Пять лет со смерти Летова. Воспоминания о музыканте

«Я очень хорошо помню, как первый раз услышала «Оборону». Был 1989 год, питерский рок-фестиваль. Я тогда училась в Москве, но в Питер ездила постоянно. Мы вместе с подружками — Таней Алешичевой и Олей Машниной, которая тогда еще была никакая не Машнина, — потопали на этот фестиваль. До того я знала, что есть такая загадочная и таинственная группа, вокруг нее было много мифов: мол, это мальчик 17 лет, только из психушки вышел… В общем, наверное, на фестивале кто-то еще играл, но я этого не помню. «Оборона» выступала втроем — не было то ли Кузьмы, то ли Джеффа, поэтому Егор играл на гитаре, не прыгал, все было очень статично. Но энергия была такая, что нас всех просто накрыло с головой. Я помню, что после концерта мы все вышли, пошли по Рубинштейна молча, и вдруг Таня остановилась посреди лужи и села в нее. Слов не было вообще. У меня все координаты сразу поменялись в голове. И жизнь поменялась. Я тут же поняла, что возвращаюсь в Новосибирск, потому там все настоящее, — и уехала.

На самом деле я вообще очень поздно рок услышала, буквально за год до того. То есть до этого я в школе попросила одноклассников-парней: мол, запишите мне рок. Что-то они записали, я послушала, мне не понравилось совершенно. А потом оказалось, что это была группа Rainbow! (Смеется.) И когда я стала учиться в Москве и поняла, что рок — это нечто другое, начала ходить уже на все подряд. Сначала на русские группы. Потом, когда в Москву приехали World Domination Enterprises и я увидела их концерт, стало понятно, что русский рок по сравнению с этим — говно и ни в какие ворота не лезет. И я думала, что наши так просто не умеют. Но когда увидела «Оборону», поняла, что умеют, и некоторые еще и похлеще. И дальше я уже слушала Joy Division, панк, постпанк, западную музыку и играть тоже училась на ней.

Мы с Егором два раза знакомились. Первый раз они у меня случайно остановились, когда были похороны Янки, но мне было настолько неловко, что я к ним почти не подходила. Помню, Зеленский (участник группы Янки «Великие Октябри», сотрудничавший также и с «Гражданской обороной». —Прим. ред.), с которым мы были до этого знакомы, позвонил в дверь. Я ему открываю. Он спрашивает: «У тебя точно никого нет дома?» Нет, говорю. Тогда он командует за дверь: «Заносите!» И, кажется, Джефф (Игорь Жевтун, гитарист «Гражданской обороны». — Прим. ред.) с Климкиным (барабанщик группы. — Прим. ред.) занесли Егора за руки и за ноги, положили на диван в большой комнате и поставили тазик на всякий случай. А утром мне в этой комнате что-то надо было. Я захожу, человек лежит, видит меня, приподнимается и спрашивает: «Простите, пожалуйста, я не помню, как здесь оказался. Я здесь никого не обидел?» Я была сражена просто наповал. Ну, панк-рок, да? «Я здесь никого не обидел?»

Они меня тогда поразили страшно: трагедия у людей, а они сидят на кухне, выпивают, хохочут, шутят. Чувствовалось, что это такое отношение к жизни: когда все на пределе, все безумно интенсивно. Не то чтобы истерика, скорее такой крайний надрыв, когда одновременно и счастье, и горе, когда это одно и то же. Они ставили музыки всякие, которые Янка любила, плясали под них, прыгали, родительскую люстру расколотили… И уехали. А снова приехали через шесть лет.

И там был уже совсем другой сюжет. При этом у меня в тот момент был по отношению к «Обороне» некий скепсис: я совершенно не понимала, что эта за история с коммунистами, с политикой… И вот они приехали, и меня абсолютно потрясло, что он именно такой, какой есть. Что там нет ни грамма вранья, никакой рисовки, ничего. Что он абсолютно настоящий. Это было невероятно. Я не могла поверить, думала, что откроется обязательно какое-нибудь второе дно, ну не может его не быть, — но оно так и не открылось. Так и было все. И когда он меня позвал играть… Ну, страшновато было ехать, конечно. Но в «Спартак», как говорится, два раза не зовут.

Конечно, на концертах существовал определенного рода диктат. Группе все-таки было уже очень много лет. Что я могу диктовать, если я до того два раза на сцене играла. Естественно, слушаешься. У Егора были все требования осмысленные и правильные. Плюс он всегда хотел, чтобы люди вносили что-то свое. Особенно на записях. Чтобы придумывали, сочиняли, изобретали. Ему очень не хотелось писать сольники. Хотя в принципе, конечно, после ухода Кузьмы в той или иной степени это были сольники. Главное было — чтобы музыкант понимал, как надо, а техническое совершенство — это уже дело второе.

Этот звук с огромным количеством наложений объясняется очень просто. Когда пишешься в цифре, звук получается очень плоским, и без наложений не обойтись. Поэтому писались три гитары в унисон обязательно, голосов несколько. Тут чисто технические моменты. Изначально аппаратура-то была довольно примитивная, это уже к «Зачем снятся сны» возник хороший микрофон, на котором можно было два голоса прописать, — и все. От примочек это тоже зависит. От гитар. Даже когда переборы — мы писали две гитары: Чеснаков (Александр Чеснаков, гитарист последнего состава группы. — Прим. ред.)  их на двенадцатиструнке выводил, потел, пальцы стирал… Когда мы ближе к концу уже перешли на Rickenbacker двенадцатиструнный, все стало совсем по-другому, он сразу все иначе раскрасил. Без этой гитары «Зачем снятся сны» не были бы записаны, это совершенно точно. Когда появляется новый инструмент, меняется и музыка, и даже стиль. Это все не мелочи, Егор к этому очень серьезно относился.

