Мулату Астатке о феномене эфиопского джаза и белых ночах

— Я была на вашем концерте в Хельсинки 6 лет назад — и публика преимущественно состояла из взрослых, элегантных знатоков джаза. Теперь вы уже второй раз приезжаете в Россию — и оба раза на фестиваль для молодежи. Как так вышло, что ваша публика вдруг резко помолодела?

— Сам не знаю, что произошло, но в последние три года я только и езжу от одного фестиваля к другому. Сольные концерты тоже здорово распродаются, и в зале я постоянно вижу молодые симпатичные физиономии. Это странно, потому что мой ребенок — а эфиопский джаз я действительно считаю своим детищем — давно уж вырос и возмужал, это отнюдь не новое веяние. 43 года назад я сам его произвел на свет (вручает визитную карточку, на которой написано: «Mulatu Astatke, Father of Ethio-Jazz». — Прим. ред.). Малыш был зачат в уважаемом месте — бостонском колледже Беркли, куда меня, первого из африканцев, приняли учиться, за что им спасибо. А родился он уже в Нью-Йорке.

— Где вы в те времена выступали?

— Проще сказать, где мы не играли. Концертные площадки, радиостанции, клубы, чьи-то свадьбы. Да, свадеб было немало — американских, коптских, — и я совершенно этого не стесняюсь. Это полезно, это опыт, ну и потом, мы очень разную музыку играем, в том числе и торжественную. В университете мы исследовали пентатонику и занимались другими серьезными вещами, но это не значит, что мы не умеем сыграть весело и торжественно.

— Вас знают в первую очередь как джазмена, а недавно вы написали оперу, отсылающую к литургиям эфиопской православной церкви.

— И это было очень непросто. Фактически это итог моей многолетней исследовательской карьеры. Знаете, часто говорят — о'кей, мы признаем заслуги Африки в области джаза, но по части классики вы не дали миру ничего. Грубо говоря, пойте свой соул, танцуйте регги, но на оперу не замахивайтесь. Но еще с VI века в Эфиопии существовали дирижерские палочки — меквамии. Собственно, чем я занимался в Гарварде — доказал, что сама концепция дирижирования происходит из Эфиопии.

— Сейчас в мире завелось множество коллекционеров, которые охотятся за раритетными этноджазовыми записями, кассетами из 70-х — и считают, что ничего лучше с тех пор записано не было.

— Много раз я говорил, что золотой эры в музыке не существует. Сейчас огромная сцена эфиопского джаза во Франции, в Англии, в Эфиопии, даже в Швеции и Норвегии. Мы не имеем права говорить молодым музыкантам — кто вы, зачем вы этим занимаетесь, Джон Колтрейн и Дюк Эллингтон давно все сделали до вас. Мне приятно, что есть коллекционеры и знатоки, но гораздо важнее, что существуют такие группы, как The Heliocentriсs, которые хотят вытащить эту музыку на новый уровень.

— Все-таки, как вышло, что Джармуш озвучил вашей музыкой «Сломанные цветы»?

— С этим фильмом дело было так. Я играл в Барселоне. Очень удачные концерты, у меня там куча фанатов. Смотрю — афиша, Джим тоже играет в Барселоне. Я очень удивился: это же Джим, кинопродюсер, почему он играет? Он начинал в полночь, ладно, мы пошли, послушали.

— Вам понравилось, как он играет?

— Ну, нормально. Такой синтезаторный рок с вокалом. Почему нет. Ну и вот, я зашел за кулисы, мы пообщались, я подарил ему несколько дисков своих с автографом. Он мне сказал, что уже 5 лет пытается подобрать музыку к новому фильму. И через три месяца позвонил, сказал, что внимательно переслушал диски, составил список вещей, которые хотел бы использовать. И еще через некоторое время вызвал в меня в закрытую студию на Пятой авеню, где и показал этот фильм. Он молоток, Джим. Здорово у него получилось.

— Вам не кажется, что из-за Джармуша вашу музыку стали воспринимать как саундтрек к задумчивому одиночеству? 

— Пожалуй, так это есть и на самом деле. Я не против, чтобы к ней так относились.

— Вы в Петербурге играете на фестивале с довольно веселыми артистами вроде Spank Rock и Аманды Бланк. 

— А, да? А кто это такие? Они откуда?

— Из Америки.

— Ничего себе. А брошюрки фестиваля нет у вас? Хотя бы почитать, что это за люди такие. (Изучает программу фестиваля. — Прим. ред.) Кстати, а чего я так вижу хорошо? Почему так светло? Вроде ночь на дворе.

— Это белые ночи, североевропейский феномен. Скоро стемнеет, но ненадолго.

— Никогда в жизни такого не видел. Значит, мы не в темноте играем — ну и хвала Господу.