Интервью с Джейми Рейнолдсом и Саймоном Тонгом

— Я не знаю, в курсе ли вы, но ваше выступление в Москве будет частью небольшого фестиваля. Помимо Klaxons там сыграют еще две английские группы: Maximo Park и Erland and the Carnival. Как вы к ним относитесь?

— Серьезно? Первый раз слышу. Ну класс! Maximo Park вообще наши друзья, одна из лучших современных британских групп, как мне кажется. На самом деле, вы меня очень обрадовали: фестивали играть всегда веселее. Есть шанс окунуться в тусовку, людей почувствовать, понять, что вообще в чужом для тебя городе происходит. А так мы бы приехали, отыграли бы концерт и уехали.

— У вашего последнего альбома «Surfing the Void» совершенно выдающаяся обложка с котиком. Как она появилась? Вы сами ее придумали?

— Ну, мы взяли идею из интернета. В какой-то момент сидели, смотрели на картинки с котами в скафандрах и решили сделать такую обложку. Лейблу даже пришлось достать настоящий скафандр из NASA. Я принес своего кота, мы его сфотографировали, а потом мой друг, фотограф Ричард Робинсон, все доделал. Мы вообще все свои обложки сами придумываем, даем указания, как их делать. У нас в контракте прописано, что мы сами за такие вещи отвечаем.

— Это любопытно, потому что для Klaxons, кажется, большую роль играет визуальная составляющая: у вас очень яркие видео и обложки, для концертов вы всегда старательно наряжаетесь.

— Да, разумеется. Мне вообще всегда казалось, что музыка — это лишь часть некоторого, так сказать, комплекта. Группа — это большая, сложная, составная штука. Некоторых музыкантов волнуют только песни — но нам нравится так или иначе принимать участие во всем, что нас касается.

— Я читал, что вы будете снимать документальный фильм о гастролях Адама Анта. Что это за история?

— Этим занимается Джек Бонд, очень важный и влиятельный британский режиссер, ну и мой друг. Я не так давно посмотрел все его фильмы, в большой восторг пришел и в итоге в прошлом году поучаствовал в документальном фильме про него — взял у него интервью, мы познакомились. Сейчас он предложил мне поучаствовать в фильме про Адама Анта, и я согласился, но в первую очередь из-за Джека. Про Адама я даже ничего не знал толком — пока не принялся за фильм, конечно.

— А вы как вообще к 1980-м относитесь? Понятно, что у Klaxons все влияния по большей части из 1990-х, но все-таки.

— Я начал сознательно что-то слушать примерно в 1988 году, и в то время я очень любил поп-музыку — типа Майкла Джексона или группы Salt’n Peppa. Во всем этом было много радости и такого простого, ничем не омраченного наслаждения. Мне, кстати, кажется, что Klaxons вот эту радость вернули в британскую музыку. Она вообще была очень праздничная всю свою историю — до недавнего времени.

— У вас не только картинки яркие, но и тексты замороченные: куча отсылок к разным авторам вроде Уильяма Берроуза или Алистера Кроули. Или вот оригинальное ваше название — Klaxons (Not Centauri), это из итальянских футуристов. К чему все это?

— Да, на это все время внимание обращают. Скажем так: для меня в музыке всегда был важен элемент просвещения — про того же Уильяма Берроуза, например, я узнал из песен, которые слушал, да и вообще сильно кругозор расширил. Это здорово, когда музыка за свои рамки выходит, что-то сообщает про окружающий мир; так что теперь, когда мы сами в группе играем, мы хотим отдать некий накопившийся долг, рассказать через песни о вещах, о которых люди, возможно, не слышали. Томас Пинчон, Уильям Берроуз или Кроули — это просто то, что нам кажется интересным. В первую очередь важен именно этот образовательный момент, а не создание какого-то образа — мол, такие умные и столько всего знаем.

— У вас есть интересная строчка в резюме — вы семь лет отработали в музыкальном магазине.

— Это был важный опыт, тоже своего рода образование. Ну и с другой стороны — шанс почувствовать себя в шкуре такого сноба, который оценивает людей по тому, что они читают, слушают и едят. Я дни напролет грубил посетителям, смотрел на них как на пустое место, когда они покупали какую-нибудь не ту пластинку, доходило даже до того, что я выдыхал покупателям дым в лицо, когда курил. Честно говоря, было довольно весело. В магазине все позволялось: я курил на рабочем месте, носил какую угодно одежду, переслушал немыслимое количество музыки. Конечно, я поменялся с тех пор, но это был жутко важный период.

— В музыке Klaxons много электроники — сейчас она, кажется, вообще важнее и популярнее рок-музыки. Что вы об этом думаете? Вы следите как-то за тем, что на электронной сцене происходит?