Записываться дома — это был принципиальный момент. У Егора было два опыта записи в чужой студии, и они его абсолютно не устроили. Там невозможно добиться того, что ты хочешь, потому что влезет звукооператор, потому что техника чужая, ограничение по времени. А тут ты в любой момент встал, пошел в другую комнату — и пишешься в таком состоянии, в каком надо, никто не отвлекает, не мешает. Ему было важно контролировать обстановку, в которой он будет что-то делать. Поэтому нам тяжело дался переход на компьютер: когда что-нибудь зависало или я просто не знала, как сделать, — приходилось же на ходу учиться, — он страшно бесился. Начинал кричать: «Лучше бы я на «Олимп» писался, сейчас у меня все перегорит, пока ты там это, я компьютер выкину в окно…» Но в итоге все, естественно, получалось.

Я до сих пор иногда вижу, что пишут: мол, играть не умели, в музыке не понимали ничего. Это так смешно. Человек слушал все с шести лет, знал музыку доскональнейшим образом. Каждый вечер буквально находил в какой-нибудь энциклопедии огромной очередную психоделическую группу восьмого порядка и тщательно изучал, кто на чем играл. И все это помнил. Ранний рок, новая волна, семидесятые, прогрессив, авангард — все это он знал прекрасно. Разве что в совсем современных молодежных группах не разбирался, какой-нибудь убогой попсне. Но даже если он подробно не слушал, то был в курсе. У нас были в Омске друзья, которые торговали пластинками, мы постоянно у них заказывали — и раз в две недели приходило по сто дисков, по двести. У меня до сих пор лежат горы этих списков, которые он составлял по энциклопедиям, чтобы делать заказы. Еще у нас тогда был плохой интернет — так я в Москве с хардами приезжала к Ване из группы The Cavestompers, он мне перекидывал свои залежи гаража и всего прочего, и мы уезжали слушать. Даже в mp3 — все равно же любопытно. Причем Егор любил именно ставить диск — поэтому я научилась разжимать файлы, переписывать их на CD, обложки находились в интернете, распечатывались. Так себе, конечно, получалось, но было важно, чтобы был диск, была обложка, чтобы можно было в руки взять.

Какой концерт получается, сразу было очевидно: отдача же чувствуется моментально. И все зависело от публики, конечно. Бывает — ну вроде маленький городок, ничего особенного, видишь человека в майке Deep Purple и понимаешь, что он вынул из шкафа свою единственную рок-майку и пришел, — но народ отличный, отыграл и уходишь со сцены счастливый. А в Питере, например, всегда был какой-то ад, там всегда невиданное количество совершенно озверелых людей ходило. То газом брызнут в зале, то двери высадят… Это была очень смешная история. Мы сидим в гримерке, а рядом дверь, которая ведет прямо на улицу. И народ, видимо, понял, что можно расковырять и ворваться. Схватили какое-то бревно и стали вышибать дверь. Охранники переглянулись, встали возле двери, бревно пробивает дыру и к нам залетает, а они за него схватились, как дернули — бревно внутри, а все, кто снаружи, повалились. Вот такой штришок. То есть это, конечно, энергия, но не больно хорошая. В Москве в этом смысле играть было гораздо лучше.

Публика оголтелая, конечно, напрягала. Кинотеатры, «Марс» этот знаменитый; дикий угар, штурмы ДК, водометы, ревущая масса, которая и не слушает ничего, а просто пришла ради вот этого угара… Не всегда это здорово. Такие бывали рожи, что глянешь и думаешь — буду лучше в потолок смотреть. К счастью, примерно к 2006 году это изменилось, появились совершенно другие лица, люди, которые, может, и раньше бы хотели прийти, но не решались, — потому что там все в говно, все дерутся с ОМОНом, да еще и звук никакой. И конечно, все это надоедало. И «По плану» играть надоедало. Но с другой стороны, Егор где-то в офлайн-интервью хорошо сказал: вот мы приехали в этот город единственный раз — и как не сыграть ее этим людям? Они, может быть, всю жизнь мечтали эту песню услышать.

Первый мой концерт я отлично помню: это был ужас и кошмар натуральный. Потому что ты сходу выкатываешься в Дворец спорта — это были «Крылья Cоветов». Огромная толпа, совершенно дикий 1998 год, Лимонов перед концертом орет какие-то лозунги, полное безумие. Помню, я на какой-то песне вообще забыла, как ее играть. Пришлось бас отдать Махно (гитарист группы, умер в 1999 году. — Прим. ред.). Еще Егор на этом концерте умудрился прыгнуть в зал — причем поступил очень умно и прыгнул не туда, где парни, а туда, где девчата. И девчата его как схватили! Он оттуда в итоге еле выбрался — весь в синяках, без майки, охране пришлось за ноги тянуть. Больше он никогда так не делал. А я, когда увидела, вообще бросила играть с перепугу — ну, думаю, сейчас разорвут. Вообще, если серьезно, я всегда стеснялась. Я вообще не любитель публичности, и это, конечно, было довольно тяжело. Иногда выходишь, бежишь к автобусу, а они за тобой, как в «Ну, погоди!». И страшновато тоже иногда было.

На гастролях временами было такое веселье, что в конце концов мы вынуждены были максимально самоизолироваться. Потому что иногда приезжаешь, а тебе говорят: а вы же за идею играете? А зачем вам гостиница, давайте у нас поживите, жена суп сварила. Или, помню, приезжаем в город Курган, там тоже привозят в квартиру, и стол накрыт: колбаса нарезанная, хлеб и самогон в огромном количестве. Мы говорим: перед концертом не пьем. «Не пьете? Ну тогда вот». И достают вместо самогона ящик портвейна. То есть люди зачастую не думали совершенно, что это серьезная и тяжелая работа. А потом концерт прошел, посиделки закончились, и ты грузишься в какой-нибудь душный поезд, где дети вопят, или в микроавтобусе едешь полночи по колдобинам. Бывало очень тяжело.

