Blast, Лахути, Esh и другие клубные завсегдатаи — о музыке, карьере и публике

«Начало 90-х было рассветом поп-культуры. Во-первых, у власти были другие люди. Во-вторых, очень много иностранцев было в Москве. Последние задавали тон, и наши люди к ним подтягивались. Помню, сколько же было крутых групп в Москве! Это было неотформатированное время. Все делали что хотели. Например, первые клубы. Hungry Duck — гениальное место, в которое вся Москва ходила. Или Moosehead на Большой Полянке. А еще «Бедные люди», «Кризис жанра», «4 комнаты». Все разные, все с собственным настроением. С музыкой все было просто шикарно.

Я учился на физфаке МГУ — ну, как учился, раз пять всего на занятиях присутствовал, — и в университете была рок-лаборатория. У меня была группа, и какой-то американец неожиданно пригласил нас в Америку — типа на гастроли. В 1991-м мы уехали и зависли там на пять лет. Переиграли там везде, ездили по штатам на таком небольшом автобусике, как в кино. Но что-то у нас там не сложилось, хотя бились и в Лос-Анджелесе, и в Атланте. Кто-то женился, кто-то просто нашел себя вне музыки. Короче, я вернулся в Москву в 1996-м. И это была совсем другая Москва. Я по-быстрому собрал Blast, и уже через месяц мы были бешено популярны. И вплоть до 1998 года хорошие деньги, помню, зарабатывали.

Потом все поменялось. Не будем называть имена, но на радио и телевидение пришли люди, которые захотели быстрых денег. Они начали заигрывать с попсой, с властью, с плохим вкусом. Деньги потекли к ним рекой, но этих людей потом трахнули и повыгоняли отовсюду. Извините, но было именно так. И теперь никто никуда не тянется. К великому сожалению, создалась местечковая культура. Один человек, известный русскоязычный музыкант, мне как-то говорил: «А зачем что-то менять? У меня тут аудитория 150 миллионов. Мне тут шикарно». И так думает большинство. Всем на все наплевать. Стас Пьеха, двойняшки у Галкина с Пугачевой… Ну что ж это такое! Я родился — про Пугачеву все говорили; умру — опять про нее будут говорить! Ну так нельзя, ребят! Страна как один большой «Comedy Club»! Я уеду отсюда без сожаления! А что здесь делать, скажи мне, — по клубам играть? Мы семнадцать лет каждые выходные играем. Сколько же можно?

Я всегда верил, что что-то будет. Были искушения, конечно: в 1996-м, к примеру, все мои друзья, пока я эту музыку долбил, ушли в бизнес. Сейчас они миллионеры. А я в это время за свои деньги в Англию ездил, убытки семье делал, потому что хотел общаться с теми, кто на передовой. Слава богу, сейчас что-то стало получаться. Мы записали альбом в Англии — нами продюсер The Verve Мартин Гловер занимается. Вся британская пресса о нас уже написала, все лето нас крутили топовые национальные радиостанции — BBC, Radio 5, Radio 6, XFM. А здесь — кому из журналистов диск ни покажи, все как в афишу коза. Я не знаю, завидуют мне или нет. Расскажу такую историю: к нам в «Кризис жанра» не так давно приезжал Пит Митчелл с лондонского Absolut Radio. И один мой друг сказал: «Нэш, а давай людей с радио позовем, познакомим их». А я ему объяснил, что первая же мысль у наших радиодеятелей будет такая: Нэш — грузин, заплатил бабла, привез чувака. Так что пошли все к черту со своим развратным мышлением.

Я большой патриот. Я очень люблю Россию. Я здесь вырос, это моя страна. Но я не считаю, что вся эта … братия — Стас Михайлов, Лепс, Пугачева, Галкин, Киркоров — Россия. Знаешь вообще, что такое патриотизм? Это когда Пит Митчелл ставит на Absolut Radio сначала песню Blast, а потом песни еще пяти групп, которые играют у меня в «Кризисе жанра». Вот это чувство, которое просыпается в этот момент, и есть патриотизм. Страну можно представлять затухшими факелами, которые поджигают эфэсбэшники зажигалками Zippo, а можно крутыми рок-группами. Просто все по привычке думают, что наше богатство — это нефть и газ. А на самом деле Россия полна талантами, которым надо помогать пробиваться».