— Мне нравятся британские стили — вроде гаража или дабстепа и их производных. Что до того, что электроника выходит на передний план, мне так кажется: мы живем в XXI веке, и технология занимает очень важное место в жизни каждого из нас. Дети растут в мире, который невозможно представить без технологий. Электронная музыка — это просто-напросто часть этого процесса всеобщей электрификации. Хотя мы-то как раз на последнем альбоме электронику почти не использовали. Другой вопрос, что мы часто пользовались ее структурными приемами — переводили ее на поп-язык, скажем так.

— Вы в какой-то момент опубликовали у себя на сайте ссылку на ужасную ругательную рецензию на «Surfing the Void» с оценкой в один балл. Зачем?

— Мне показалось, что это очень смешно — там нашу музыку назвали «неслушабельной», по-моему, в наше время это практически комплимент. «Surfing the Void» вообще вызвал довольно противоречивую реакцию: люди либо любят его, либо ненавидят. Вообще, конечно, мы уже перестали обращать внимание на прессу. Когда первый альбом выходил, да, нам было ужасно интересно, мы искали все возможные упоминания в интернете, читали. А сейчас — интереснее делать, чем читать про то, что ты сделал. «Surfing the Void», по-моему, очень честная запись, и тут уж неважно, кому она нравится, а кому нет.

— Вы уже два десятка лет играете в разных группах, но свою собрали в первый раз, кажется. Есть какие-то отличия?

— Ну да, это первая группа, которая вот прямо по-настоящему моя. Отличия? Ну, в своей группе приходится гораздо больше работать (смеется). Понятно, создать что-то свое гораздо труднее, чем влиться в уже работающий механизм. Куда больше стресса, потому что за ошибки отвечаешь ты и только ты. С другой стороны, когда что-то получается — и радости куда больше.

— Я где-то читал, что Эрланда, который у вас вокалист и фронтмент, вы отговорили от сольной карьеры. Это правда? А зачем?

— Да уж — кто знает, может быть, если бы он таки решил один выступать, уже был бы миллионером. Ну как было: мы сидели в пабе, он мне рассказывал о своих планах, а я говорю — давай лучше группу соберем, чего ты будешь один? Это всем надоело. Правда ведь надоело: пару лет назад в Англии проходу не было от этих мужиков с акустическими гитарами. Приезжаешь на фестиваль, а там 20 человек одних сонграйтеров, и все звучат одинаково. Мне показалось, что гораздо интереснее будет играть тот же фолк группой — с куда более жестким, электрическим, живым звуком. Ну и ему так показалось тоже.

— Но фолк в любом случае был вашей операционной системой?

— Ну да, конечно. Мы и сдружились-то на почве любви к группам вроде Pentangle или Fairport Convention — в 60-х это была английская реакция на то, что происходило в Америке, и на то, что в Британии многие тоже начали имитировать американский фолк. А эти ребята решили копать в свои традиции — брали средневековые песни, сочиненные в XIII–XIV веках, и помещали их в контекст, который тогда был современным: смешивали с джазом, с психоделией. Наша идея заключалась в том, чтобы провернуть такую же операцию, только в контексте уже музыки нового века — такой ретрофутуризм, если угодно. И еще мы много слушали всяких африканцев, сборники «Ethioipiques», в частности, — и нам было интересно попробовать, как будет работать британская мелодика с такими ритмами.

— То, что название у вас к песне Джексона Си Фрэнка отсылает, — тоже дань фолк-традиции?

— Это дань лично Джексону Си Фрэнку. Буквально в первую же нашу встречу с Эрландом, когда речь зашла о музыке, он начал говорить про то, как любит Фрэнка. А я отвечаю: «Да ну? Я тоже фанат». И любимая песня у нас оказалась одна и та же — «My Name Is Carnival». И первое, что мы сделали, — кавер на нее. В общем, когда пришло время придумывать название группе, мы решили, что так будет честнее всего.

— А вы понимаете, почему он так малоизвестен? Песни же великие, не хуже, чем у классиков жанра.

— Ну, люди иногда просто появляются в неправильное время. Ему же по факту приходилось конкурировать с Полом Саймоном и Бобом Диланом — что заведомо сложно; плюс он не написал ни одной песни, которая могла бы стать хитом на радио. А все дальнейшее — алкоголизм, неудачи, жизнь в канаве... Старая история: музыкантов открывают, когда они умирают в полной нищете; такое почему-то часто случается. Кстати, когда мы сделали этот самый кавер, на нас вышел человек, который сейчас занимается наследием Джексона Си Фрэнка, а как раз перед смертью нашел его где-то, устроил в дом престарелых и записал последние песни. Он сказал, что Джексону бы наш кавер понравился, — и для нас это очень важно было, честно.

— А The Smiths на вас повлияли? Просто вокал иногда на Моррисси похож, да и одна из песен на втором альбоме с прямой цитаты начинается: «This night has open my eyes».

