Диссидент

За истекший год прошло не меньше двадцати последних концертов «АукцЫона», и пройдет еще немало. Тем временем лидер группы Леонид Федоров записал сольный альбом под названием «Зимы не будет». Федоров ничего толком о себе не рассказывает и не дает интервью. Никому. Разве только Валерию Панюшкину, и то чудом. Фотографии Сергея Дандуряна.

Федоров выходит из поезда на Ленинградском вокзале, как сто лет назад, – гитара и сумка. У меня в машине магнитофон тем временем играет его новую песню:

«Все б тебе бродить по городам, лето золотое...»

И шестой человек подряд по сотовому телефону объясняет мне, что взять интервью у Федорова невозможно. Не дает. Или дает – «бу-бу-бу-бу».

«Все тебе чего-то не найти, что-то не вернуть...»

Года полтора назад Федоров стал писать эти странные песни, печальные, со сбивающимся дыханием, с голосом поперек нот, кашлем посреди слов и гитарой, на которой свист пальца, передвигаемого по струне, дороже чистого звука.

«Все б тебе кого-то обмануть, а... где-то там...»

– Серега, – я говорю с приятелем Федорова, продюсером Сергеем Шкодиным, несколько раз устраивавшим в Москве концерты «АукцЫона», – скажи ты ему, пусть не важничает.

– Он не важничает. Совсем не важничает, поверь. Он просто действительно не хочет. Его правда тошнит от шоу-бизнеса. Предлагаешь ему снять клип, он говорит: «Зачем?»

– Но ты...

– Я не возьмусь убедить его дать тебе интервью.

Магнитофон поет:

«Все тебе никак не победить что-то там такое».

Федоров идет по перрону, и вдруг перед ним двадцать рядов кресел, в креслах – люди. Молодые, старые, взрослые, дети. Смотрят на него. Надо доставать гитару и петь. А микрофон? Микрофона нет. Черт, это же зал ожидания. На перроне построили новый зал ожидания, там все сидят плохо одетые и грустные, ждут поезд и не знают, кто такой Леонид Федоров и зачем приехал в Москву.

На Комсомольской площади висит огромный плакат.

– Что это? – Федоров тычет пальцем.

На плакате нарисован снеговик, зарешеченный автомобильным знаком «Стоянка запрещена», и написано: «Зимы не будет».

– Что это? Реклама моего альбома?

Не может быть. Наверное, какие-нибудь отопительные системы или кондиционеры. Название совпадает.

Днем у Федорова саундчек в «Шестнадцати тоннах», вечером – концерт. На следующий день с утра Федоров едет за билетами на Белорусский вокзал, но там очередь, потом – саундчек в «Китайском летчике». Потом – в маленькой квартире черт-те где, у самой МКАД. Пахнет жареной курицей. Раздается звонок в дверь, за дверью стою я.

По телевизору новости. Федоров протягивает мне руку и говорит:

– Леонид, очень приятно.

Вообще-то, звезды, знакомясь, никогда не называют своего имени. Федорова этому не научили, и поэтому он – не звезда.

– Чайку-кофейку? –  он закуривает «Голуаз» и стряхивает пепел по ленинградской привычке в рюмку. На Федорове – полосатые штаны и черная майка. В углу рта – лихорадка. По телевизору Валентина Матвиенко говорит про налоговый кодекс, как поняла его мудрость после многих обдумываний и взвешиваний.

– Валечка, – в кривой федоровской усмешке сверкает золотая фикса, – после всех обвешиваний поняла, что закон этот на хрен нам не нужен.

– Интересуетесь политикой?

– Новости смотрю. У нас там жизнь.

– Путин нравится?

– Не нравится, мне они вообще не нравятся. Хочется, чтоб новости, как в Германии, смотреть было неинтересно. Но у нас все самое настоящее происходит в политике, и жизнь от этих дураков зависит.

– А по-моему, они выдуманные телевизионные персонажи. Ну как у Пелевина.

– Выдуманные, конечно, только я никак не могу повлиять на этих выдуманных, а они все про меня решают.

– Лучше просто не смотреть новости.

– Что ж тогда смотреть?

– Можно музыку слушать.

– Лучше не надо. По радио беда что делается.

– Вы, наверное, просто завидуете молодой поросли. Земфира вон стадионы собирает. Лагутенко деньги зарабатывает.

– Мне столько денег не надо.

– А сколько вам надо?

– Ну на жизнь, чтобы прокормить всех, кто от меня зависит, достаточно дать концертов пять в месяц.

– А если предложат шесть, десять, двадцать?

– Я лучше с друзьями в лес поеду или в кабак пойду. Двадцать пять концертов в месяц – это завод. А на заводе я уже работал в юности инженером и убежал оттуда.

– Разве плохо получается у Земфиры, несмотря на завод?

– Плохо. Может, это только я такой, но меня не зацепила ни одна ее песенка. Я, правда, не все слышал. Она вот как будто букву напишет и показывает всем: смотрите, какой у меня почерк. А надо своим почерком еще написать слово, которое зацепит. Заставит плакать, смеяться, а не просто задолбить мотивчик в мозгу. Беда в том, что наши пытаются всегда сделать не хуже, чем на Западе. Вот мне, например, клип снимали на «Мою любовь»...

– Кто?

– Ну сын известного режиссера, как его...

– Все клипмейкеры – сыновья известных режиссеров.

