Михаэль Ротер о Neu!, пустых залах, эпохе авангарда и Fuck Buttons

— Давайте сначала разберемся с вашим текущим репертуаром. Что именно вы будете играть в России?

— Официальное название этого проекта: «Майкл Ротер (Ротер сам называет себя на английский манер Майкл, а не Михаэль. — Прим. ред.) представляет музыку Neu!, Harmonia и избранные композиции со своих сольных альбомов». Однако же это не просто сеанс ностальгии, мы не стараемся воспроизводить старые вещи нота в ноту. Конечно, зрители узнают некоторые произведения. Но я сразу решил, что мне неинтересно просто копаться в прошлом — даже играя старые композиции, я стараюсь выразить в них свои мысли о нынешнем состоянии музыки, а может быть, и ее будущем. Так что с материалом мы обращаемся очень свободно.

— Вы и в 1970-е так же поступали? То есть — ваши концерты звучали одинаково, или вы всегда импровизировали?

— Знаете, если честно, в рамках Neu! мы толком и не играли живьем. Нас же было всего двое — Клаус Дингер за ударными и я с гитарой. Сыграть в таком составе нашу музыку просто не представлялось возможным: нужна была студия, звукозаписывающее оборудование, магнитофоны с несколькими дорожками… Так что мы дали несколько концертов — и потом завязали: то, что из этого получалось, нас только раздражало. Забавная деталь: в те годы я очень хотел использовать кассетный магнитофон на концерте, чтобы добавить в наше выступление кое-каких неожиданных звуков, — однако публика тогда не допускала и возможности использования заранее записанных фрагментов на живом концерте. Сдается мне, сейчас это уже не так!

— То есть теперь вы возите магнитофон с собой?

— Нет, это, пожалуй, было бы слишком винтажно. (Смеется.) Но всяческое программирование я теперь использую. С появлением компьютера все стало значительно легче – теперь я могу орудовать на сцене практически теми же приспособлениями, что и в студии. Слышали о такой штуковине — Kaoss Pad? Интересная вещица, можно буквально вывернуть звук наизнанку, всего лишь прикоснувшись к ней кончиками пальцев. У меня целых два экземпляра, и мне страшно нравится ими пользоваться еще и потому, что здесь очень велик риск ошибки — двигаешь палец на миллиметр, и все, звук полностью изменился. Причем то, как именно он изменился, иногда становится полной неожиданностью и для меня самого.

— Как вам кажется, вообще технический прогресс для музыки — это хорошо?

— Сложный вопрос. Понятно, что многие технические новинки облегчают музыканту жизнь. С другой стороны, мне порой кажется, что люди не совсем правильно их используют. Иногда про какие-нибудь современные поп-группы говорят — ну они явно слушали Neu! и позаимствовали у них моторик (мы, кстати, сами никогда нашу ритмику так не называли, да и вообще не любили термины и ярлыки). Однако на самом-то деле чтобы достичь того же эффекта, к которому стремились мы, недостаточно просто повторять один и тот же ритмический рисунок такт за тактом. Это лишь один из элементов, но есть и другие — гармонические, мелодические; приходится очень большое внимание уделять мельчайшим деталям. Плюс наша вечная идея о сокращении количества нот в произведении до абсолютного минимума — вот что по-настоящему нас гипнотизировало, а вовсе не моторик. Наверное, на танцполе в клубе и его хватит — потому что там мозг отключается и ты просто плывешь по течению. Чего скрывать, я и сам бывал в клубах и испытывал нечто подобное. Но все же прослушивание музыки для меня — это, как правило, несколько более многогранный опыт.

— Сейчас немецкие группы первой половины 1970-х принято объединять в рамках краутрок-сцены. А на самом деле это была сцена? Или это все задним числом придумали?

— Полагаю, молодым людям сегодня нелегко представить себе, как мы тогда жили. Никакого интернета, никаких имейлов, никакого «Гугла», никакой информации, ничего! Я жил в Дюссельдорфе — и понятия не имел, что в то же время происходило в Мюнхене. На самом деле нашей главной задачей — уверен, Клаус Дингер со мной согласится — было сочинять по-настоящему самобытную музыку: непохожую не только на англо-американские образцы, но и вообще на что-либо существующее на свете. В том числе и на группы из Мюнхена или Берлина. Я испытываю огромное уважение к многим другим участникам этой сцены: например, Can — Яки Либецайт играл на ударных на моих первых сольниках, он невероятный барабанщик, по мне, так, пожалуй, лучший в мире и очень непохожий на Клауса Дингера, который по-своему тоже был лучшим в мире…  Так или иначе, мне хотелось сочинять уникальную музыку — извините, если это звучит слишком пафосно. Я действительно всерьез к этому стремился.

— А как вы эту музыку позиционировали? Сейчас и ваше творчество, и вообще весь массив условного «краутрока» определенно кажется авангардным искусством — причем не только для своей эпохи, но и вообще. Вы на это и замахивались — или все-таки имели в виду оставаться в рамках поп-музыки?