— Мы, кстати, эту строчку на голубом глазу сочинили — потом уже опомнились и поняли, что она чужая. И решили оставить. The Smiths, особенно в смысле текстов, мне кажется, работают ровно как старые фолк-песни — это тоже такие связные истории о необретенной любви, об одиночестве и так далее. Конечно, в чем-то они на нас повлияли — а на кого нет? Мы вообще предпочитаем открыто говорить о таких вещах. Обычно музыканты как-то скрывают свои источники, но я этого не понимаю: если ты кому-то чем-то обязан, почему не сказать прямо?

— Как вообще творческий процесс у вас в группе устроен — с двумя полноценными лидерами-то?

— Да даже не с двумя — Дэвид у нас не только на барабанах занимается, он еще и звук строил на обеих пластинках. И это работает как пазл — ну, как у всех. Каждый приносит свои идеи... Ну то есть как приносит — скорее по почте посылает. Мы, конечно, в какой-то момент оказываемся вместе в студии, но на позднем этапе, все песни сочиняются по сети. Удобный способ — так многие делают в наше время, впрочем, в хип-хопе вон вообще бывают случаи, когда участники друг с другом ни разу не встречаются. Зачем ходить в студии, как на работу, если можно использовать технологии?

— К вопросу о студиях: а это правда, что вы второй альбом на корабле записывали?

— Ну да. В Лондоне есть набережная, где стоит энное количество списанных кораблей, где теперь бары, офисы, ну и так далее. Студия находится в одном из них — причем в трюме, то есть уже фактически под водой. Там в 60-х еще пиратская радиостанция была, и кое-какое оборудование с тех времен осталось. Очень странные были ощущения, конечно: сидишь в этом трюме, а потом выходишь, а за углом галерея Тейт; полный сюрреализм.

— В галерею вы тоже ходили?

— Ну да, заглядывали часто после ланча, благо совсем рядом. Я бы даже сказал, что это на альбом повлияло — там мозги как-то начинают работать в правильном направлении. В частности, там была работа такого художника Майка Нельсона «Коралловый риф» — куча странных комнат, друг с другом соединенных, мы по ним очень часто бродили. Собственно, наш альбом мне кажется чем-то похожим — это тоже такое удивительное пространство из разных помещений, которые на уровне чего-то призрачного, атмосферы какой-то связаны между собой.

— Расскажите еще, что у вас на обложке за фотография? Кто эта девушка?

— Ой, это замечательная история. Девушка эта якобы одержима полтергейстом. Вокруг нее был большой шум в начале 70-х, потом еще Спилберг спродюсировал фильм «Полтергейст» фактически по мотивам. Смысл в том, что эта девушка утверждала, что к ней в дом поселилось привидение и полгода ее истязало — роняло предметы, таскало по комнате. Эта фотография была снята корреспондентом Daily Mirror, который остался в доме на ночь вместе со следователем, изучавшим обстоятельства происходящего; и они оба клянутся, что это не подделка. Хотя кто его знает — может, полтергейст, а может, она просто так подпрыгнула.

— Вы играли и в The Verve, и в Gorillaz, и в The Good, the Bad & The Queen. Какая из этих групп для вас важнее?

— Они были очень разные, но The Verve были первыми — и потому главными. Мы же все вместе ходили в школу, учились играть на гитарах и писать песни, когда нам было 13, — и когда 10 лет спустя у нас вышел альбом, который моментально продался миллионными тиражами по всему миру... Разумеется, это было очень круто — и я не о деньгах. Просто мечта сбылась — мы столько лет о чем-то таком говорили, все это воображали, и вот оно свершилось. Мы были счастливы — правда, впоследствии выяснилось, что этот момент стал началом конца группы. А что касается The Good, the Bad & the Queen — меня поразило, насколько там все было расслабленно. Ну то есть казалось бы — такого уровня люди, большая честь, что меня туда вообще позвали. А оказалось все очень просто, я как на каникулах себя чувствовал — и во время записи, и на гастролях.

— К вопросу о миллионных тиражах: я читал ваш дневник последнего европейского тура — и вы там очень радостно отзываетесь о том, что на концерт в Дрездене пришло 150 человек. А в прошлый раз, дескать, пришло 20. То есть, эээ, Erland & The Carnival пока не очень популярная группа?

— (Смеется.) Ну да. Но мы хотим стать известнее — у всех есть такая амбиция. Другой вопрос, что... Я бы так сказал: до тех пор пока нас куда-то зовут, пока мы можем ездить по разным странам с концертами, и на эти концерты будет кто-то приходить, я себя буду чувствовать отлично. Ну и потом — группа же совсем новая. Мы начали с нуля два года назад. Так что все идет в нормальном темпе. Если бы на первый концерт пришло 150 человек, а на второй — 20, было бы куда хуже, согласитесь?

Klaxons и Erland & The Carnival выступят 2 июля в саду «Эрмитаж» в рамках фестиваля Ahmad Tea Music Festival. Третий хедлайнер — группа Maximo Park.