Максим Семеляк встречается с Игги Попом

В Москву приезжает Игги Поп — первый панк на планете. Игги вновь играет с группой The Stooges, с которой записал свои самые злые и отчаянные вещи и которую распустил в середине 70-х. Незадолго до концерта Максим Семеляк отправился на встречу с Игги в испанский город Альмерия.

Мы встречались в продуваемом всеми мыслимыми кондиционерами баре, в гостинице, которая пряталась среди жарких бурых андалусских гор в сорока минутах езды от Альмерии. Странное ощущение — ты протягиваешь руку, называешь свое имя, а человек в ответ представляется: «Игги» — и совершенно при этом не врет. Как только он проартикулировал это нелепое, в сущности, слово, я немедленно почувствовал себя в мире каких-то странных сказок. Это никак не вопрос музыковедческого пиетета — о каком пиетете может идти речь, если человек в шестьдесят лет называет себя Игги? Пожалуй, первый раз в подобных журналистских обстоятельствах я ощутил абсолютную нереальность всего происходящего. Передо мной находился не человек, а именно что легенда, причем в буквальном смысле слова. И глядя на нее, я понимал, что это история не про древность, опыт или величие. То есть и про них, конечно, тоже, но в первую очередь это история про выдумку. Этот человек не сделал себя, но нафантазировал. В результате у меня было такое чувство, что я повидал, не знаю, капитана Джека Воробья. Или мадам Бовари. Вот вы бы о чем спросили капитана Джека Воробья? Или мадам Бовари? Я тоже толком не знал и, пока позволяли приличия, молчал, обратившись в зрение. Благо посмотреть было на что.
Человек по прозванию Игги Поп сидел на расстоянии вытянутой руки и походил на сказочного змея. Ярко-розовая футболка с V-образным вырезом, бледно-розовые очки, прикрывающие знаменитые голубые «глаза-блюдечки» (по выражению его давней подруги Биби Бьюэлл), набухшие вены, полный рот белых зубов. Никаких колец, серег, татуировок, приманок. (Украшения ему явно не нужны, он сам по себе отчетливое украшение. Он, собственно, и музыку поэтому такую делает — без прикрас.) Сильные конечности бывшего барабанщика. Когда он сгибает руку в локте, бицепс праздно и как-то очень непристойно свисает вниз, словно сгусток силикона в груди старой красавицы. Впрочем, это ему идет. Игги вообще любые издержки обращает в достоинства — так, его обветшалая и загорелая, как у асфальтоукладчика, кожа кажется дополнительным одеянием; глубокие морщины смахивают на складки краденой мантии. Он невелик ростом и сильно хромает, но подобная чертовщинка ему тоже, естественно, в жилу. Во всем облике Игги чувствуется элемент знойного надувательства. Который — странное дело — и придает ему какого-то отдельного благородства.
Сразу, в общем, делается понятно, почему та же Биби Бьюэлл, ложась с ним, вспоминала про Адониса. Понятно, с какой стати Дэвид Боуи носился с ним по берлинским кабакам, телестудиям и звукозаписывающим инстанциям. Понятно, почему Алан Вега называл его ранний концерт лучшим зрелищем в своей жизни. Вообще, с Игги все понятно с первого взгляда.
Про этого человека ведь до черта всего известно — и он слишком явно отдает себе в этом отчет. Я смотрел на него и понимал, что он прекрасно знает, что я, например, знаю, как он однажды затащил к себе в номер каких-то шлюх, надел на член кольцо, а потом никак не мог снять, все себе там исцарапал, а на следующий день случился концерт, и надо было по традиции показывать публике член, и он таки показывал его, весь в бинтах и пластыре. Как он отплясывал в фуражке гитлеровской армии и черных чулках. Как в 1977 году на исполнении песни про пассажира его выносили на сцену на руках, поскольку на ногах он уже практически не стоял. Как ему подарили чизбургер на 21-летие. Как он брил себе брови, как паясничал с плавящимся воском, как получал по зубам от серферов, байкеров, фермеров. Как он, наконец, в свои шестьдесят до сих пор скачет по колонкам да мониторам — как черт на сухой вербе, по чудесному купринскому выражению.
В обращении с такими законченными произведениями искусства, как Игги, есть только три варианта — грубить, льстить и в самом крайнем случае интерпретировать.
Для начала я, находясь в легком смятении чувств, умудрился Игги как раз нагрубить. Я что-то понес про его возраст, сообщил, что мне совершенно неясен посыл и смысл сегодняшних The Stooges и непонятно, как это вообще возможно — эксгумировать драйв сорокалетней давности и перетащить его из прошлого в будущее. В довершение всего я — уж не помню, с какой стати, — поставил ему в пример Патти Смит с ее недавним и в высшей степени утопичным представлением «Horses». И Игги завелся с полуоборота.