Футболом Егор увлекался, потому что это тоже настоящее. Там много всякой ерунды, конечно, но все-таки там все как на ладони. Либо играешь, либо нет. Все очевидно. Это такая модель жизни очень красивая. Егор всегда болел, что называется, за дух футбола и пристрастия менял, как перчатки. Бывало смешно. По-моему, в последнее время он собирался болеть за «Крылья Советов», потому что там Слуцкий был. А я же спартаковская с детства. Ну, что делать. Мы из-за этого сцеплялись постоянно. Хотя при этом он говорил, что, когда записал «Значит, ураган», про Романцева думал. Мы следили за всеми подряд. За английским чемпионатом тоже. Я за «Манчестер» болею, а он стал за «Челси». Причем как раз после Абрамовича, что, конечно, на мой взгляд просто ни в какие ворота. (Смеется). Но так же интереснее — чтобы за соперников болеть, чтобы подраться можно было. Мы же, кстати, и познакомились на этой почве во второй раз — они заговорили о футболе, я думаю: ага, наконец будет, с кем поболтать. И мы проговорили всю ночь, и про музыку речь даже не зашла ни разу. Только уже через несколько дней кто-то ему случайно сказал, что я играю на басу. И вот так все совпало.

Я только тогда многие песни поняла по-настоящему, когда очутилась внутри. Мне многие образы казались абстрактными, в голову не приходило, что там нет ни одной случайности, это все сплошная конкретика. Я это поняла уже потом, когда песни стали писаться при мне. Что, надо сказать, случилось нескоро — где-то году в 2002-м. До того песен не было, и это было тяжело. Он дико переживал, дико. Были моменты страшного отчаяния. «Все, мне больше нечего сказать, это конец». Но потом, когда они пошли потом, это было счастье — и оно уже не прекращалось. И конечно, когда ты это узнаешь внутри, все меняется. Когда мы сидели ранние альбомы пересводили, я очень много про них всего узнала. Доходило до смешного. Он говорит: «Слышишь, соло спи…жено у — ну условно — The Clash?» Я говорю — не слышу. И он мне ставит этот The Clash, и я понимаю, что да, наверное, чем-то похоже, но так, что и не угадаешь никогда. И конечно, каждый раз то, как он писал песни, было совершенно поразительно. Вдруг человек встал посреди ночи и ушел в другую комнату. И утром выходишь — а там уже какие-то наброски, которые могли родиться из совершенно бытовых вчерашних вещей. Ну, условно, что у нас был потоп, и потом — «Солнце неспящих»: «вдруг тряпка застряла в руке, словно глотка в твоей голове». Или: «падающие гардины, летящие чашки и чайники» — у нас началась какая-то мистика, электричество все вылетело. То есть какая-то бытовуха давала совершенно удивительные ответвления в стихах и песнях. Очень здорово. Ну а про трипы я не говорю — там и так все понятно.

Про «Зачем снятся сны» я могу вот что сказать. Егор всю жизнь до этого альбома песни писал в основном на страшном негативе, на энергии ненависти. Я очень хорошо знала эти моменты: когда он в дикое бешенство приходит от чего-то, начинается атмосфера полного безумия — скорее всего, это выльется стихом или песней. Причем на любые события — хоть бытовые, хоть политические: бомбардировка Ирака или фильм по телевизору страшный — все могло вызвать прилив ненависти, как нынче говорят, «ко всему плохому». Так было всегда, он так привык. И «Зачем снятся сны» — это был совершенно внезапный и очень странный перелом. Весь этот альбом записан на энергии света. И в этом смысле, я думаю… Ну, он часто говорил: может быть, этот альбом последний, следующий последний. Но этот стал очевидно последним. Я его буквально несколько дней назад переслушивала — он невероятный, конечно. Я думаю, он пока еще просто не понят.

«Мы с Егором познакомились на так называемой «Туче» — это был толчок, вещевой рынок в Омске, где по воскресеньям в определенное время в определенном месте собирались пластиночники. И среди прочих — я и Егор. Там мы и сошлись на музыкальных интересах общих. Основной-то массе и тогда, и сейчас был интересен, условно говоря, Deep Purple. А панк и нью-вейв считались дурным тоном — мол, слушают этот какие-то дурачки и идиоты. Естественно, эти дурачки и идиоты объединялись. И потом, уже позже, я был достаточно популярным диджеем в Омске — и узнал, что Егор пишет «Красный альбом». И вскоре получил его из первых рук. И услышал. И очень мне это дело понравилось. Поскольку я уже какую-то музыку знал, голова и уши к таким песням уже были прилично готовы — а там оказались еще и тексты с хуками, которые ложились отлично на мозг. Тот же «Зоопарк», «Детский мир», «Сквозь дыру в моей голове» и так далее. Это сейчас мы к ним привыкли, а тогда — ну вот представьте. На подготовленное мое поле были какие-то семена брошены.

Несмотря на специфику Омска и страны в целом, все-таки были места, где музыку можно было купить. Возили винил партиями с Ленинградского завода; иногда ездили в Прибалтику, где, естественно, с волной обстояли дела гораздо лучше. В Сибири же единственным оплотом подобной музыки был Новосибирск, куда мы тоже ездили — либо покупать, либо выменивать свой Deep Purple. Ну и еще были морячки. У нас, конечно, их было куда меньше, чем в Питере или Владике, и все равно — доходило и до нас. Но у морячков селекция была странная. И к тому же все это оседало внутри очень маленькой группы людей и не представляло решительно никакого коммерческого интереса. Я помню, мне случайно попались свежие запечатанные американские издания Curved Air, Боба Дилана, Заппы, свежих Roxy Music… И я это никуда не мог деть! Меня попросили это продать — но я в итоге просто себе оставил. «Дилан? Это кто? Под гитару поет, что ли?» Тогда же была единственная книжка про рок-музыку какого-то советского посольского журналиста, там, среди прочих, был Боб Дилан, и про него было написано: фолк-певец. И все, это был крест навсегда. Но так или иначе, все это через меня проходило, и когда я услышал «Оборону» — я был готов.