«Честно сказать, я в Москве никогда не хотел жить. Всегда думал, что Москва — это временно. Но получилось так, что я застрял, чему теперь, конечно, даже рад. В начале 1990-х у нас с женой в планах было уехать в Америку. Но родился сын, потом дочка, переезд все откладывался. И я начал набегами бывать в Гамбурге — брал с собой акустическую гитару, гармошку, играл там по барам. Представить себе, что когда-нибудь в Москве тоже можно будет зарабатывать, играя на гармонике, я не мог. И вдруг приезжает к нам в гости американец Кен, с которым я познакомился еще в Тбилиси, где он преподавал английский язык, играл на гитаре и пел. Приехал он и говорит: «А чего ты дома сидишь, пойдем сыграем в клубе, нам с тобой заплатят триста долларов». Я ему не поверил — ну не могло такого быть, — но поехал. Заходим мы в бар Armadillo, который в гостинице «Россия» находился. Управляющий, американец, разрешает нам сыграть три отделения блюзовых стандартов по 45 минут, после чего выносит триста долларов. У меня был шок. На обратной дороге домой Кен рассказал, что в Москве есть еще несколько клубов, открытых американцами. Со всеми ними отношения я наладил очень быстро — помог английский, на котором я свободно и без акцента говорю с самого детства. Справедливости ради хочу сказать, что владельцами самых первых баров в Москве были вовсе не американцы, а ирландцы. Тогда открывать рестораны в Москве отваживались только рисковые парни. И именно таким был ирландец Стив, который открыл здесь аж два заведения — «Рокс» на Неглинке и «Ла Кантина» на Тверской, — подписав нас на четыре концерта в неделю. Именно тогда я понял, что могу зарабатывать музыкой в Москве.

Со временем стали появляться русские блюз-клубы — например, «Арбат Блюз Клуб». Встреча с ними, кстати, была очень показательной. Приезжаем мы с приятелем на Арбат, уверенные, что дверь нам сейчас откроет блюзовый брат. Но дверь открыл парень с длинными волосами в резиновых джинсах и белых кроссовках. «Вам чего?» — спрашивает. Я объясняю, что меня зовут Леван, что у меня с другом дуэт, что мы бы хотели в их клубе выступить. На что он отвечает: «Давайте кассету, короче, а потом приходите». Я говорю, что кассет у нас нет, но есть гитары — и мы могли бы прямо сейчас ему наше умение продемонстрировать. И тогда в ответ я услышал самую неприятную фразу из всех, что я в Москве слышал: «А вы, ребята, думаете, о чем говорите?» И настолько это было унизительно, что я до сих пор это помню.

Знаете, есть такая пародия у Задорнова про то, как объяснить иностранцу, почему у нас все так, — что начинать надо с 1917 года. Была закрытая страна, клубов не было, люди проводили время в ресторанах. Отсюда и поведение соответствующее: напиться и приставать к тем, кто на виду, то есть к музыкантам. Еще лет десять назад, если нам предлагали выступить где-нибудь за МКАД, мы заранее знали, что будут проблемы. Была даже такая опасная ситуация: нас пригласили в Мытищи. Вышли мы на сцену клуба, подключились. Я успел заметить, что в зале до нас играла музыка а-ля «Владимирский централ» и люди под нее танцевали, но не придал этому значения. Сыграли первую песню. Из зала крик «На русском давай!». Сыграли вторую и видим, как человек пять-шесть продвигаются по залу к сцене с криками «Русское давай!». Короче, как-то их там задержала охрана, а мы через задний вход в машину и по газам. Сейчас полегче, хотя тоже казусы случаются. К примеру, лет пять назад мы выступали в клубе моего друга, который очень любит Blues Cousins. Тоже где-то на границе с МКАД. Играли от силы полчаса. В зале было человек сто пятьдесят, в основном женщины почему-то. Отыграли, откланялись. Аплодисментов нет. И тогда друг наш выходит на сцену, отбирает у меня микрофон и кричит в него: «Вам понравилось?» Женщины ему в ответ хором: «Не-е-ет!» И он им: «А мне плевать. Продолжай, Леванчик!» В такие моменты веришь, что есть вещи, которые невозможно изменить.

