Константин «Жаба» Гурьянов о Чете Бейкере, Янке Дягилевой и ништяках

«Почему Жаба? Это с детства. У меня есть приятель, виолончелист, сейчас в Мексике живет. Когда мы в общаге Новосибирской консерватории обитали, он, если кто-то что-то не так сделал или просто человек плохой, говорил: «Жа-а-аба». Кривлялся. И я, когда в Москву приехал, тоже как дурак все время повторял «жаба, жаба», и кто-то раз мне ответил: «Да сам ты жаба». Так и прилипло. Мне, конечно, не нравится, но уже ничего не поделаешь.

У меня папа пианист, завотделением фортепианного колледжа в Новосибирске — всю жизнь занимался йогой, только недавно бросил. Мама и тетя тоже пианистки. Я сам с детства за инструментом. У папы пластинок всегда было много, и до сих пор вся классика, весь Тито Гобби у него хранится. Помню, как он маме и мне маленькому говорил: «Никогда вы не поймете, какой Луи Армстронг офигенный, как он поет!» Он любил джаз, и это, наверное, повлияло на то, что теперь и я собираю исключительно такую музыку. Да я как услышал в детстве Колтрейна, у меня сразу снесло все! Я даже в Москву когда переезжал, несколько папиных пластинок с собой взял. Сейчас, правда, остался только какой-то Чарли Паркер на Supraphon.

Супруга у меня из консерватории, альтистка. Сам я в консерватории не учился. Зачем? У меня такой педагог был, что даже не знаю, кто мне важней— мама или она. Волшебная профессорша — Мэри Либензон, ученица Гольденвейзера! Женился я в 1985-м. Супруга захотела в Москву, сказала: «Поехали?» Ну а мне что? Поехали. И в Новый год у нас было свадебное путешествие в вагоне СВ в поезде Новосибирск–Москва. Два дня Новый год встречали — сначала по омскому времени и так далее. И недорого, помню, получилось.

Главная толпа в середине 1980-х была на Маяковке — там можно было найти все что надо. Я каждый раз после работы заезжал и пластинки продавал-менял. В милицию меня, помню, взяли за Эллу Фицджералд двойную и Дейва Брубека одинарного, на «Мелодии» изданных. Я их продал рублей за сорок пять, что означало больше тридцати рублей наживы. А это до двух лет за спекуляцию, что мне и предложили в ближайшем отделении милиции. Потом, правда, отпустили, а через год те же оперативники уже доставали мне билеты на фестиваль Уолта Диснея в кинотеатре «Россия», чтобы я сходил в кино с маленьким сыном. Вообще, в те времена на Маяковке никто особо джазом не занимался, поэтому на меня особо не давили. Только однажды пытались обмануть — продать польскую пластинку под видом американской. По музыке она была просто прекрасная, поэтому мне, в принципе, было все равно — польская она или какая, но само исполнение — смотрите! Здесь что-то наклеено, здесь написано RKL… Какой еще RKL?! Такое впечатление, будто клеили все, что под рукой было. А текст-то польский остался, смотрите, смехотура, да? Естественно, я заплатил за нее как за польскую. Откуда деньги брались? Так редко попадались хорошие пластики — успевали на них заработать. Я, к примеру, преподавал в музыкальной школе на «Войковской» с 1985-го по 1991-й. В начале года 20 учеников, в конце два, но они играли лучше всех зато.

Параллельно с пластинками я какое-то время участвовал в жизни, которая вертелась вокруг кинотеатра «Иллюзион». Понимаете, я люблю кино, а оно тогда шло только в «Иллюзионе». Я посмотрел всего Херцога, всего Фассбиндера. А потом и всего Вендерса, и с ним даже ночь провел, когда его привез в Москву «Синефантом». Он был со своей Сольвейг Доммартин… Ой, хороша!.. Короче, чтобы смотреть кино, мне пришлось вступить в мафию билетную. У меня был седьмой номер в очереди. Расчет производился по простой схеме: если 50 копеек стоил билет, например, на фильм «Три шага в бреду», то продавался он за 15 рублей. 50 копеек и 15 рублей — это все же разные деньги. На 15 рублей можно было неделю жить, если не две. А люди платили, потому что хотели кино хорошее смотреть. В середине 1980-х вообще было безумие. Никто никуда не мог попасть — ни на концерт, ни на спектакль. В саду «Аквариум» за Театром сатиры билет в «Иллюзион» можно было поменять на билет в Театр на Таганке или на торт «Птичье молоко», который почему-то тоже фигурировал в этом обмене. Там я однажды выменял билеты в консерваторию на концерт Владимира Горовица. Вот сейчас вспомнил, и мурашки по телу… Это был фантастический концерт! Я рыдал как сумасшедший, а ведь тогда еще ничего не пил, не курил.

