю гармонию.

— Если у вас такое ощущение, это очень хорошо. Ибо это главная задача искусства — любого — отвлечь человека от реальности с тем, чтобы он ненадолго отдохнул. Отдых состоит в смене деятельности ума. То есть мы в течение дня загружены какими-то реальными бытовыми проблемами и вдруг сталкиваемся с искусством — с картиной, с песней, с фильмом по телику. И раз! — выключаемся из реальности. А возвращаемся в нее с новым взглядом на жизнь, более легким и позитивным.

• — Еще в «Резонансе» очень много романтики, как мне показалось.

— Видимо, мы находимся на стадии романтизма. В музыке же были разные стадии — барокко, классицизм, романтизм, авангард и так далее. Вот мне нравится балансировать на стыке авангарда и романтизма. Что конкретно имеется в виду? Вот вы поете о любви, но у вас при этом не размер в четыре четверти и не классическая гармония, а ломаные и ритм, и мелодии. Этот прием появился в начале XX века — с появлением таких ребят, как Стравинский и иже с ним, в мире башню снесло очень многим.

• — То есть вы академической музыкой интересуетесь?

— Академическая мне скучна. А вот авангардная — жутко интересна. Тот же Шенберг. Намба ван был одно время! Причем у него разные вещи есть — и оратории, и оркестровые сочинения, — но мне больше всего нравились его фортепианные сочинения. Просто отпад. Но вообще самый любимый — это Сати, конечно. Он как раз последний романтик и одновременно первый авангардист. Все-таки Шенберга я слушал 10 лет назад, и он как-то с тех пор исчез из жизни, а Сати — остался. Насколько я помню, у него довольно горькая судьба: он был тапером в ресторане, выпивал постоян­но и из-за этого рано умер. Но повлиял на всех — и на Дебюсси, и на Равеля.

• — А в чем авангардная составляющая в группе «Сплин»?

— Если вы заметили, практически в каждой вещи играет струнный квартет. А в двух-трех — еще и духовая секция. Мне интересны песни-симфонии, которые в течение трех минут успевают пройти три-четыре части развития. На самом деле, всегда были интересны — уже на первой пластинке наши есть песни и с рваным ритмом, и с неочевидной мелодикой. Просто когда тебе двадцать с небольшим, это только нащупываешь и жутко всего боишься. А сейчас уже можно только этим и оперировать.

• — Этот альбом даже более петербургский, чем у вас обычно. Для вас важен этот гений ­места?

— Ну конечно, в нас есть этот хулиганский подход. Который сейчас есть у «Ленинграда», например, а до того был и у Гребенщикова, и у Цоя, и у группы «Ноль». А до этого — у Хармса. А до этого — у Пушкина. Мы европейский город, не имеющий никакого отношения к России, у нас свой язык, своя культура. Ну а как? Если русский царь зашел на шведскую землю, всех подвинул, сказал: «Здесь будет город» — и пригласил его строить иностранцев. Естественно, тут свои традиции. Этот черный английский юмор…

• — Если честно, я особенно юмора в ваших песнях не слышу.

— А вы любите «Монти Пайтон»?

• — Люблю, но как-то не вижу связи с группой «Сплин».

— То есть в песне «Ай лов ю», по-вашему, нет юмора никакого? Может, у вас просто с чувством юмора плоховато? Нет, ну если песня «Гандбол» не смешная, то нам пора заканчивать интервью вообще.

• — «Гандбол» — смешная песня, но я не думал, что она подразумевалась как смешная.

— Давайте я покажу мультики свои, чтобы ­понятно было. Я пока успел, правда, всего десять секунд сделать. (Достает ноутбук и показывается короткий анимированный ролик: кулисы открывают­ся, видно поле, заставленное унитазами, слышен ­голос конферансье, объявляющий вручение премии «Свинья года».)

• — Ну тут видна связь с «Монти Пайтоном», конечно.