Пожелание все эти годы было одно: живите со своей попсой, со своими рок-фестивалями в парках, нас только оставьте в покое! И, знаете, начинает, кажется, понемногу сбываться. Если раньше все было вперемешку — в одном и том же клубе блюз, поп, шансон, — то сейчас существует четкое разделение. Правда, клубов стало меньше. У меня ведь все заархивировано — вот тетрадь, в которой записано, что в 2003 году мы отыграли в 64 клубах Москвы, а в один месяц даже умудрились дать 38 концертов. Сейчас таких клубов максимум десять, но это те места, в которые ходит только наша публика. Плюс играем в Светлановском зале Дома музыки. Да, это не совсем в духе блюза, но, для того чтобы все было хорошо, надо и там иногда выступить. Публика, к сожалению, все еще разделена на две части: те, которые ходят в клубы, и те, кто ходит в залы. Те, кто ходят в залы, в клубы идти боятся: а вдруг подойдет официант, а вдруг придется что-то заказать. К тому же вход на клубный концерт Blues Cousins может стоить от 800 до 5000 р. Человек непосвященный не поймет, что 5000 — это какие-то ВИП-диваны, которые вовсе не обязательно покупать. А хозяева клубов цены сбить не могут — в Москве сумасшедшая аренда. Получается заколдованный круг. Поэтому люди предпочитают идти на концерт в зал, где ты покупаешь билет за пятьсот рублей, садишься на свое место — и тебя вообще никто не трогает. А потом пишут в отзывах: «А мы и не знали, что в Москве есть такая музыка!»

«У меня хорошее музыкальное образование: я учился сначала в детской музыкальной школе при Консерватории, потом в музыкальном училище на Большой Ордынке, которое в то время было джазовым отделением Гнесинского училища. Я был единственным скрипачом во всем училище, и нанимать из-за меня одного преподавателя было накладно. Поэтому мне сказали: «Либо будете играть на бас-гитаре, либо будете отчислены». Так я из подающего надежды джазового скрипача на пять лет превратился в отвратительного басиста, играющего хуже всех.

В кабаках я начал играть в 1992 году, когда на третьем курсе учился. Тогда это был единственный способ для музыканта заработать в Москве деньги. Помню, работал с поющим гитаристом в каком-то грузинском ресторане, где собиралась мафия со всего бывшего СССР, партаппаратчики с большими деньгами, ну и генералы. В те годы не принято было платить музыкантам зарплату; дирекция прекрасно знала, что музыканты шикарно сшибают со столов, играя попсовый репертуар. «Чардаш» Монти, «Мохнатый шмель», какие-то романсы, блатняк — за это платили огромные бабки. Если удавалось порадовать пьяного гостя, то он как с куста мог дать пятьсот рублей, в то время как мама моя получала триста в месяц.

Я боялся, что через двадцать лет превращусь в седого спивающегося лабуха, которому молодые бандюки будут хамить, а мне придется им кланяться: «Чего изволите?» Я видел таких людей — я работал с ними. Конечно, в голову лезли мысли, что вот я слушаю Колтрейна и Гарбарека, но всю жизнь буду играть «Таганку». Я пытался пристроить куда-то свои джазовые эксперименты, но в ответ слышал, что джаз никому на хрен не нужен. Среди музыкантов даже поговорка ходила: «От Сантаны Карлоса никакого порноса». Ситуация была ужасная; многие джазмены, не желавшие играть в кабаках, торговали куртками в Лужниках. А я на деньги, что в ресторанах зашибал, собрал дома студию. Грубо говоря, солому жрал несколько месяцев, но вскоре вся комната у меня была в клавишах и наушниках. Даже миди-барабаны были. Тогда же у нас с приятелем Евгением Добровым появилась идея про то, как вырваться из кабаков, — создать попсовый проект. Мы записали попсовый диск, назвали его «Неоновые сны» и стали обивать пороги продюсеров. Дела шли с трудом. Выяснилось, что продюсеры заинтересованы в иногородних исполнителях, а московская прописка является для них явным минусом.