А потом начался роковый праздник. Понимаете, они же все у меня жили, в квартире в Перово — Янка, Ник Рок-н-ролл, Олди (лидер «Комитета охраны тепла». — Прим. ред.). Жена моя альтистка — то на гастролях, то дома — оказалась очень гостеприимной хозяйкой. А я мечтал на барабанах играть всю жизнь. Не умел, но хотел. И играл. Ох, как я играл в группе «Лолита»! Мне тут дали компакт-диск, на котором записано наше с Ником Рок-н-роллом выступление. Да чего там слушать… Это видеть надо было! Вот с кем бы мне хотелось встречаться постоянно, так это с Ником и с Олди. Олди был просто красавец. В Барнаул с ним ездили, с отцом его встречались. Все же думали, что Олди из Кенига, а на самом деле он из Барнаула. Первые свои рок-н-ролльные деньги я от Олди получил именно в Барнауле. И не рублями. Ой, хорошо было!

Горбушка тех лет — райское время, да. Все связаны музыкой, все меломаны. Три пластинки купил, две продал, одну себе оставил. Сначала торговали только пластинками, потом начали появляться куртки, ножи… Дальше не буду перечислять. Короче, на Горбушке много чего можно было купить. Помню, как мы выбирали себе главного — человека, который бы всеми нами заведовал, — и выбрали Борю Симонова (сейчас владелец магазина «Трансильвания». — Прим. ред.). Игорек Тонких, Саша Горожанкин и все эти комсомольские вожаки в этом участвовали. И не прогадали. К нашим рядам Боря пускал по билетам за пятьдесят копеек. И толпы народу были — толпы! Все было забито, все аллеи. Работали мы часов до двух-трех, а после Боря накрывал на вырученные со входа деньги бутербродные поля — подносы с мясом, чтобы мы кушали после тяжелого рабочего дня. Еще было одно место — морг. От метро «Преображенская площадь» на трамвае, потом пешком по улице каких-то комиссаров, и там во дворах ДК. «В морг поедем сегодня?» — спрашивали друг у друга. Почему морг, не знаю. Возможно, где-то рядом реальный морг находился, а может, просто холодно там было. Клуб там был послабее, чем на Горбушке, но все же туда можно было прийти, повстречаться с кем-то, поменяться. А то сейчас ничего такого нет. И только в Питере один клуб остался — на Римского-Корсакова, рядом с храмом.

Верно на сто процентов, что большинство людей, коллекционирующих винил, все же скорее спекулянты, чем любители музыки. И даже те люди, которые окружают меня — я же вижу, — хотят слушать эту музыку, только чтобы делать вид, что они хотят ее слушать. Да, есть такая тема. Но в этом нет ничего плохого. Человек старается, человек делает вид — уже хорошо. Но коллекционером может называться только тот, кто собирает коллекцию. Я собираю, да. Но что-то пытаюсь еще и продавать. Я хочу, чтобы то, что я люблю, слушали все. Если я точно знаю, что вот эта конкретно музыка прекрасна, я со спокойной душой ее отдаю. Разумеется, если есть дубль, но почти все любимые пластинки у меня в двух экземплярах, чтобы при случае от своего имени я мог сказать: вот вам ништяк. Сейчас попробую кое-что вам поставить из любимого. Только вот что-то с моей вертушкой… Сломалась одна колонка, что ли?.. Аудиосистема Bang & Olufsen, 1979 года. Боря (Симонов. – Прим. ред.), как ее увидел, устроил истерику: «Дай мне, дай мне!» Оказалось, у него в детстве была почти такая же. А мне что делать? Она мне тоже нравится.

Бывает, хочется пластинку так, что спать нельзя, есть нельзя. Тогда звонишь тому, у кого она есть, и говоришь: «Мне надо!» Именно так я и купил свою последнюю пластинку у Вадима Малахова. Я позвонил… Нет, с самого начала рассказываю: мне позвонил приятель Дима Нартов — он тоже коллекционер — и сказал: «Я тут зашел к Малахову и увидел пластинку одну». Долго отпирался, что за пластинка, потом все-таки раскололся. И я сразу же сказал: «Мне надо!» А он: «И мне надо! Я тут ближе, я уже пошел». Ну, что делать? Позвонил Малахову: «Моя, — говорю, — пластинка». А потом еще и Нартову перезвонил — сказал, что может уже никуда не ходить. Нартов расстроился, по-моему, но — сам виноват. Зачем рассказал? Может, конечно, они с Малаховым в сговор вступили, чтоб мне ее впарить… Ну да ладно. А пластинка та имеет отношение к фильму под названием «The James Dean Story», и играет на ней Чет Бейкер, нежнейший мальчишка, белый-пребелый, самый главный. Пластинка года 1955-го или 1956-го. Ее, увы, у меня уже нет. Пришлось отдать человеку, который любит Чета Бейкера больше, чем я. Понимаете, человеку нужны всего пятеро. Ему нужны Чет Бейкер, Колман Хокинс, ему нужен Бен Уэбстер, Айк Квебек и — последний — сэр Чарлз. Остальное он не слушает. Не может! И я пожалел. Я-то могу послушать и того вон рогалика, и Чета Бейкера, которого у меня километр стоит. Да я вообще эту пластинку у Малахова забирал, только чтобы отдать тому несчастному. Конечно, я бы и себе такую взял, но — нет возможности! 150 долларов — для меня это дорого. А отдал я ее за 150 евро. Такая вот коммерция.