Торкнуло меня в 1975 году, когда я впервые послушал пластинки. Естественно, я тут же сколотил собственную банду, сам научился на барабанах играть — и поперли. Первый наш коллектив назывался «Трувера», потом, когда чуть не посадили нашего художественного руководителя, мы остались одни и поменяли название на The Crossroads. Смешно, но как теперь я понимаю, мы играли такой, что ли, гаражный панк. Хоть и знать не знали, что это такое. В качестве примера у нас был сборник классического рок-н-ролла, Slade, Uriah Heep и Гари Глиттер. У нас даже была локальная известность, но потом я понял, что технически я как барабанщик не вырасту, — и перешел в диджеи. А впоследствии осознал, что больше сделаю как администратор.

Как я теперь понимаю, в 1980-х повторилась история с 1960-ми, когда был период полной свободы и бесконтрольности со стороны властей. Потому что они просто еще не понимали, что происходит. Это же был парадокс — когда в зале заседаний обкома ВЛКСМ, в самом высоком здании в Омске сидят всякие секретари комсомола, вместе с ними — толпа немытых волосатых бешеных персонажей, и они мирно беседуют о том, чем помочь советскому рок-движению. Понятно, что по приказу, но тем не менее они как-то пытались помочь. Но у Егора был особый случай. Он настолько отличался от всего прочего, что там, видимо, поняли, что вот это — не игры. То есть со всеми остальными разговаривали так — ну музыканты чудят, что-то там про луну, любовь-морковь, подростковые дела. А у «ГО»-то совсем другая история. Система-то не спит, она только притворяется спящей — и она прекрасно понимает, кто есть кто. Там сидели люди с ярко выраженным инстинктом самосохранения, преследования и уничтожения. Просто реальных людей, которые представляли угрозу, было по пальцам пересчитать.

В какой-то момент оказалось, что Егор за мной довольно долго наблюдал. И когда мы делали фестивали в омском рок-клубе, и когда концерты организовывал — группе «Пик Клаксон», Ивану Моргу, другим. Егор мне сам потом сказал, что окончательное решение о сотрудничестве он принял на похоронах Жени Лищенко (один из основателей группы «Пик Клаксон», также сотрудничавший с «Гражданской обороной». — Прим. ред.), когда мне пришлось распихивать тела гостей по такси. В общем, Егор на все это смотрел, смотрел на своих администраторов — и однажды позвонил мне. И с июня 1998года я стал директором «Гражданской обороны».

Я для себя музыку «Обороны» на периоды не разделял никогда. Для меня первый и второй период, 1980-е и 1990-е — достаточно монолитные. Понятно, что человек растет, — но ведь и у меня самого несколько жизней, и друг на друга эти люди абсолютно не похожи. Их объединяет только имя, родители, происхождение, паспортные данные. И я допускаю, что так же происходит с остальными. Настоящие новые открытия у меня начались, когда я начал заниматься «ГО». До этого ведь я не видел живых выступлений ни разу. В Омске они не выступали принципиально, в других городах тоже как-то не пересекались. А потом я увидел, и… Ну, почти всякий раз что-то поражало. Этот серьезнейший подход к концертам, невероятная самоотдача. Притом что Егор не любил концерты совершенно, рассматривал их на каком-то этапе уже как необходимость, данность.

Я считаю, что «Оборона» была одним из сильнейших концертных коллективов во всем нашем времени и пространстве. Егор — очень мощный вокалист. Он во все обертона и ноты попадал идеально. При этом там еще и перла дикая энергия, которую никто не пытался сохранять и дозировать. Все ухайдакивалось сразу — и каждый раз после концерта ты как выжатый лимон. Почему одно время выступления длились час десять? Просто тяжело было физически. Ребята, да вы наденьте электрогитару на плечи и просто постойте часа полтора. А если вам при этом надо на ней делать музыку, что-то исполнять, прыгать, бегать? Там были жуткие затраты энергии — и физической, и эмоциональной.

Про памятный концерт в «16 тоннах» (акустический концерт Летова в «Тоннах» состоялся осенью 2001-го и знаменит тем, что Летов не смог допеть до конца ни одной песни. — Прим. ред.) сейчас уже можно сказать, что это была намеренная акция Егора. Он спросил — ну, что за клуб? Ну буржуйский такой, для жирных. Ах, буржуйский… Стало быть, надо в буржуйском клубе и показать.

Концертная публика делилась по большому счету на две части: так называемое «мясо», оголтелые люди в тельняшках и с ирокезами, — и интеллектуалы, как правило, стоявшие где-то на задниках. Для вторых зачастую все и делалось, потому что передние ряды и так радовались. При этом люди бывали самые разные. Помню, приезжаем в Израиль с акустикой, я по делам каким-то бегаю и вдруг вижу — на входе стоит и ревмя ревет девятилетний пацан. В косухе, в железе, во всех пирогах. Чего ревешь? — спрашиваю. А он говорит — мол, охранники браслеты отобрали. Ну я договорился, чтоб вернули после концерта. С другой стороны, в «Марсе», где был безумный концерт с разбитыми витринами и пожарными брандспойтами, всю дорогу дико плясала бабушка в синем халате, местная уборщица. А потом еще и прорвалась в гримерку с афишей для автографов: «Ребятки, вообще ништяк! Так держать!»

Зарабатывала группа ровно столько, чтобы хватало на скромное существование, обновление студии — ну и, естественно, на коллекцию. Помню, когда мы оказались впервые в Сан-Франциско в Amoeba Music — все деньги там и остались. Вывезли целую телегу пластинок и потащили это все в Россию. А когда в Москве заходили в «Трансильванию», продавцы сразу начинали шелестеть: «Летов пришел, Летов пришел». Это означало, что сейчас будут хорошие продажи — причем продаваться будет то, что никто не покупает.