Понемногу пошли заказы. Например, я записал скрипичную партию для песни «Маэстро Паганини» — ее исполняла Маша Тарасевич, с которой мы вместе учились на Ордынке. Маша была очень пробивная, везде тусовалась и даже стала звездой русского Playboy, редактором которого тогда был Артемий Троицкий. Короче, вскоре «Маэстро Паганини» играл изо всех щелей, и его услышал Евгений Хавтан, который пригласил меня в группу «Браво» сессионным музыкантом. Все это вылилось в сотрудничество с диджеем Грувом, что, в свою очередь, привело к совместной работе с Гариком Сукачевым и «Неприкасаемыми». Тогда же я и Киркорову пару треков записал — «Мария Магдалена» и еще один про какую-то пальму. Короче говоря, всеми правдами и неправдами, но в начале 2000-х я с кабаками окончательно завязал.

Всерьез увлекшись фанком, я собрал команду Funky Land и стал искать близких по настроению людей. И практически тут же нашел группу Clean Tone, и в 2004-м мы вместе поехали в Голландию на концерт Джорджа Клинтона и Parliament/Funkadelic. Очень хотелось посмотреть, как они жгут вживую. Не верилось просто, что такие музыканты когда-нибудь приедут в нашу страну. Но вот — пожалуйста! — в этом году Funcadelic уже второй раз выступали в Москве, и на этот раз не где-то, а на Пикнике «Афиши».

Конечно, сейчас все поменялось. Теперь, играя джаз, можно прилично заработать. Мы вот только что ездили в тур с пианистом Леонидом Винцкевичем. Он много лет делал фестиваль «Джазовая провинция», а сейчас у него проект, спонсируемый «Росатомом», — концерты в городах, которые «Росатом» обслуживают, в «почтовых ящиках» так называемых. Шикарный был тур — в каждом городе аншлаги. А вот того ли мне хотелось, когда я в 1990-х «Мохнатого шмеля» в ресторане играл? Знаете, я склонен в этом вопросе доверять Далай-ламе, который сказал: «Иногда неисполнение желания является лучшим подарком судьбы». 

«Я приехала в 2002 году в Москву совсем зеленая, 18-летняя, учиться петь популярные хиты. Но как-то все завязалось очень быстро. Случайно услышала Таню Марию (известная бразильская эстрадная певица. — Прим. ред.), и она мне очень понравилась. Практически сразу собрался ансамбль, и всем срочно оказалась нужна работа. Сначала думали просто играть босанову, но в конце 2000-х она уже задаром никому тут нужна не была. И тогда мы придумали петь кавера бразильских джазовых музыкантов. И первые пару лет кормились только ими. А когда я немного повзрослела и окрепла как вокалистка, стали придумывать авторские аранжировки малоизвестных босанов. В общем, как бы стали ближе к джазу.

Клубов в то время было очень много. Помню, мы играли раза три-четыре в неделю — и все в разных местах. А ведь еще работали казино, которые, к сожалению, в 2006-м закрыли. Например, «Корона» на Арбате, где была отличная джазовая площадка. Вы знаете, как ни странно, но казино были очень важным дополнением в жизни джазовых музыкантов: там можно играть себе в кайф, не обращая внимания на публику. Мы в «Короне» всего раза два выступали, но успели отметить: люди туда приходили больше поиграть, чем нас послушать.

Для таких, как мы, телевидение закрыто наглухо. Мы там никому не интересны. Мы играем музыку очень непростую, которую понимает могучая кучка таких же психов, как мы. Большинство людей просто не понимает, что мы играем, — для них это слишком сложно. Да что там люди, нас не все джазмены за своих принимают. Они знают, что джаз — это Уэйн Шортер, Майлс Дэвис, а то, что играем мы, для них полнейшая дичь. Хоть и солидная по звуку. Публики, которая бы гурьбой ходила за нами по клубам, у нас нет. Чаще других на наши концерты приходят работники посольства Бразилии. Но там тоже люди разные работают, кому-то босанова нравится, кому-то рок, кому-то форро. С легкой руки посла мы в течение нескольких лет каждое 7 сентября (День независимости Бразилии. — Прим. ред.) играли в посольстве. Прежний посол был жуткий меломан; он все песни, которые мы играем, знал наизусть и пел их с нами хором. Сейчас его отправляют в какую-то другую страну, а будет ли меломаном следующий посол — неизвестно.