— Это интересный вопрос. На меня очень много чего влияло — классика, индийская музыка, рок-н-ролл... Правда, когда я сочинял свои собственные произведения, то отчаянно стремился все это забыть — но ничего не получалось, все это оставило во мне слишком глубокий след, и отголоски каждого из этих жанров, безусловно, можно услышать в том, что я делаю. Полагаю, если бы вы задали мне этот вопрос в 1972 году, я бы в дихотомии авангард — поп-музыка склонился к последней. Но при этом я прекрасно понимаю чувства тех, кто впервые нас слышал в те годы, — они говорили: «Что это такое? Я не понимаю! Это какая-то бессмыслица!» Нас терпеть не могли, особенно когда мы выступали как Harmonia. Приходилось давать концерты перед практически пустыми залами, а когда люди все же приходили, то сидели и болтали, а иногда попросту засыпали… Впрочем, это как раз один из положительных эффектов, который может оказать наше творчество. (Смеется.) В целом мы, конечно, были меньшинством внутри меньшинства — и если смотреть на вещи в ретроспекции, это обстоятельство заметно сближает нас с авангардом.

— А то, что сейчас реакция прямо противоположная — восторг, почет, культ, — это вас удивляет?

— Отнюдь. Меня, наоборот, удивляло, что тогда никто не разделял мою любовь к подобным звукам. Мне-то все с самого начала нравилось, так что сейчас, когда это и другим нравится, все отлично! (Смеется.)

— Как вы думаете, что такого особенного было в воздухе в Германии в начале 1970-х? Откуда взялась эта волна революционной музыки?

— О, об этом можно разговаривать целый день. Конечно, одной из важных причин был долгожданный бунт против консервативной идеологии, которая, в свою очередь, была естественным ответом на ужасы войны — люди сосредоточились на собственной безопасности и предпочитали не рисковать; у немецкой консервативной партии был даже такой лозунг — «действуйте наверняка!». Однако это привело к абсолютной скуке и затхлости — и постепенно как в политической, так и в творческой жизни зародились новые идеи. Были политики, которыми я искренне восхищался, — например Вилли Брандт, знаете такого? Сейчас немногие о нем помнят, и очень жаль — он был моим кумиром; я никогда не забуду, как он встал на колени в Варшаве, принося извинения за нацистский террор. Консерваторы ненавидели его за это, говорили, что глава государства не имеет права вести себя подобным образом. Кстати, Neu! однажды довелось сыграть для Вилли Брандта — это был наш последний концерт. А параллельно с политическими изменениями происходил сдвиг и в искусстве, появлялись новые идеи... Это был своего рода вирус свободы, и, конечно, музыканты тоже им заразились. Тем более что фоном шла война во Вьетнаме, и я хорошо помню, как мы обсуждали ее с друзьями и сходились на том, что ни одно государство не должно иметь избыток силы — в таком случае слишком велик соблазн ею злоупотребить, что нам демонстрирует еще история Древнего Египта или Римской империи. Как бы там ни было, на волне всего этого всем хотелось выделяться, придумывать что-то новое — правда, не у всех это получалось, потому что одно дело хотеть, а другое дело по-настоящему обладать собственным творческим видением (опять же, простите за пафос). Ну и, конечно, удача: я считаю, то, что я смог поиграть с Kraftwerk, Клаусом Дингером, Мебиусом, Роделиусом и вообще стал частью этой компании — это просто-напросто большое везение. А также, конечно, с Конни Планком, который полностью разделял нашу склонность к безумным экспериментам и у которого были навыки, позволявшие оформлять наши сырые музыкальные идеи единственно верным образом.

— Вы играли для Вилли Брандта — а вообще, как вам кажется, музыка может как-то реально влиять на политику?

— Не знаю, если честно. Я в этом не уверен. С другой стороны, политики такие же люди, как и все остальные (разве что приходится им зачастую сложнее), поэтому вполне вероятно, кто-то из них и может почерпнуть из нашей — или чьей-либо другой — музыки определенный месседж. Хотя боюсь, что это в любом случае не работает прямолинейно: типа, пойду послушаю сольный альбом Майкла Ротера и стану хорошим человеком! (Смеется.)

— Из ваших записей растут ноги у массы ныне действующих музыкальных жанров: техно, транс, построк, нью-эйдж, я уж не говорю про пресловутый краутрок в его современных разновидностях… Вы за ними следите?

— Знаете, я всегда старался по возможности слушать как можно меньше чужой музыки — потому что мгновенно начинаю сам испытывать ее влияние, а я все-таки действующий композитор, мне нельзя! Конечно, случаются исключения — знаете Fuck Buttons? Вот они мне очень понравились, мы даже поиграли вместе. Но в остальном я, к сожалению, недостаточно компетентен, чтобы прокомментировать состояние дел в тех жанрах, которые вы перечислили. Потому что если постоянно слушать то, что сочиняет и записывает кто-то еще, — это непременно проникнет глубоко в подсознание. Когда мне не хватает звуков извне, я поступаю иначе — открываю окно и слушаю, как птицы поют. Вот это по-настоящему красиво. И очень авангардно!

Михаэль Ротер сыграет вместе с группой Camera в пятницу, 17 мая, на фестивале SKIF в петербургском Центре современного искусства имени Сергея Курехина