Квадратиш. Практиш. Гут.
28 ноября в «Олимпийском» выступит немецкая группа Rammstein
В гостиничном люксе на Потсдамер-плац – бутылки, бутылки и еще раз бутылки. Зеленый змий довольно бьет хвостом. Мускулистый солист Тиль Линдеманн и щуплый клавишник Флаке держатся молодцом. Раскланиваются с переводчицей из Одессы, похожей на Людмилу Гурченко в «Отпуске за свой счет», предлагают виски, вздыхают: «So-o-o…» – и переходят в наступление, едва завидев диктофон.
Флаке: – …Передай своим читателям, что мы не хотели бы им пожелать ничего. Ничего – это лучшее, что может случиться с человеком!
Григорий Гольденцвайг: – Я обнаружил вчера на Торштрассе довольно милый клуб «СССР». Не были?
Ф.: – Там – нет, но я был на Russendisco у Владимира Каминера. Он хорошо знает немецкий, только говорит с таким акцентом, что немцу его не понять. Из-за этого все женщины – к его услугам.
Тиль Линдеманн: – Я думаю, что рано или поздно возникнет клуб «ГДР», – на волне ностальгии кто-то должен додуматься его открыть. Я бы, правда, назвал его «Центральным комитетом».
Г.Г.: – Где вы живете в Берлине?
Ф.: – Мы все живем в Пренцлауэр-берге – и жить там сил никаких нет. Детей – яблоку негде упасть. Ни в Гонконге, ни в Нью-Йорке детей не заметишь, для них есть игровые площадки за двойным забором: обыграешься. А у меня они все носятся под окнами. Сердце радуется, не сказать крепче.
Т.Л.: – Зато мы почти каждое утро в полдесятого можем пить кофе и завтракать в одном и том же кафе: мы все живем рядом.
Ф.: – Ну да, можем – после того как я отведу детей в школу и в детский сад и отремонтирую трубу на кухне! И починю машинку для стрижки газона. Я, наверно, ужасный отец, моя дочь вчера стояла перед школой и плакала: всех детей уже забрали, а я прилетел в самый последний момент. И тут я понимаю, что детский сад закрыт – и мой сын, наверно, тоже стоит у забора. А другие родители звонят мне и упрекают.
Г.Г.: – Я как раз хотел спросить про чувство вины. Как вам кажется, Германия за десять лет поняла, про что на самом деле группа Rammstein?
Ф.: – Не знаю. Коллективное чувство вины сожрет эту страну. Я готов быть особенно осторожным, но всему есть свои пределы. Рейхстаг подожгли, чтобы придумать повод для преследования евреев, – якобы это был поджог. В середине 90-х пришел болгарский художник Кристо и обмотал здание алюминиевой фольгой. Целиком. И люди потянулись со всего мира, чтобы увидеть Рейхстаг, который из символа ужаса превратился в произведение искусства. Под алюминиевым покрывалом произошло перерождение – негативный образ остался в прошлом. Мы – всего-то – пытаемся показать ценности общества в нормальном свете. Миру нужен новый Кристо, который на день укрыл бы все живущие нации одним покрывалом – чтобы вина осталась под ним.
Г.Г.: – Название последнего альбома «Reise, Reise» провоцирует на ассоциацию с крафтверковским «Wir fahr’n, fahr’n, fahr’n»…
Т.Л.: – Мы до последнего момента считали это название рабочим, но в конце концов оно прижилось. И потом, сравнение с «Voyage, voyage» мне кажется здесь более уместным, чем с «Autobahn».
Ф.: – «Путешествие» здесь – фигура философская. Мы летели из Мексики. Было облачно, и мы не заметили, как по краю нашего самолета прошла молния. Я сидел рядом с Тилем. Он сжал меня в охапку и стал утешать: все будет хорошо. Только сжимал он меня при этом так, что я едва не задохнулся.
Г.Г.: – Неужели не было страшно?
Ф.: – Еще как было. До сих пор страшно. У нас были все шансы упасть – самолет сажали по старинке, на тяге крыла.
Г.Г.: – По-вашему, как к песне «Amerika» отнесутся в Штатах?
Ф.: – Это наш троянский конь для американцев. Они настолько прекрасны в своем невежестве, что не найдут в ней никакого подтекста, ровным счетом ничего не поймут и будут нас любить еще сильнее, я так считаю. Зато за пределами Америки перевод не потребуется.
Г.Г.: – Очень трогательно у вас зазвучал аккордеон…
Ф.: – Для Германии аккордеон традиционный инструмент – да и для России, кажется, тоже.
Т.Л.: – Аккордеон придумали в самый последний момент. «Reise, Reise» вообще писался в страшной спешке.
Г.Г.: – В спешке?