У Егора на музыку была удивительная память. Он легко оперировал составами, названиями, годами — ну, в своем направлении, во всяком случае. И при этом он не был зашоренным слушателем совершенно и умел понять, кто чего стоит. Он говорил, что если поп-музыка сделана качественно и новаторски, то она тоже заслуживает внимания — хотя бы с точки зрения профессии. В частности, за это он любил ABBA, «Дискотеку Аварию». Помню, очень ему понравилась песня Меладзе «Цветок и нож», он считал, что это достижение поп-культуры. Ну и советские ВИА, естественно, — «Песняры», «Поющие гитары», у которых был серф настоящий.

Егор себя прежде всего считал поэтом и художником и уже потом — музыкантом и певцом. Просто вот так сложилось — эти проявления его личности оказались более востребованными, соответственно, через них можно донести то, что через него транслируется. Потому что именно это было важным: труба; то, что через него идет в мир. И труба эта открывалась только при определенных обстоятельствах, которые достигались не всегда приятными способами. В пограничных состояниях, когда обострялись чувства, слух, зрение — все. При этом работа шла постоянно, во всех поездках. Сидит Егор — и вдруг начинает что-то записывать или наговаривать в телефон. Еще он любил гулять по лесу — там можно было достичь какого-то особого состояния, другого уровня.

Когда в 1998-м перестали писаться песни, это был настоящий кризис. Очень тяжело было. Депрессия; казалось, что все закрылось. А потом — бах! — и пошли эти поздние альбомы. Потому они и стоят особняком. Предыдущие тоже, конечно, выстраданы, но эти… Они как открытие новой земли после долгого плавания в тумане среди айсбергов. И уже и солонины не осталось, и зубы выпадают, и солнца не видно, и компас сломался, — и тут ты видишь землю.

Егор был еще и продюсером от Бога. Он умел четко определить задачу, вдохновить, направить, показать; если нужно — заставить. Потому что — ну вот ты пойди объясни музыканту, что нужно записать двадцать гитарных партий одну на другую, причем все из них разные, и каждая могла бы стать неплохой отдельной песенкой. Так смешно после этого, когда видишь молодых музыкантов, которые придумают какую-нибудь мелодию и носятся с ней, как с писаной торбой… Там уходило таких мелодий двадцать на одну песню. И в результате получался некий шум. С точки зрения ординарного человека, это разбазаривание материала — но ведь на уровне подсознания ты все эти 20 мелодий слышишь, и все они работают.

Егор неслучайно говорил, что песни — это дети. Они ушли, и фиг знает, что там с ними дальше происходит. Один стал проповедником и гуру, другой — наркоманом, третий еще кем-то. А в начале все были розовыми ангелочками, и ты их породил. Я думаю, отчасти этим обусловлена была его принципиальная чайлдфри-позиция. То есть ребенок должен быть свободным, а если его освободить, то черт его знает, что получится. Большинство мирится с этой дилеммой, а Егора такой авось не устраивал совершенно.

Многие понимают постулат «Я всегда буду против» как тупую подростковую агрессию. Это совершенно не так. Речь идет об абсолютно сознательной стратегии, которая напрямую кореллируется с идеей чистой анархии. Которую у нас никто толком не знает — никто же Кропоткина не читал, в последователях не разбирался. Егор потому так и любил и уважал Нестора Ивановича Махно, что он создал ярчайший пример настоящего народовластия. Анархия — это не безвластие, это народовластие без пастухов. И «Я всегда буду против» — значит против абсурда окружающей жизни, против этой кафкианской реальности.

Что касается религии, про которую часто спрашивают… Я могу сказать так: перед каждым концертом Егор заходил в церковь; или, во всяком случае, мы проезжали мимо церкви. Это было важно. А в Израиле была странная ситуация: священник возьми да и скажи — мол, времени мало, 200 баксов, все быстро решим. Егора это привело в дикую ярость. Мы посидели, подумали и вспомнили, что у староверов есть правило, что возможно самокрещение, — что когда физически нет рядом священнослужителя или когда ему не доверяют. Так и решили. Я к тому, что его вера — это еще одна придумка людей, а у Егора она была абсолютно своя».

«Я тогда только вернулся из армии — меня очень интересовало, что нового происходит у нас в Новосибирске, так что я пошел на первый увиденный концерт и попал как раз на «Великие Октябри» и «Гражданскую оборону». Ничего не понял, если честно. Меня это ощущение даже раздражало тогда — но энергетикой все равно остался поражен. Очень сильные впечатления и засели глубоко и надолго — с тех пор и стал следить за «Обороной». В середине девяностых я кое-что упустил из виду, но в целом любовь никогда не угасала. Ни одна запись никакого протеста у меня внутри не вызывала, разве что-то как у звукорежисера у меня есть претензии по звуку последних альбомов: мне все-таки ближе чудовищный, грязный саунд ранних записей.

В начале 1990-х мы собрали первую нашу группу — «Начальники партии», играли что-то очень похожее на Dead Kennedys, но на русском языке. С Егором я тогда не общался еще, только с Янкой — они с Егором, бывало, оставались у моего товарища в Новосибирске, когда ездили автостопом. По-настоящему мы познакомились с Егором только в 2000-х уже, когда меня позвали на ударные. А позвали меня через Наталью — она когда-то играла на бас-гитаре в «Начальниках Партии», для нее это первая группа была. И вот когда с Андрюшкиным (Александр Андрюшкин, барабанщик «Гражданской обороны» в 1994–2005 годах. — Прим. ред.) что-то не получилось, меня поставили перед фактом: решай, да или нет. В первый момент я смалодушничал, засомневался, ведь я до этого больше десяти лет на барабанах не играл. Но потом решил, что лучше ничего быть и не может. А сейчас понимаю, что если бы не то предложение, то я и вряд ли бы сел еще за установку.