— Это я просто для себя делаю. Конкурс «Свинья года». В финал вышли свиньи из США, Канады, Франции, Германии, Японии, России. Все с национальными флагами. Они будут соревноваться в купальниках, играть Шопена.

• — Вы чувствуете себя частью некоего поколения музыкального? Вот вы, Земфира, Лагутенко, Шнуров примерно в один момент появились. И получается так, что сейчас и старшим, и младшим интересна окружающая реальность — Гребенщиков пишет песню «Губернатор», Шевчук и Кинчев как-то волнуются, среди молодых вообще масса разных стратегий, — а вы все от нее как будто от нее самоустраняетесь.

— Я понял вопрос. Ну Боря Гребенщиков пишет девять песен в вечность, а в десятой … окружающих политиков. Просто для веселухи, чтоб семья, друзья и все умные люди поржали. У него до того была «Древнерусская тоска», «500»… Все остальное — в вечность, а на десятой песне он разгружается. Я разгружаюсь на 25-й. А поколение… Так это же кайф! В этом, может, и есть независимость: вы вокруг воюете за что-то, а мы сидим себе пишем спокойно.

• — И эта война вас никак не касается?

— Да нет, касается, конечно. Но, видимо, не на­столько глубоко. Может, это мелочь какая-то все? Ты почитай учебники истории. Они все время ­ерзали, все время! А нормальные люди сидели, писали и ржали — ха-ха-ха! Ерзайте, придурки!

• — Ну бывают времена, когда придурки при­ходят за вами.

— Ты знаешь, у меня это в генах записано. Ибо за моим дедом в 1938-м пришли и расстреляли. И я знаю, что моих коллег — Гумилева, например — просто к стенке поставили. Без суда, следствия, просто взяли, шлепнули из винтовки… Я с детства к этому готов, понимаешь? Ты меня спрашиваешь про эту политику… Да плевать на нее десять раз! Для меня это мелкие личности. Несмотря на огромный размер их пуза и хари. Они сдохнут и превратятся в пепел, в ничто. А добрые люди оставят след обязательно. Не надо писать тексты, песни, выпускать альбомы. Достаточно просто жить и заниматься любым делом. Не спрашивай ты про эту политику дурацкую!

• — Вас же заводит эта тема, тем не менее.

— Да, заводит. Может, я об этом и не пишу, чтобы не заводиться? Лучше написать песню «Ай лов ю», полную юмора. Вот администратор нашей группы «ВКонтакте» Леля сняла наушники в середине песни! Она ржала, как подорванная! У нее все нормально с чувством юмора! (Стучит кулаком по столу, выходит из комнаты, возвращается.)

• — Хорошо, оставим это. Мне еще кажется, что ваши песни с годами становятся как будто проще. Короче, яснее.

— На этом альбоме мне как раз хотелось два полюса столкнуть максимально. Чтобы были песни и из одной фразы, и из ста. И они бы уживались друг с другом спокойно. А в целом… Ну да, конечно. Хочется упростить максимально все. Сделать ясным и прозрачным и текст, и музыку, и аранжировку, и жизнь вообще.

• — А зачем?

— Потому что так жить проще, легче и веселее. И проживешь дольше. Жизнь сама все усложнит, если надо будет. Я вообще считаю, что это очень простой и понятный альбом. И кстати — я помню, как ты крепко прошелся по предыдущей нашей пластинке. Так вот, ничего страшного! Поливай и эту грязью! Пиши что хочешь! Мы люди XXI века, цивилизованные, мы можем сидеть и спокойно беседовать. Единственное, что меня зацепило, — этот вопрос про 1938 год. Знаешь почему? Потому что он (понижает голос) про-дол-жа-ет-ся.

• — Давайте я тогда спокойно объясню, по­чему я прошелся по альбому. Понимаете, я вот переслушивал недавно ваш же «Фонарь под ­глазом»…

— Сотри его на хрен!