Т.Л.: – Был длительный перерыв, когда мы мало общались друг с другом, потом мы долго делали наброски в домашней студии, но писались мы в Испании – очень напряженно. Черт, там совсем нет лесов. Я был страшно разочарован. Я не могу работать вне леса – только оттуда приходит вдохновение.
Ф.: – По-моему, славно, что у нас не было времени на то, чтобы задуматься. Когда человек задумывается – тут-то и начинаются неприятности. Думай меньше – делай больше, вот что я скажу.
Г.Г.: – Одна моя юная приятельница мечтает увидеть Тиля за ударной установкой. Реально?
Т.Л.: – Я был отвратительным барабанщиком. С микрофоном от меня больше проку.
Ф.: – Тилю понадобились бы одноразовые установки – я помню, как это выглядело. Он долбил со всей дури, норовя выбить дух из этих барабанов, насиловал их, как мартовский кот.
T.Л.: – Ну не так все плохо, конечно: играл я быстро – bystro-bystro! Skoro!
Ф.: – Ну да, только звучало это, прости, гаже не придумаешь. Как соревнование молотобойцев на скорость. Тиль мог бы в блюзе брать восьмые! Когда он играл на концерте в первый раз, Тиль запихнул в большой барабан куриц, накрыл их одеялом и принялся долбить по педалям. В начале концерта он снял одеяло, и обдолбанные курицы шатаясь вышли на сцену. Они, кстати, были ничего себе, а вот Тиль ужасен.
T.Л.: – Потом на нас нападало объединение защиты животных, и я им объяснял, что это не животные. Обычные бройлеры – я украл их на птицефабрике. Людей они не боялись, инстинкт самосохранения пропал сто миллионов лет назад, их можно было подбирать, как камни. Что мы и сделали. А еще мы неплохо наловчились таскать норок и нутрий с меховой фермы. Какие у нутрий маленькие косточки, м-м-м! Если жареные, так обгладывать их потом – одно удовольствие. И воровать легко: не убегают.
Г.Г.: – Жареные нутрии?
Т.Л.: – У нас просто денег не было. Мы как-то на машине сбили косулю. Но поскольку холодильника ни у кого не было, одну половину туши мы приколотили на дверь, а другую бросили на пол и мало-помалу отрезали от нее куски на поджарку.
Ф.: – А помнишь, как мы воровали уток в деревне? Мы знали, что их кормят кукурузной мукой, поэтому утиные желудки готовили с кукурузой, очень неплохо получалось.
T.Л.: – Eto pravda! Pravda! Когда Rammstein начинался, мы жили – как в доисторическом времени. Рядом с нашим домом проходила железнодорожная ветка. На рассвете мы выходили, чтобы собрать трупы животных, оставшиеся от ночного поезда: поезд всегда давит двух-трех зверей, надо только уметь их найти. Ими и питались. Ну еще рыбу неводом ловили. Это страшно помогало сосредоточиться, думать только о музыке, а не о том, где взять деньги на ужин.
Г.Г.: – Вы именно о такой жизни в ГДР мечтали?
Т.Л.: – Типа того. Я думал, что буду рыбаком, мечтал об открытом море.
Ф.: – Я хотел быть хирургом, но очень не хотел идти в армию, потому что боялся выпасть из танкового люка – отчетливо помню этот детский страх. А тот, кто не служил в армии, не имел права на высшее образование. Поэтому пришлось стать музыкантом.
Г.Г.: – Когда вы в последний раз дрались?
Т.Л.: – Вчера вечером.
Ф.: – Я по-настоящему за тебя боялся!
Т.Л.: – Мы пришли на вечеринку MTV и столкнулись с парнем из телешоу «Star Search» («Фабрика звезд». – Прим. ред.), он вел себя невероятно нагло. Прийти с профессиональными телохранителями, которые отталкивают других артистов!..
Ф.: – Тиль вмешался, его подвинули – он сильный парень, но не профессионал. Я кричал: не трогайте его, бейте меня!
Т.Л.: – Мне кажется, все эти «Star Search», «Idols» – телешоу с поп-звездами быстрого приготовления – для музыки глобальная катастрофа. Я могу примириться даже с Майклом Джексоном – человек сделал себя сам. Но фабричная продукция выживает самостоятельных молодых артистов на годы вперед. Scheisse – как это по-русски?
Переводчица из Одессы: – Дерьмо.
Т.Л.: – Нет! Govno!
Г.Г.: – Вы скучаете по чему-либо из гэдээровской жизни?
Ф.: – Мы высказались по этому поводу в песне: «Mein Herz schlКgt es links». Я убежденный коммунист, и я никогда не хотел быть гражданином ФРГ. Я не хочу жить в империалистической системе, которая унижает человека! разрушает экологию!! где ничего не делается для образования, где есть медицина для бедных и медицина для богатых!!! Я хочу и буду против этого бороться. (Тиль хохочет.) Были у нас глупости, типа «Штази» – но «Штази» изжила сама себя. Им нужно было делать план. Я читал донос о вечеринке, которую устраивал у себя дома. Им надоело за нами наблюдать и хотелось спать, поэтому они не написали как есть: напились, песни орали. Нет, в отчете сообщалось, что пять человек тихо сидели, музицировали и пили мятный чай.