С Егором было работать легко и понятно — ему был очень близок примитивизм и минимализм, да и я всегда был далек от исполнения каких-то пассажей на барабанах. Егор очень хотел записать абсолютный альбом — по звуку, тематике, подаче, текстам, по всему. Такой, чтобы его все слушали и он всех пронимал. «Зачем снятся сны» он считал очень близким к такому вот абсолюту — и он стремился сделать понятную, близкую и светлую запись. Я думаю, что получилось.

Я никогда не видел его раздраженным, он не был вспыльчивым человеком — напротив, все было очень гармонично: даже альбом записывался нами крайне расслабленно. Мы просыпались у Егора около одиннадцати часов и, пока соседи на работе, часов до двух у нас было время, чтобы записать барабаны. Так мы и работали. Квартира была как огромный музыкальный архив — я за эти две недели послушал массу артефактов, о которых даже никогда слыхом не слыхивал. Егор же большую часть своих денег тратил на покупку дисков — когда мы были в Сан-Франциско, он весь свой гонорар оставил в музыкальном магазине. Но при всей эрудированности он не был снобом, ему могла нравится как группа «Дети Пикассо», так и, скажем, певица Натали.

Все помнят, что происходило в 1990-х во время концертов «Гражданской обороны». Совершено нормально, что Егор в какой-то момент устал от этого и ему захотелось дисциплины в группе, направленной работы. Наверное, такой безбашенности уже не было: концерты, как правило, проходили хоть и в лихой, но в теплой атмосфере, в гримерках не баррикадировались. Да, пили уже только символически, появилась охрана, пару раз сыграли в дорогих клубах. Но на самом деле никаких колоссальных перемен не произошло. Разве это признание — одна песня на «Нашем радио» и несколько интервью в год? Это все настолько мимолетное, что даже говорить не о чем. Я не думаю, что «Оборона» с годами будет становится популярнее, да и вряд ли, к сожалению, Егору памятник у нас поставят. Разве что только через много-много лет. Высоцкому поставили же.

Наше общение внезапно началось и столь же внезапно закончилось. У нас были планы собраться всей группой, поехать куда-нибудь на природу и там заняться творчеством. Планировали перезаписать на новом звуке старые, никогда не исполнявшиеся песни и некоторые просто любимые вещи из репертуара. Все только начиналось».

«Где-то в 1993 году друг мне поставил «Прыг-скок» — но я уже был предубежден и относился настороженно. Ну, панки, разбитые бутылки, что-то агрессивное, матерное — сведения о том, что в «Гражданской обороне» было что-то содержательное, до меня не доходили. И услышав «Прыг-скок», я был вынужден признать, что это талантливо, здорово, но, наверное, немножко не мое (хотя песни «Про мишутку», «Про дурачка» и, собственно, «Прыг-скок» мне понравились по-настоящему). Я все-таки в то время пропагандировал Башлачева, записывал друзьям длинные серьезные баллады Юрия Наумова. Кое-как воспринимал Янку, но она на меня оказывала слишком сильное воздействие — как-то я неделю ее послушал и потом из этого висельного состояния долго выплывал. И Егор на тот момент… В общем, Башлачев для меня на тот момент был всем и даже больше. Я тогда вообще к рок-музыке осторожно относился. Башлачев — он все-таки классический поэт, его проще оценить. И классической русской поэзией я был начитан, а авангарда знать не знал. Поэтому Егора в тот момент оценить мне было сложно. То есть поэзию я не понимал, а музыкой для меня это не было. Музыкой для меня были Моцарт, Бетховен, Бах и так далее.

Летом 1999-го я пришел работать в «Хор» (лейбл, созданный директором «Гражданской обороны» Евгением Колесовым для издания музыки группы. —Прим. ред.). Постепенно я там пророс, Женя Колесов научил меня работать за компьютером и так далее. А «Хор» и создан был, чтобы издавать «Гражданскую оборону». И вот осенью 1999-го происходит очередной концерт, группа останавливается у Жени. И меня туда тоже затащили. Причем я упирался, говорил — зачем это Летову, зачем это мне? Но меня затащили — и я сразу был сильно впечатлен полным, абсолютным несоответствием образа, сложившегося в моей голове, тому, что я увидел. А увидел я сидящего на кухне интеллигентного человека, который внимательно слушает собеседника, разговаривает с людьми, а не вещает — что как-то совсем не соотносилось в моей голове с понятием «рок-звезда» и интервью Егора, которые я мог читать. Умный, приятный, начитанный человек. Это меня по-настоящему поразило.

Потом я стал вычитывать книгу «Егор Летов. Стихи». Вычитывал я ее долго, в процессе, естественно, задавал Егору вопросы. В основном процесс шел так, что Егор что-то выкидывал, посчитав, что текст плохо смотрится на бумаге («Новый 37-й», скажем). В общем, в процессе вычитки я неожиданно понял: да он же поэт, ничего себе. Я этого как-то не ожидал, потому что — ну как в том анекдоте: «Да слышал я Шаляпина вашего, сосед напел». Это вот дворовое «Все идет по плану» мне, конечно, плохую службу сослужило. Наибольшее впечатление на меня произвели стихи и тексты 1990-х, потому что все-таки 1980-е без ключа, без обэриутов, без Введенского сложно воспринимать именно в качестве поэтических текстов, а Введенский мне попался ужасно поздно. В общем, в тот момент у меня и появилось настоящее желание расслышать, понять и полюбить творчество Егора.

Я об этой своей сложной дороге самому Егору никогда не рассказывал. Он бы этому явно был не рад. Для него было очень важно именно всецелое приятие. Чтобы человек врубался, чтобы понимал. Я помню, году в 2006-м защищал одного журналиста: ну ладно, мол, не врубился человек в поздние альбомы, ну что делать. «Не врубился? Так зачем же браться и писать!» Он себя воспринимал как-то целиком, вряд ли бы он понял, если бы ему кто-нибудь сказал: это мне у тебя нравится, это — нет.