Ансамбль Esh существует 11 лет. Для Москвы это очень много. Таких групп, которые бы продержались одиннадцать лет и не сдулись, очень мало. И у нас получается зарабатывать. Клянусь, я на это живу! Правда, я еще работаю в музыкальной школе, но это не заработок,  а так, просто, чтобы потешить самолюбие. На что угодно могу пожаловаться, но только не на отсутствие работы. У нас на неделе по три концерта подряд.

Убивает формулировка: «А вы не можете сыграть что-нибудь попроще?» Я знаю, об этом многих просят, и многие на это соглашаются. Но про себя давно уже решила: если мы хоть раз отступимся — скатимся на классические джазовые стандарты, — то это будет уже не то. Исключение — это классические халтурные работы типа свадеб, где мы всякие тра-ля-ляськи играем. Соглашаемся только после того, как человек подойдет к нам на обычном концерте и объяснит, что он-то нас понимает, но на свадьбу придут друзья, которые абсолютно тупые и ничего в бразильском джазе не смыслят. На таких праздниках мы играем простые самбачки и босановы всем известные — то, что априори может покорить простого русского мужика. Мне это совсем не нравится, но когда мне за это платят деньги… Единственное, что мы не играем ни за какие расклады, эту… как ее… ламбаду». 

«Середина 90-х — эпоха перемен. Каждый от этих перемен ждал чего-то своего, а на остальное внимания не обращал. Поэтому насчет того, случились эти перемены или нет, мнения расходятся. Мне лично казалось, что наступили времена, когда что хочешь, то и играй. При этом я и при советской власти играл что хотел — и никаких проблем у меня с репертуаром не было. Но это официальное «да, пожалуйста» все поняли по-разному. Для кого-то оно означало, что, наконец, можно материться в песнях, — а то уж как страдал без этого слушатель!

Та же история была и с джазовыми клубами, которые возникли в 90-х. Игорь Бутман ведь не только прекрасный музыкант, но и очень хороший коммерсант. Он замечательно организовал свой Le Club на Таганке, куда приезжали звезды самого большого масштаба. А почему в Le Club все было так хорошо? А потому, что, как выяснилось недавно, очень сильно помогал этому делу господин Березовский, большой ценитель прекрасного. И если учесть, царствие ему небесное, все его прежние заслуги, то остается только поражаться, как многолик был человек. Но бог ему судья — он и вправду очень помог клубу. В противном случае пришлось бы продавать билеты по тысяче долларов. Иначе никакой бы артист со всеми его перелетами, гостиницами, райдерами и гонорарами в Le Club не вместился бы. К сожалению, такого крупного мецената сейчас нет. А не помешал бы.

Еще один человек, много сделавший для музыки 90-х, — Стас Намин. Понятно, что он никогда простым человеком не был и имел доступ к недоступным для многих благам, но он последовательно популяризировал рок-музыку в стране. Создал группу Gorky Park, собственный театр, даже симфонический оркестр у него одно время был. Он единственный, кто сумел привезти в Россию Фрэнка Заппу, — до него это никто даже не пытался сделать. И меня с ним познакомил. Мы с ним всегда были в добрых отношениях, он хорошо относился ко мне как к музыканту и, если приезжали какие-то западные артисты, звонил и говорил: «Сергей, надо прийти». Таким образом встретился с Заппой. И тот был очень рад и даже взял мою музыку для своего фильма. Правда, я не знаю, состоялся он или не состоялся — Заппа вскоре после нашего знакомства скончался.