Г.Г.: – Что-то все это не похоже на ваши рассказы о том, как вы переписывали The Rolling Stones и Deep Purple с радио…
Ф.: – Почему не похоже? Самое ужасное случилось, когда я поднаторел в английском и начал понимать, о чем поют мои любимые The Rolling Stones. Мне захотелось самому в себя плюнуть. Они несли пубертатную чепуху, какие-то глупые сексуальные фантазии. Я-то думал, что они поют о том, как изменить мир! Мне слышалось «Under my tomb» – а они пели «Under my thumb»! Какая-то девица корчится у него под большим пальцем – и эту ерунду я обожествлял? Это то же самое, что с новой немецкой волной. Да, она нас взрастила. Но когда волна ушла в примитивизм – трыц-тыц-тыц, раз-два-люблю-тебя, – мы потеряли к ней интерес.
Г.Г.: – Нина Хаген перепела вашу песню «Seemann» – какую ее песню записали бы вы?
Т.Л.: – Была такая старая вещица у нее – «Du hast den Farbfilm vergessen».
Ф.: – А моя любимая – про парня, который умер на автобане между Эрфуртом и Йеной. У меня как раз есть друг, который живет между Эрфуртом и Йеной. Дело в том, что после объединения Германии осси бросились покупать подержанные BMW и гоняли на них – как на новых. Машины рассыпались на ходу, несчастных случаев было море.
Г.Г.: – В Москве самодеятельные таксисты с Кавказа гоняют на «копейках»: такой ретроавтомобиль со свалки – эффект тот же примерно.
Ф.: – Я страшно боюсь вашего дорожного движения. Не хотел бы быть в Москве пешеходом. Машины летят, как в луна-парке. У меня до сих пор перед глазами бабушка, которая прыгает с сумками по шестиполосной трассе: то ли на ту сторону попадет, то ли на тот свет. Как вы там живете?!
T.: – По-моему, это самый шикарный город на свете – мы все просто обожаем Москву. У Флаке с Москвой какие-то свои высокие отношения. Не понимаю, что с ним там случилось.
Ф.: – Москвичи все время кричат!
Г.Г.: – Я постараюсь говорить тише.
Ф.: – Москва брутальнее самого восточного Восточного Берлина. Я, признаться, боюсь ваших богатых людей, которые вечно хвастаются своим благосостоянием. Нахально это как-то.
Г.Г.: – Забавно: последний ваш концерт в Москве был закрытым – и представителей этой категории там хватало.
Т.Л.: – Правда? Нам сказали, что нужно сделать приватный подарок для одного друга. Нам ведь отменили выступление из-за спортивного мероприятия, которое у вас там проходило. Лучше что-то, чем ничего: мы были рады сыграть и частный концерт. Правда, мы не предполагали, что он будет полностью закрытым. В конце концов, мы музыканты, рады играть, когда зовут, и не можем прочесывать зал, спрашивая, кто здесь по билетам, а кто по спецприглашению.
Г.Г.: – Московский мэр обожает торжественные песни, посвященные городу, – после «Moskau» у вас есть шанс обратить его в веру Rammstein.
Т.Л.: – Мы просто хотели сделать такую пионерскую песню, как бывало.
Ф.: – Она должна напоминать нам всем о… pionerskoe sobytie?.. Pesni o Lenin?.. Pionieren marschieren – маршируют и поют о Ленине по-русски. Правда, мило?
Т.Л.: – Мы хотим сделать сюрприз и выпустить эту песню синглом вместе с известным русским артистом (интервью сделано до того, как от участия «Тату» в проекте отказались. – Прим. ред.). Я не буду с вами лукавить – мы знаем, что Rammstein в России продается хорошо. Думаю, дело в том, что наша мелодика, наша экспрессия, близкая и вам, идет от сердца, как у Высоцкого, – serdce, понимаете? Это очень интересный феномен. И еще я хотел сказать. Это полное безобразие – русские пираты с их дешевыми пластинками! Мне только одна мысль покоя не дает. Когда мы встречаемся в Москве с девушками, – не поймите превратно, – мы вспоминаем советские пионерские песни и немедленно находим контакт. А вдруг через несколько лет все изменится и они не смогут нам подпеть? Вот смотрите: I sneg, i veter… – как же дальше?
Ф.: – …I zvezd nochnoi polet!
Т.Л.: – Menia, moe serdce… э-э-э…
Все, включая переводчицу из Одессы: – V TRE-E-EVOZHNUJU DAL ZOVET!!!