От первых концертов у меня никаких серьезных впечатлений не было. Потому что — ну, кинотеатры, чудовищный звук, ломания кресел, не пойми кто в не пойми каком виде. Всякая дребедень случалась. Не могу сказать, что это был экстремальный опыт, но мне совсем не казалось, что это хорошо и здорово. Ну и потом — когда все в таком звуке, надо, чтобы внутри тебя эта песня крутилась и жила, иначе не срезонирует. Но постепенно я на эти частоты вышел, и они начали резонировать не только как тексты, но и в звучащем виде. А потом, где-то уже году в 2005-м пришло очень болезненное осознание всех масштабов этого явления. Что все другие, кого я люблю… Ну, я не хочу сказать — ниже. Но что Егор ни с чем не сопоставим совершенно.

После того как я пришел в «Хор» и увидел, как все это работает, я осознал, что кассеты издавать совершенно просто и, в общем, недорого — надо просто знать, как это делается. И через некоторое время сделал «Выргород», чтобы издавать музыку, которая Жене Колесову была не близка. Ермена, Черного Лукича — ну и так далее. В общем, в 2003, кажется, году Лукич мне предложил издать его новый альбом «Мария», мне захотелось, раз уж это новое, сделать это на новом уровне. Мне помогли друзья, выдали беспроцентный кредит в тысячу долларов — для меня по тем временам это огромные были деньжищи. Егору очень понравился и сам альбом, и то, как он издан, и году в 2005-м он сказал — мол, может быть, и я у тебя чего-нибудь издал бы.

Мне, конечно, хотелось, если уж браться за «Гражданскую оборону», издать что-то по-настоящему значимое. Тогда как раз вышла «Долгая счастливая жизнь», я от нее был в полном восторге и хотел выпустить «Реанимацию». Но тут как раз у Егора созрела мысль о собрании сочинений. Ему очень важно было издать «Коммунизм», с которым могли быть проблемы из-за авторских прав. Ну и все остальное тоже — какой-то итог подвести промежуточный, тем более что они с Наташей научились делать звук. И группа придумала так: мол, «Реанимацию» мы предлагаем вместе с сорока альбомами бэк-каталога. Ну и тут, конечно, я не мог конкурировать. Моих мощностей никак не хватило бы на то, чтобы издать сорок альбомов за год, как ставилась задача. Другое дело, что «Мистерия звука» потом эту задачу благополучно сорвала. Вплоть до того, что то, за что они, по сути, получили «Реанимацию», они в итоге и не выпустили — то есть «Коммунизм» и «Звездопад». В общем, в процессе подготовки этого собрания стало ясно, что «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия» подвергнутся такой детальной переработке, что это будут уже другие альбомы. И их он отдал в «Выргород».

Помню, когда вышел переизданный «Прыг-скок», мне безумно понравились там комментарии Егора. И я его просил для «Лунного переворота» и «Сносной тяжести небытия» сделать то же самое. Но Егор ответил две вещи. Во-первых, это новые альбомы, а не старые — и время комментариев придет лет через десять. А во-вторых, ему придется касаться темы НБП, а делать ему этого бы не хотелось. Ему было неприятно об этом говорить.

Одним из самых ярких моментов был концерт «Обороны» 26 мая 2007 года в «Б1». Я не то чтобы готов назвать его лучшим — просто он был другой, чем остальные концерты. Ничего подобного я не помню. Егор был очень светел, спокоен и какое-то умиротворение, что ли, распространял — такого эмоционального заряда не было никогда ни до, ни после. И как раз через день я их провожал в Домодедово и как раз тогда попросил подготовить переиздания Янки — то, что вышло в итоге в четырех томах.

Осенью 2007-го Егор доделал Янку и мне передал. Причем он еще рассказывал, как он это готовил, — все же было на бобинах, он перецифровывал заново, и приходилось, чтобы бобина шла с нужной скоростью и не скакала, ее рукой во время оцифровки постоянно держать. Рука немела; если вдруг дрогнула — приходилось все цифровать заново. В общем, кошмарная работа. Но я, к сожалению, той осенью был очень плох — впал в самую тяжелую в жизни депрессию и функционировал как-то совершенно механически. Уж слушать Янку в таком состоянии я не мог никак. К концу января более-менее выкарабкался и написал целый список вопросов по Янке — я не понимал, почему к альбомам именно такие бонусы. Написал массу вопросов, еще рассчитывал поговорить про «Коммунизм», 24 февраля мы должны были увидеться на акустике в Питере.

Когда биография оказывается завершена, всегда есть большой соблазн сделать какие-то выводы. Тем более что Егор и сам говорил, что «Зачем снятся сны» — последний альбом. Но тут я вспоминаю такую историю. Мы как-то ехали в Сергиев Посад с одним знакомым, последним альбомом на тот момент была «Невыносимая легкость бытия», и он говорил: мол, ты посмотри, как этот альбом заканчивается, разве после этого можно что-нибудь написать? Я вяло отбрыкивался, хотя Егор действительно ничего не писал в то время — и было непонятно, будет еще что-то или нет. И со «Снами» тоже все вот это довольно легко подверстывается. Но на самом деле… Он же собирался готовить совершенно новый альбом из записей 1989 года. И я думаю, что эта подготовка могла бы стать триггером для чего-то совсем нового. Не знаю. В любом случае, непередаваемо, невообразимо здорово то, что случившееся 19 февраля не случилось в конце 1990-х или начале 2000-х. То, что Егор написал, создал, сделал эти три альбома, что это состоялось и произошло, — это огромное счастье».

Лейблу «Выргород» исполнилось 12 лет, по такому случаю на сайте лейбла вывешена относительно полная история «Выргорода», написанная Алесом Валединским. Там же можно купить все последние диски и переиздания «Гражданской обороны» — на CD и на виниле.

