«Не могу представить себе жизни без этих типично русских шуточек»

— My first question would be…

— Хотите говорить по-русски? Я могу. Может быть, мне иногда придется подыскивать какие-то слова, но я могу.

— Ничего себе. Вы же в Россию приезжаете при этом впервые за двадцать с лишним лет. Вам не страшно?

— Скорее я волнуюсь. Естественно, когда уезжаешь откуда-то ребенком, все помнишь совсем по-другому, чем если бы ты был взрослее. Но для меня это всегда было очень важно — то, как я все запомнила. Я очень переживала, что что-то забуду, — а теперь переживаю, что те старые воспоминания подменятся какими-то новыми.

— А где вы жили в Москве?

— На «Ждановской». Теперь, говорят, это место называется «Выхино».

— Да, там все сильно изменилось. А вас вообще не раздражает, что о вас до сих пор говорят как о певице с русскими корнями — притом что вы уже шесть альбомов выпустили и вполне себе встроились в американский контекст?

— Нет, напротив, я уверена, что это и правда стоит знать, чтобы понимать, кто я такая. Это время, когда я жила в России, было очень важным для моей жизни. На самом деле это большое везение и счастье — иметь такое двойное детство, знать другой язык и другую культуру. Я могу слушать Высоцкого. Я могу читать Пушкина. Если бы все сложилось иначе, я бы всего этого не понимала и не чувствовала — и была бы совсем другой. Вообще, не могу представить себе жизни без этих типично русских шуточек, которыми мы обмениваемся с родственниками.

— Но ведь важно не только то, что вы из России, но и то, что вы из советской еврейской семьи…

— …и еще из Бронкса, и из Нью-Йорка — именно что. Все это наслаивается друг на друга, превращается в такой снежный ком — и из этого получается очень специфический взгляд на вещи. Я очень рада, что могу смотреть на мир через эти линзы. И чем больше я езжу по разным странам, тем больше понимаю, что это универсальная штука. В том смысле, что опыт эмиграции мне очень помогает: из-за того, что я его пережила, когда была маленькой, я чувствую определенную связь с эмигрантами во всем мире. А их ведь очень много. И почти все проходят через то же, через что прошла я, — когда в месте, куда ты приехала, не понимают тебя, твой язык, твою культуру. Это тяжело — но в конечном счете, мне кажется, это обогащает.

— Ну да, все эти наслоения чувствуются в ваших песнях. И то, как вы голос по-разному используете, — кажется, чаще всего это называют словом «эксцентричный», quirky, если по-английски.

— Ой, мне это слово ужасно надоело, если честно. Мне кажется, оно во многом девальвирует ценность твоих экспериментов. Тут ведь дело в том, что это отчасти технический момент. Когда ты чувствуешь себя композитором и хочешь сочинять для разных инструментов, но при этом в твоем распоряжении есть только фортепиано и твой собственный голос, — невозможно не попробовать использовать их по-разному, отнестись к ним как к своего рода оркестру. Это просто-напросто необходимо для композиции — ну и очень интересно само по себе. Мне ужасно нравятся люди вроде Бобби Макферрина, или Майка Паттона, или Лори Андерсон — музыканты, которые относятся к голосу именно как к инструменту, пробуют использовать его по-разному. Всегда ведь интересно делать что-то новое — и вокала это тоже касается.

— И концертные версии песен от студийных так отличаются по тем же причинам?

— Отчасти да, отчасти зависит от состава. Скажем, в Россию я приеду с барабанщиком и виолончелью плюс сама будут играть не только на фортепиано, но и на синтезаторе, из которого много разных звуков можно извлечь. Тут важно понимать, что, когда мы с Майком (Элизондо, продюсер двух последних альбомов Спектор. — Прим. ред.) работаем в студии, мы почти все — кроме барабанов — играем сами. Он владеет контрабасом и гитарой, а я… Если ты умеешь играть на фортепиано, то ты можешь играть почти на всем — во всяком случае в студии. На «Begin to Hope» и «Far» я вообще сыграла или запрограммировала все, включая струнные партии в «Apres Moi». Поэтому, когда ты начинаешь придумывать, как это сделать живьем, все по большому счету начинается заново.

— Вы вот говорите про постоянные эксперименты, но это же палка о двух концах: бывает так, что ты любишь чью-нибудь музыку, и тут она так меняется, что тебе приходится заставлять себя относиться к нему по-прежнему.

— Нет, нет, нет. Не надо себя заставлять. Если ты любишь что-то, что человек сделал, надо просто быть готовым к тому, что что-то ты можешь и не полюбить. Это как с хорошим другом — когда он начинает тебе рассказывать что-то, с чем ты не согласен, этой точке зрения во всяком случае надо дать шанс, потому что ты веришь этому человеку. Совершенно не нужно любить все. Главное — понимать и помнить: если тебе что-то не нравится, это не значит, что этого не должно быть. У меня так очень со многими музыкантами или писателями — вообще мало таких людей, у которых мне нравится все, что бы они ни делали.

— Вы недавно очень расстроились, когда ваши неоконченные записи утекли в сеть. Мне кажется, это странно. Ваша популярность ведь во многом интернету обязана, что ж теперь обижаться.

— Я совсем не против того, чтобы моя музыка распространялась в сети. Перед концертами я всегда встречаюсь с охраной и объясняю, что не надо мешать снимать концерты на айфоны и фотоаппараты, не надо выгонять за это людей из зала. Если они хотят что-то записать и выложить в интернет — я только за, ведь иначе эти моменты исчезают навсегда. Мне вообще кажется, что делиться музыкой бесплатно — это хорошо. Я сама так выросла: у нас не было денег, чтобы покупать пластинки, поэтому мне либо давали что-то послушать, либо, позже уже, записывали для меня диски. Так и надо. Но в данном конкретном случае мне было неприятно, потому что эти песни существовали в том виде, когда они были только для меня. Они только начинались. И это очень обидно, потому что… Ну это как будто влезли в дом и что-то украли. Как будто прочитали частную переписку. Знаете, как в песне Высоцкого: «Я не люблю, когда чужой мои читает письма, заглядывая мне через плечо».

Регина Спектор выступит 14 июля в Петербурге на Елагином острове в рамках фестиваля «Стереолето», а 15 июля — в московском Crocus City Hall