– Неважно. Он сказал, что картинка будет, как у Гринуэя. А я потом посмотрел – господи, какой же это Гринуэй, сиротство одно, убожество. Несоответствие получается желания и возможностей. Вот ты хотел снять, как Гринуэй, а вышло убожество. Так лучше тебе было сидеть дома и на вэхаэске лепить. Дураком бы не выглядел.

– Так вам ничего не нравится?

– Из того, что по радио и по телевизору, ничего не нравится. А так – Егор Летов: у него честно, по-настоящему, дома записано.

– Выходит, все должны писаться дома с плохим качеством.

– Нет. Нам, конечно, легче было, когда мы начинали. Получать деньги за выступления было просто запрещено. И с альбомами было проще: записал кассету дома, дал послушать товарищу – магнитофонная культура. Теперь стало правильнее, только шоу-бизнес отнимает у людей время, которое нужно для жизни. Они не живут, а все стараются спеть похоже на The Rolling Stones или кого-то там еще, не знаю. А получается так же жалостливо, как Патрисия Каас поет блюз. Блюза по-французски не бывает, и по-русски тоже. Надо что-то свое придумывать.

– У вас шоу-бизнес времени не отнимает, ну и как вы это время используете?

– Обычно использую. Могу в потолок сидеть плевать, могу вкалывать. Главное, чтобы сохранялась при этом гармония, покой.

– От чего покой зависит? От денег?

– От денег зависит совсем немного. Просто, чтобы дети не голодали.

– У вас двое детей, верно?

– Две дочки. Старшей семнадцать лет, младшей три.

– Старшая считает папу старым ослом?

– Не знаю, думаю, нет. У нас вкусы совпадают, только она не слушает то, что я играю. А так мы с ней ходили на музыкальный фестиваль курехинский, и ей нравится то же, что и мне.

– Для кого же вы сочиняете песни, если родная дочка их не слушает?

– Для себя, я поэтому и пытаюсь делать все время что-то новое, чтобы подогревать у себя интерес к самому себе. Если бы хотелось денег побольше, надо было долбить дальше «АукцЫон». Еще один альбом, такой как «Птица», сделать ведь очень легко. Только не хочется. Это как трахаться...

– Что?

– Трахаться. Все ведь знают, что трахаться очень хорошо и приятно, но если трахаться не хочешь вот именно сейчас, это становится одним из самых мучительных занятий. Кайфа никакого, гармония нарушается, покой...

– Дался вам этот покой. Чем еще его можно нарушить?

– Когда с близкими что-нибудь случается. Дети болеют. Умирает кто-нибудь из близких.

– Это, слава богу, не часто случается.

– Очень часто. У меня отец умер, и я стал взрослым.

– В каком смысле?

– Во всех. Я никогда не думал, что стану играть один. А вот стал. Мне все казалось, что это шутки какие-то, а отец умер, и я понял, что теперь я старший, и от меня все зависят. Я понял, какое у меня было кайфовое детство.

– Дача, лето, панамка белая?

– Нет, просто такое ощущение беззаботности, которое вдруг окончилось теперь.

– И вы стали писать новые грустные песни?

– Еще я стал записывать группу «Ленинград» в студии. Никогда раньше не думал, что стану кого-то записывать, но вот полгода просидел, и мне было интересно. И теперь у нас есть мечта открыть собственный лейбл, записывать всякие-разные группы, которые не поп. Не может же быть, чтобы люди не сочиняли нормальных песен.

– А вы фильмы смотрите?

– Да, «Черная кошка, белый кот» нравится.  Только у меня видеомагнитофона нет.

– А книжки читаете?

– Пелевина, Сорокина. Они, по крайней мере, что-то придумали. Потому что очень печальные были шестидесятники, которые все – на обломках девятнадцатого века. Берешь книжку, и оказывается вдруг, что Окуджава слабее какого-нибудь самого заштатного поэта Серебряного века. Очень грустно.

– А одежду новую покупать любите?

– Не люблю. Люблю ходить в старой. К новой одежде долго привыкаю, и она...

– Нарушает покой?

– Ну да.

– Что же получается? В музыке вы все время ищете чего-то нового, а в одежде предпочитаете старую майку. Не логичнее было бы искать новое и в одежде тоже. Менять имидж, как Шура все равно какой.

– Ничего логичного. Одежда – вещь внешняя, а музыка – вещь внутренняя.

– Скажите, а водка помогает достигнуть гармонии и покоя?

– Не помогает. Водка – физиологический продукт, и действие у нее очень прямолинейное.

– А если бы вы поймали завтра золотую рыбку, и она исполняла бы три ваших желания?..

– Подождите. Во-первых, чтобы меня никогда не теребила материальная сторона жизни. Во-вторых, пусть будет кайфовая студия.

В-третьих – вдохновение. Ну ладно, хватит мучить. Давайте чайку попьем и разойдемся по-хорошему.

Пьем чай, смотрим новости. Корреспондент с микрофоном стоит на фоне танка, а ведущая из студии задает вопросы.

– Видал? – говорит Федоров. – Там по телевизору показывают девушку, которую зовут Москва, и юношу, которого зовут Грозный. Так прямо под ними и написано: «Москва», «Грозный»... Знаешь чего, давай отменим все, что я там золотой рыбке назаказывал. Пусть будет одно желание: чтобы я любил кого люблю.