«Я услышал Летова сравнительно поздно — в 1989-м или 1990 году, в последних классах школы. Мне попалась кассета с тремя песнями «Обороны»: «Оптимизм», «Попс» и «Я хочу умереть молодым». Песни, в общем, не самые показательные, но мне хватило. Возникло ощущение какого-то, что ли, темного царства в луче света. Причем я в то время совершенно не искал специальной деструкции и неприкаянности. Вот и эта музыка также не показалась мне депрессивной и тягостной — наоборот, от нее исходила беспрекословная живость. Такой как бы свежескошенный панк, в котором приятия было, мне показалось, больше, чем отторжения. В «Дневнике писателя» есть фраза — «я человек счастливый, но кое-чем недовольный». Ровно таким я Летова впервые и услышал и в общем до сих пор его именно так и воспринимаю. Еще мне показалось, что тот же «Аквариум», которым я пытался развлекать себя по малости лет, — это скорее гуманитарная история, а «Оборона» наоборот — что-то из области естественных наук, очень все было натурально и наглядно, опыты такие. Частью биология, частью физика, частью совсем какие-то химические реакции.

Надо сказать, что кассету мне выдали на подготовительных курсах английского языке в модном лицее на «Маяковке». На следующий день я стал искать дальнейшие записи коллектива у себя по месту прописки и обнаружил, что массового культа в Орехово-Борисово не наблюдается. В школе «ГО» слушали два с половиной человека, и те, кажется, неохотно. То есть вокруг «ГО» уже тогда была аура определенного изгойства, непонятно даже чем обусловленная. Много лет спустя на концерт в Нью-Йорке пришел Сергей Попович из «Рабботы Хо», мы стояли-слушали, и он тогда высказался в том смысле, что, мол, все отлично, но проблема «ГО» в том, что они не умеют на концертах работать со средними частотами — с высокими и низкими порядок, а вот со средними увы. Ввиду отсутствия соответствующего образования я не смог поддержать разговор о частотах, но подумал тогда, что это хорошая метафора для взаимоотношений «ГО» с аудиторией — в ней действительно всегда видели либо чрезмерное откровение, либо такое же преувеличенное скотство. После событий 1993 года эта вилка по понятным соображениям раздвоилась еще хищнее.

На концерт Летова я впервые попал тоже сравнительно поздно — это был 1994 год, акустика в каком-то ДК в Текстильщиках. Собственно, «Оборона» в те годы выступала исключительно за чертой оседлости — в кинотеатрах, дожидающихся очереди на снос. Концерты были бодрые — с давкой, с малой кровью, с поломанной мебелью, с шеренгами импровизированной охраны непосредственно на сцене перед музыкантами, со слезоточивым газом. Помню, на «Белорусской» во Дворце спорта был концерт, там просто оставались люди в крови лежать перед сценой по окончании. На «Соколе» был концерт, перед началом которого Берт Тарасов просто тупо вызвал конную милицию, чтобы разогнать толпу с целью нам проникнуть внутрь. Мой любимый концерт того периода, пожалуй, был в кинотеатре «Авангард» — возможно, потому что это как раз кинотеатр моего детства, через дорогу от школы. Тогда еще Махно с ними играл, они только-только обкатывали «Песню красноармейца» со «Звездопада».

Познакомились мы уже в 2000 году — все началось с того, что я взял у него какое-то дурацкое интервью, а потом стали общаться по пластиночной линии, ну и как-то разговорились постепенно. Егор традиционно умел производить впечатление не самого приятного человека, но, я думаю, что для него это было в первую очередь защитой от дополнительных контактов — он признавался, что участия в рок-фестивалях избегает не в силу каких-то особенных разногласий с контекстом, а исключительно из-за экзистенциального ужаса перед неизбежным в таких случаях шатровым общением с музыкантами смежных коллективов. Когда он эту свою маску скидывал, превращался в чудесного человека и рассказчика. При этом все его истории, как правило, четко ложились в придуманный им миф «ГО», он был отличным мифотворцем — я в том смысле, что общение с ним добавило мне бесконечно много для самого себя и какой-то дополнительной ориентации в мире, но для понимания сути «ГО», пожалуй, что и ничего. Он ровно такой и был, как звучал на кассетах, какой и должен быть. Пожалуй, единственное, что для меня послужило кардинальным дополнением к подлинной истории «ГО», — это тот факт, что оказывается, когда он на заре «Обороны» подбирал себе псевдоним, то имя «Егор» было не единственным вариантом. Рассматривался также и СТЕПАН. Интересно было бы проследить за реакцией населения, а также судьбой коллектива при данном выборе.

На последний их московский концерт — электричество в «Точке» — я не пошел, поехал вместо этого в Рим. Егор неожиданно огорчился: мол, как же так. Я что-то пробормотал, ну что, в самом деле, последний концерт, что ли? А он мне сказал: «Дурак ты, таких концертов больше не будет никогда». И действительно таких концертов больше не было. Никаких больше не было.

Я, надо сказать, прекрасно понимаю чувства людей, у которых «Оборона» вызывает (и вызывала) смешанные чувства в диапазоне от ненависти (таких, как ни странно, довольно много до сих пор) до насмешки. Это потому что мне кажется, что, несмотря на всю свою непререкаемую очевидность, надписи на заборах, толпы на концертах и прочую народную молву, «ГО» все равно остается топливом для одиночек. Одиночек не в социальном смысле, а в смысле тех сознательных ограничений, которые накладывает прослушивание данной музыки. Если разобраться, за двадцать с лишним лет жизни, что прошло с момента, как я послушал ту кассету, я встретил любителей Летова не так уж много. Да попросту мало. Несмотря на то, что «ГО» давно вроде бы официально признана и все такое, и никого уже здесь не испугаешь ни таким словом, ни таким звуком, ни русским прорывом, ни американским психоделом, все равно в «ГО» чувствуется какая-то живительная препона, не допускающая средних частот и спокойного восприятия. Но я, по счастью, знаю людей, которые будут возвращаться к ней снова и снова. Егор умер, а опи…деневшие остались».