• — Нет, я пока не буду, с вашего позволения. Так вот. Я его слушаю — и чувствую нутром в нем 1997 год. А ни в «Обмане зрения», ни в «Резонансе» я толком не чувствую ощущения времени. Мне кажется, эта ваша пластинка легко и в 2009 году могла выйти, например.

— К счастью для меня, в этом альбоме не упомянут ни один архетип из сегодняшнего дня. Там нет ни про Ксюшу Собчак, ни про Обаму, ни про Сирию, и я очень рад этому обстоятельству. Потому что пройдут годы, и люди это все забудут. А здесь… Да, это мог написать и Пушкин в XIX веке. Но если ты живешь, если в тебе по-настоящему есть энергия, то тебя торкают именно вечные вещи, а не сегодняшние. Я потому и смеюсь над этими всеми архетипами, властью, потому и не хочу об этом говорить. Это пройдет. А останутся все эти чувства — любовь, сострадание, милосердие. Понимаешь, Сталин остался в истории, да, Чингисхан остался. Но когда мы вспоминаем эти имена, у нас холод по спине бежит. А когда вспоминаешь Пушкина… Я думаю, если бы он жил сейчас — наполовину африканец, наполовину русский, с таким тем­пераментом, с такими кудрями — он дружил бы и со мной, и с БГ, и со Шнуровым. У нас была бы одна тусовка. Потому что талантливый человек актуален в любое время.

• — Понятная позиция. Давайте тогда про музыку. Группа «Сплин» в этом отношении отличается изрядным постоянством. Вам никогда не хотелось взять и все поменять, придумать себя заново? Не знаю, электроникой заняться?

— По поводу звука, во-первых. Важно, что мы пишемся на студии «Добролет», у звукорежиссера Андрея Алякринского. У него же пишутся Tequilajazzz, Zorge, «Кирпичи», Бутусов… Это топовый звукорежиссер, и он реально нас продюсирует, у него отличный слух. Он, по сути, шестой член нашей группы. А во-вторых… Да нет, не хотелось. Электронная музыка для меня мертвая.

• — Ну вот вы же любите группу Radiohead…

— Том Йорк пустился в эксперименты и переехал в США. Там другой климат, там совершенно другое отношение к жизни. Там человек может прорубиться, сразу сменить деятельность. А Питер — это, собственно, тот же Лондон, сырой и дождливый, но уезжать я не хочу. Да и не в гитарах дело, не в электронике. Дело в личности, которая сообщает некий месседж. А уж во что этот месседж облачен — не так уж важно.

• — Так, а появляются новые личности в рок-музыке, по-вашему?

— Много кто появляется, все экспериментируют, но среди всех них нет Джима Моррисона. Это все вокруг да около.

• — Ну вот и я к этому. Есть ощущение, что сила из гитарного рока, да и вообще из музыки куда-то в другие сферы ушла.

— Ну да, Стив Джобс был большей рок-звездой, чем любой музыкант сейчас. Потому что он был в Индии, жрал кислоту и любил Боба Дилана. Вот я эти три вещи тоже совершил в жизни, и я Стива Джобса понимаю. И на приборы Apple я сразу подсел — потому что это не девайс, по сути, а послание от человека. Но из музыки сила никуда не уйдет. Да, сейчас никого нет. Но через месяц появится личность с двенадцатью песнями, ты послушаешь и скажешь: «О-о-о!». И вроде те же ­барабаны, бас и клавиши, и голос обычный, но это настолько новое, что деваться некуда.

• — Ну а как она заявит о себе, эта личность? Вот здесь, в России? Сейчас же есть огромная пропасть…

— Ты начинаешь задавать вопрос, и я понимаю его концовку. Настоящей личности ни хера не надо. Надо повесить хорошую песню в интернет, и все.

• — Давайте возьмем пример. Я знаю, что вам нравится группа Moremoney, и вы даже с Надей Грицкевич песню записали.