Я считаю, что жаловаться на время все равно, что жаловаться на свои слабости. Не получается что-то, значит, сделай так, чтобы получалось! Напрягись, расти духовно, углубляйся. Мне не на что жаловаться. Партнеры по игре у меня прекрасные. У меня семья, которую я люблю, и друзья, к которым я с удовольствием езжу. На что жаловаться? На Болотную площадь я не хожу и вообще отношу себя к той части людей, которые этими болезнями не болеют. Не потому что я равнодушный, просто я понимаю, что такими методами ничего не добьешься. Это все тщета — так уже было не один раз. Кстати, к музыкантам и художникам, которые постоянно находятся на острие политических проблем, у меня доверия нет. Мне по душе больше люди искусства, которые пишут о вечном. Джаз не революционная музыка. Джаз — это сказки. Мы ж все выдумываем! Вы можете себе представить, каким надо обладать ораторским искусством, если бы это касалось слов, чтобы человек сочинял что-то на ходу и тут же об этом рассказывал? Причем складно рассказывал, иначе ему не поверят ни фига. Революционеры у нас не джазмены, а те, кто поп-музыку играют. Вот они точно о революции: о модных машинах, дорогих галстуках, каких-то модных тряпках. Революция говорит о сегодняшнем, а джаз о сегодняшнем никогда не говорит. Джазовая музыка — это продукт переживания, сердцем пережитое явление. О нем и композитор не всегда догадывается». 

«У нас с братом Игорем разница пять лет. Но те, кто меня не знает, услышав фамилию, обычно спрашивают: «А Игорь — это ваш отец?» Он всегда был рядом. Когда мне было четырнадцать, брал меня с собой в джаз-клуб «Квадрат», который находился на последнем этаже ДК им. Кирова. «Хватит сидеть дома, — говорил, — пора к сцене привыкать». Так я стал в его квартете пятым — играл на перкуссии. Через два года меня пригласил Александр Ляпин, легендарный гитарист «Аквариума», в свою команду «Теле-У». А еще через год Давид Голощекин в свой оркестр. Игорь тогда уже перебрался в Москву, работал у Олега Лундстрема, а потом и вовсе в Штаты уехал. В 1990-м и я оказался в Бостоне. Ехал, конечно, учиться, как и брат, в колледж Беркли, но буквально через несколько месяцев занятий Игорь сказал: «Бросаем все и едем в Нью-Йорк». Я ему: «Брат, а как же я? Как же Беркли?» А он: «В Нью-Йорке, если надо, доучишься». Короче, колледж я так и не окончил.

В Нью-Йорке джазовых клубов в десять раз больше, чем в любом другом городе. И почти во всех них я играл. Даже в Гарлеме есть свои клубы, и в них я играл тоже. В Нью-Йорке есть такие места, где играют только черные. Вообще, чтобы все знали, черные даже больше расисты, чем белые, — и в особенности это касается джазменов. Помню клуб Up Over в Бруклине. Хозяин черный, посетители тоже. По понедельникам там проводились джем-сейшены, на которые приходили в том числе и белые музыканты. Приходить-то они приходили, да ходу им особо не давали, сразу выпроваживали. А я прижился, втерся в доверие. И вот сидим мы как-то с Бобби Ватсоном, известным черным саксофонистом, который часто в Up Over заходил, обсуждаем, что белые вообще, конечно, обнаглели, на пятки наступают. И тут один из музыкантов шепчет: «Слушай, Бобби, но вот же белый тут сидит». А он на меня посмотрел и говорит: «Этот? Да не, он русский». Так я и прожил в Штатах двадцать лет.

А потом, знаете ли, пришло время вернуться. Понимаете, там я работал с хорошими музыкантами и катался в свое удовольствие по Штатам, а теперь я хочу писать свою музыку и играть ее перед публикой. И оказалось, что возможно это для меня только в России. В Америке своих музыкантов куча — им самим пробиться трудно, куда еще и нам. Многие из эмигрантов, которые ехали в Штаты, чтобы играть джаз, через какое-то время возвращаются домой. Это вообще такая тенденция — так поступают австрияки, французы, немцы, израильтяне. Да вы ж, наверное, знаете Авишая Коэна, известного басиста? Пожил он в Америке, а теперь где живет? В Израиле. Он поиграл с Чиком Кориа, записал с ним пластинки, а теперь счастлив просто от того, что живет дома и ест фрукты. Понимаете, когда тебе двадцать, то ты бегаешь по джаз-клубам, и тебе это интересно. Знаменитые джазмены набирают себе в оркестры только молодых, чтобы горели джазом, чтобы смотрели руководителю прямо в рот. Но проходит время, молодые завоевывают себе имена, начинают желать прибавки к гонорару. Руководитель оркестра это понимает и ищет новую кровь. Да, такая вот мясорубка весь этот джаз».