«Listen, — он нагнулся ко мне, в голосе заиграл знакомый по куче записей металл. — Сколько тебе лет? Ты же помнишь, каким ты был двадцать пять лет назад? Что-нибудь от того тебя осталось? Вот и объясни мне, как прошлое может стать частью будущего. С чего ты взял, что сейчас у The Stooges не тот драйв, что был сорок лет назад? Разумеется, ничто не остается прежним, но по мне, всего становится попросту больше, если говорить про искомый драйв. Тому есть простое подтверждение — сейчас мы в сто раз успешнее, чем сорок лет назад. Ты вообще знаешь, что было сорок лет назад? Да никому мы на х… не были нужны. Мы были группой второго эшелона, играли черт знает где, концерты были минут по двадцать. Ну, правда, мы делали какие-то свежие вещи. Красиво было, не спорю. Но сейчас-то все не в пример круче. Сейчас мы взорвем любой зал, мы фактически машина для убийства. Кого хочешь раздавим. Таких, как мы, по пальцам руки пересчитать. Теперь что касается Патти. При чем тут она? Нас с ней вообще нельзя сравнивать. Она в первую очередь соло-артист, у нее группа носит ее имя. Она достигла коммерческого успеха практически сразу, и сейчас она просто типа продолжает почивать на лаврах. С нами все совершенно по-другому — The Stooges до сих пор не достигли успеха, если судить об этом в терминах музыкальной индустрии. Мы только-только собираемся это сделать. Мы сейчас собираем десятки тысяч человек, этого и близко не было, когда мы начинали. А что до возраста, то он вообще не играет роли — я встречал пятилетних ублюдков, понимаешь, пятилетних. Вот ему пять лет, а он уже законченный ублюдок. А я — я в прекрасном состоянии, и у меня ох…нный возраст».
Подошел официант. Игги делает заказ по-стариковски тщательно, встревоженно поглядывая на официанта. Тапас, кола, минеральная вода, бутылка белого вина. Обо всем этом Игги просит на хорошем испанском (выучил в свое время с аргентинской любовницей).
Как и положено большинству рок-исполнителей за шестьдесят, да еще и в перерывах между гастролями, Игги, в общем, не сообщает ничего экстраординарного. Он рассуждает о том, что в современной музыке есть стиль, но нет идей, что современные исполнители разучились даже воровать с умом. Он говорит: «Для меня песня «I Wanna Be Your Dog» до сих пор звучит авангарднее некуда, да и мистики в ней больше, чем во всем этом так называемом панке последних тридцати лет. Возможно, это не так агрессивно, как The Sex Pistols, зато куда изобретательнее».
Независимо от того, что он говорит, слушать его речи можно часами — он, конечно, бестия, и тембр его, в общем, где-то даже завораживает. Голосом он владеет примерно так же, как и телом: как грация переходит в хромоту, так и вальяжный баритон в любой момент может оборваться резким наждачным скрипом. Чисто по-человечески Игги Поп вызывает, пожалуй, лучшие в мире ощущения — он одновременно потешен и величественен. Смех и трепет — что может быть лучше?
В какой-то момент зашла почему-то речь о русских музыкантах — собственно, он сам ее и завел. Я вспомнил, как Троицкий рассказывал мне (в свою очередь, со слов Дейва Стюарта) анекдот про то, как Гребенщиков в процессе записи альбома «Radio Silence» умолял сделать ему голос, как у Игги Попа. Я спросил, не знает ли Игги Гребенщикова. Тут визави мой сделал такое лицо, что если бы, например, взять все демонстрационное бесовство Николсона в «Иствикских ведьмах», Пачино в «Адвокате дьявола» и Де Ниро в «Сердце ангела» (я специально привожу наиболее попсовые варианты инферно) и сложить воедино, они все равно не смогли бы затмить чудовищно сардонического и победительно-похабного выражения, которое воссияло на физиономии И.П. «А, Гребенщико-о-о-ва… ну как же, как же, помню. Это тот, который приезжал в Америку, чтобы стать вторым Дэвидом Боуи. Ну-ну».