— Не совсем так. У нас была своя песня, я попросил Надю ее спеть на английском языке, поскольку ее английский лучше, чем мой. Мы написали с друганом моим, американцем, офигенный текст, она его отлично спела, ну и теперь песня у меня в загашнике лежит. Там, кстати, была смешная история. Мы сидели с одним меломаном, слушали всякие новые песни — «Рычагов» там, еще что-то. И я туда подмешал «Увертюру» с Надей. Он слушает и говорит — что за группа? Ну а ты как думаешь, спрашиваю. Он отвечает: ну инди-бритиши какие-то, чистый Лондон. А я ему: блин, это группа «Сплин», просто вместо меня поет ­одна девчонка из Москвы!

• — А есть еще молодые, которые вас цепляют?

— Ну что-то проскакивает, но пока в такое цельное имя никто не оформился. После группы «Ленинград», появившейся в конце XX века, так никого и нет в стране. Четырнадцать лет прошло! А знаешь почему? Все дети уткнулись в девайсы, не читают стихи, книги не читают, литературной подготовки не имеют, не могут написать текст. И вот результат. Вот сейчас самая современная музыка — это хип-хоп. Там много текста. Но у нас никто и двух слов не может связать в стране! Все это слабо по части литературы, именно потому и вся аудитория — клубная.

• — Ну это неправда. Баста собирает тот же Crocus City Hall, в котором мы с вами сидим.

— Я в курсе. Для меня самый классный из них — это Гуф. Альбом «Город дорог» — это вообще без вопросов, классика, шедевр. Там прекрасная литературная речь. «Так мы и сидели на крыше, я и два бокса шишек» — какая рифма, какой образ! Сразу представляешь, что это за пацан, и сразу понимаешь, что он твой друган. Это попадет в вечность. Ну и «Кровосток», конечно, — это вообще вышак, отрыв башни. А у остальных слабая литературная подготовка. Но поколение очухается. Обязательно, обязательно! Вообще, самое интересное, по-моему, сейчас среди девчонок в поэзии происходит. Матриархат такой. Полозкова в Москве, Брагина в Киеве, Аля Кудряшева в Питере, мы музыку делали на ее стих, Дана Сидерос, Яша ­Казанова.

• — Про поэзию я понял, что вы за ней следите. А проза? Вот вы Сорокина нового читали?

— Нет. Этого персонажа я читать не буду, потому что однажды увидел его рожу по телевизору.

• — Ой. А что с ней не так?

— С ней все в порядке. Именно потому я и не стал читать этого автора.

• — Хорошо, а есть кто-то, кто вам близок?

— Веничка Ерофеев. Крупнейший российский писатель второй половины XX века. Как в первой был Платонов, так во второй — Ерофеев. Он написал аж два Евангелия — «Москва–Петушки» и «Вальпургиева ночь». При этом «Вальпургиева ночь» даже сильнее, потому что «Москва–Петушки» — это поэма, а «Вальпургиева ночь» — трагедия. А из следующего поколения самый яркий Пелевин, конечно. У него мощные идеи, но, к сожалению, не самый сильный литературный язык. Не хватает ему какой-то певучести, текучести, ­естественности. Большие романы у него перенапряженными выходят, а вот короткие вещи, ранние — «Жизнь насекомых», «Желтая стрела» — это перфект. Когда его не распирало особенно, когда он контролировал себя. Ну и все равно, сейчас тоже лучше его нет никого. Однажды и с ним судьба свела.

• — То есть он существует?

— Не уверен. Хотя условия были совершенно мистические — в новогоднюю ночь, у кого-то в гостях, — и потом он растворился за новогодней елкой. Но немного побеседовать удалось, выяснили кое-какие факты биографии друг у друга, поняли, что они взаимосвязаны. Интересно было!

• — Получается, вы чувствуете некую близость идеологическую? У него же, как и у вас в последних песнях, в основном про то, что мир есть иллюзия, и…

— Грибы. Если одним словом, то — грибы.