У меня нет мобильного телефона и нет имейла. Даже не представляю, о чем речь вообще. Компьютер? Да, можно было бы, но не большой, а книжечкой. Но больше компьютера мне хотелось бы какое-нибудь записывающее устройство. А то вот приезжали Катрин Денев, Софи Лорен — а я ведь везде хожу, разговариваю со всеми, мог бы еще и записывать. Я даже иногда делаю вид, что записал бы, да вот батарейка села. Диктофон — да! Они вообще продаются? Тогда попрошу, чтобы подарили. Мне 9 сентября пятьдесят лет исполнится — все, что захочу, подарят. Дожить бы только.

Как я поддерживаю со всеми связь? Мне звонят — знают же, что я дома все время. Вчера вот заехали — вот это, говорят, нам надо. Ну и привезли что-то, что надо мне, понятное дело. Да кому нужно меня обкрадывать? Люди, которые такую музыку слушают, точно не воры. Да и не продать эту музыку — никому она не нужна. Я вот сейчас вам поставлю что-нибудь, вы ж сойдете с ума! Ну, конечно, я все про всех знаю. Допустим, знаю, что в Питер на днях приедет человек из Хельсинки, привезет пластинки. Непонятно, какие именно. Это же всегда приключение! Ну, правда, я звонил ему уже, перечислял, что мне надо это-это-это. Но все равно непонятно, что он привезет. Этот человек, кстати, единственный, кого я знаю, у которого своей коллекции нет. Все, что через него проходит на виниле, он записывает на… как их там… на  интернет-компакты! Он во всем разбирается, для него важно знать, о чем речь, но винил только на продажу. А сейчас вообще классику слушает — молодец. Вот вы где видели в последний раз, чтобы классическую музыку люди слушали?.. Ну, я — это понятно. Я и в консерваторию, и в Чайковского, везде хожу. А как не ходить? У меня есть один человек, который тоже хочет везде ходить, но не знает, на что. Не знает, но хочет, а я советую, и он везде за меня платит.

Надо стараться подсовывать людям какие-то пластинки, книжки — и все будут становиться лучше. Мы и с Олди, и с Ником ходили на все, чер-те что. С Олди, помню, пошли в Кремль на что-то… А в 1997-м Джеймс Браун приезжал. У меня даже билет остался, на котором написано «легенда Америки, неподражаемое шоу Лас-Вегаса». Никто не врубился, что Джеймс Браун — это Бог слетел с небес! Нагнали каких-то курсантов — ползала придурков, ползала военных. Ну, что делать… А мы с товарищем приехали в Кремль прямо с Горбушки, прямо после бутербродов, под шофе уже так прилично. Я как начал отплясывать прямо перед сценой, и Браун потащил меня за собой, и мы с ним вместе отплясывали. Охрана ничего поделать не могла! У Брауна шоу, черные акробатки на подпевках. Подвел он меня к одной: мол, давай, с ней танцуй. Она это отлично умела делать, но на «Feel Good», как сейчас помню, я ее бросил, взял Брауна за шкирбан и повернул его к себе. Два дня подряд концерты были, и два дня мы танцевали. Было все это в дни какого-то молодежного фестиваля. Представляете, Рей Чарлз, руководители Motown, которые с ним приехали,— такие вот гангстерито с голдами на шеях,— и детский фестиваль.

Я счастливый, да. У меня родители еще живы, сын вырос. Ему уж 28 скоро. Женился в прошлом году. Барабанщик, естественно. В аспирантуре сейчас учится — в музыкальном училище Ипполитова-Иванова на Пролетарке. С музыкой у него пока немного провал, но это ничего, он потом ее послушает. А пока силы есть, пусть работает. На моем фоне кажется, что он вообще круглосуточно чем-то занят: то выступает с Жуковским симфоническим оркестром, то с оркестром МЧС, то с Энрике Иглесиасом, то на каких-то боксерских боях. Сейчас вот в Севастополь улетел. Он знает, что у меня есть, знает, что когда-нибудь вся коллекция перейдет к нему. И мне все равно, как он с ней поступит. Это сейчас мне все важно, я все люблю. А потом, мертвому, зачем оно мне? Ну и чего тогда париться? Я, может быть, даже продал бы все сейчас, а потом обратно бы собрал. Интересно это все — смысл в жизни появляется какой-то. Хотя, понятно, смысл этот ты придумываешь себе сам.»