Я невольно вспоминаю про еще одну занятную попытку клонирования, а именно про человека по прозвищу Ник Рок-н-Ролл, которого кто-то в свое время обозвал местным Игги. Между ними довольно много общего, но разница все равно слишком принципиальна — и дело тут не в разных дозах искренности, драйва или элементарного таланта. Все дело в том, какое кто выдумал имя. Наш, пожалуй, и впрямь рок-н-ролл — со всеми вытекающими, а этот именно что поп — сладкий, срамной, суверенный. Вдобавок разница тут (как и в большинстве случаев на планете) не экзистенциальная, но попросту климатическая. Поэтому Ник — это всегда будет история про какую-нибудь череповецкую рок-акустику, а Игги — это всегда будет история про Голливуд. Он мог сколь угодно долго валяться в канавах, но это были все-таки голливудские канавы. Он же в некотором роде такой мистер Америка, о котором пел Фрэнк Заппа. В конце концов, он один из тех, кого принято называть торжественным английским словом survivor. (Кстати, врачи объясняли живучесть Игги Попа тем, что у него какой-то исключительный метаболизм, позволявший ему без особого труда переносить в диких количествах соответствующие таблетки, порошки и жидкости.) Смесь предельного гедонизма с окончательным саморазрушением — вот, кажется, в чем всегда заключалась идея Игги. (Трубач «Ленинграда» Рома Парыгин рассказывал мне про райдер Игги Попа — он подглядел его на одном фестивале в Венгрии, где они выступали вместе. Так вот, в райдере говорилось, что звукорежиссер на концерте The Stooges должен, в частности, быть готов к смерти в любую минуту.)
Жаль, говорю, что вы приезжаете в сентябре. Приехали бы, скажем, в мае, увидели, как у нас весь центр Москвы завешан вашим лицом, журнал Esquire постарался. Там еще было написано, что вы предпочитаете пять долларов трем, и это вроде как главное ваше жизненное правило.
«Ну а что, не так, что ли? — оживился Игги Поп. — Правильно написали! Пять долларов!»
В процессе беседы выяснилось также, что дома у Игги есть четыре православные иконы (прикупил в Финляндии и Будапеште), что он питает слабость к Джону Ли Хукеру и Дэмиену Херсту, а последним прочитанным и высоко оцененным романом стала уэльбековская «Возможность острова». Я спросил его о перспективе записи альбома стандартов (Игги всегда славился своей любовью к вещам типа «The Shadow of Your Smile» или «Insensatez» — понимал, что панк панком, но в конечном итоге выигрывает тот, кто элементарно умеет петь). Он ответил, что запишет нечто подобное лет в семьдесят, пока рановато. Может статься, напоет еще и альбом боссанов, до которых он тоже оказался большим охотником.
Когда заговорили о кавер-версиях, я напомнил ему о замечательном замогильном варианте «I Wanna Be Your Dog» в исполнении Майкла Джиры. Игги вспомнил, а потом крайне трогательно, чуть не по-отечески интересовался судьбой группы Swans. «Бог ты мой, Swans, а что с ними сталось? Они еще существуют? А эта девушка, которая там пела, что с ней? Исключительно мощная ведь была группа, исключительно».
Но по-настоящему Игги Поп обрадовался лишь однажды, когда я упомянул имя Кима Фаули, грандиозного американского продюсера-фрика, с которым они в старые времена пересекались по музыкальной линии. (Кстати, именно Ким Фаули в свое время пустил слух о том, что Игги якобы однажды заявил, что если ему организуют концерт в Madison Square Garden и заплатят миллион долларов, то он покончит с собой прямо на сцене. Денег не дали, концерта не было, Игги остался жив, а потом выяснилось, что это вообще выдуманная история.)
Он с улыбкой вспоминал о том, как худющий и похожий на создание Франкенштейна Фаули учил его, как нужно сочинять хиты, о временах уличного рока в Лос-Анджелесе, о людях, которые ходили по улицам в костюмах инопланетян, о том, как чудесно протекало время в голливудских особняках на холмах.
Под конец я спросил его: «А вас вообще что-нибудь шокирует? Вот вы, вечный анфан терибль, бывает так, что смотрите что-нибудь по телевизору и ворчите: нет, ну это перебор, это безобразие, так нельзя». «Да ничего меня не шокирует, — спокойно ответил Поп. — Я с двенадцати лет опасаюсь двух вещей. С одной стороны, я боюсь одиночества, с другой — не выношу столпотворения. Я не терплю, когда нарушают мой покой. Глупость человеческая — вот единственное, что шокирует меня практически ежедневно».
Самое время было откланяться. И тут я понял, что не так — вина-то не принесли! Игги ведь заказывал. Закуски, колу, все приволокли — кроме вина. Я развеселился — ага, думаю, так его, наверное, просто пасут. Вот, оказывается, зачем за соседним столом сидел роуд-менеджер. Видимо, весь персонал предупрежден — этому в розовой майке ни под каким предлогом не наливать. Как говорил в свое время фотограф Ли Чайлдерс: «Никогда не давайте Игги денег. Не давайте ему наркотиков. Не давайте ему алкоголя. Не давайте ему НИЧЕГО». Ох, как же мне стало весело от собственных фантазий на эту, в общем, вполне идиотскую тему. Я придумал, что раз Игги по-прежнему страхуют от выпивки, как в семидесятые годы, то все таким образом продолжается.
Хотя, может, про вино просто забыли.
Скорее всего.