Bonobo о лейбле Ninja Tune, культуре семплов и музыкальной терапии

— Вы на редкость многопрофильный человек: и песни грустные пишете, и танцы умеете делать. Откуда это берется? С чего вы начинали?

— В юности, как и все, наверное, я слушал в первую очередь гитарные группы — особенно фолк; собственно, мои родители состояли в фолк-группе. Естественно, сам я тоже пытался сочинять песни — и у меня были четкие представления о том, как они должны звучать (естественно, с гитарами и прочими пирогами). Когда мне было где-то двадцать, у меня появился четырехдорожечный магнитофон, который можно было использовать как семплер. Вот тогда все и началось по-настоящему. Стало понятно, что я могу делать все сам, без группы. Я делал луп из ударных и играл поверх него. А потом и музыку стал слушать соответствующую — хип-хоп например; я очень любил разбираться, откуда взят какой семпл.

— Вы же вроде очень рано начали что-то издавать.

— Ну как сказать. Некоторое время я просто никому свою музыку не показывал — для этого она была недостаточно хороша. Первым Bonobo услышал мой приятель, который свел меня с лейблом Tru Thoughts, — а они сразу выпустили две мои записи, в один день причем. Да и альбом уже был практически готов. В те же времена царил полный DIY — я записывал музыку дома, парни управляли лейблом из дома. Ну а потом песни начали крутить по радио. В общем, очень все просто получилось.

— А на Ninja Tune вы как попали? Вас же теперь все с ними ассоциируют, а их — с вами.

— Это я хорошо помню. Я тогда общался с Амоном Тобином, он тоже из Брайтона, мы давно знакомы. Я все время просил его, чтобы он сыграл мою музыку ребятам с Ninja Tune, потому что я был фанатом этого лейбла. В итоге пришлось сделать на него ремикс, Ninja Tune его выпустили и таким образом узнали обо мне. А потом мне домой позвонил глава лейбла Питер Квик и сказал — мол, отличная у тебя музыка, хотим тебя подписать. 10 лет назад это было.

— И за эти десять лет и вы сильно изменились, и Ninja Tune.

— Понятно, что любой лейбл считается крутым только первые пять лет своего существования. Ninja Tune давно уже вне хайпа, он просто живет как очень хороший независимый лейбл — но их сейчас не так уж и много. Особенно таких, которые существовали бы больше 20 лет. Ninja Tune для меня — как семья. При этом, конечно, все изменилось. Раньше они транслировали очень определенный образ — семплы, скретчи, вертушки, диджеи, вот это все. Теперь их просто интересует хорошая независимая музыка. Но работают они так же хорошо. 

— Вы сказали, что музыка для вас началась с семплов. При этом со временем их у вас все меньше становится.

— Семплы показали мне новый подход. Благодаря им я научился делать музыку, которую мне самому хотелось бы слушать. Но тогда я совершенно иначе все семплировал, чем сейчас. У меня был такой хип-хоповый подход, как у Beastie Boys или A Tribe Called Quest: я в первую очередь искал брейки, собирал такую конструкцию из лупов. Сейчас я все еще много семплирую, но ищу более абстрактные звуки, смотрю на все с точки зрения саунд-дизайна. Беру какой-нибудь микроскопический звук, растягиваю и обрабатываю его, пока он не превращается во что-нибудь совершенно новое.

— А еще вы довольно давно уже играете концерты с живым составом, что для электронного музыканта до недавнего времени вообще было довольно дико. Как вы это придумали?

— Я просто понял, что есть люди, которым хочется прийти на мой концерт. Я же только диджеил до этого. Предположим, человек покупает альбом и идет на мой концерт — конечно, он хочет послушать то, что он на пластинке слышал, а не то, как я чью-то еще музыку ставлю. Вот я и начал придумывать, как бы это сыграть. Собрал людей, мы как только ни пытались работать — и под трек играли, и еще как-то, и ничего не выходило. А потом мы выключили запись и просто заиграли как группа — и стало ясно, что так и надо. Но все равно пришлось еще несколько месяцев репетировать перед тем, как мы вышли на сцену. Вообще, переводить мою музыку на концертный язык — это же самое интересное. Некоторые треки вообще не предназначены для того, чтобы играть их живьем. А иногда слушаешь песню и думаешь: «Это сложный семпл, но его можно сыграть на гитаре, а вот эти звуки может играть барабанщик, а эти семплы я могу включить поверх». Я разбираю собственный трек и пытаюсь понять, как он работает. Очень захватывающе.

— Вы третий альбом подряд активно задействуете вокалисток. Почему вам так нравится использовать голос?

— Хм. Ну, мне нравится музыка с вокалом. Не знаю, почему так. На самом деле всего в половине моих треков есть голос. Да и я использую голос как инструмент, не пытаюсь прямо песни сочинять. Если послушаете старые треки, «Days to Come», например, поймете. И другой важный момент: я обычно сочиняю трек, а вокал придумываю следом.

— Самая частая претензия к современной электронной музыке — что она перепродюсирована, слишком гладко и безупречно звучит. Более того, с новыми технологиями идеального звука может добиться кто угодно, так что его ценность совсем теряется. Что вы об этом думаете?

— Во-первых, электронной музыке уже тридцать лет, а люди все еще умудряются придумывать что-то новое. Конечно, мне симпатичен сырой, неидеальный звук. Но между перепродюсированием и вниманием к мелочам есть огромная разница. Я лично очень щепетильно отношусь к деталям. Я очень много сил вкладываю в сведение, продюсирование, трачу часы на всякие микроэлементы, но я не считаю, что это делает мою музыку какой-то излишне глянцевой, она продолжает оставаться свободной. На самом-то деле, если взять какой-нибудь лоу-фай или гранж, там тоже бывает полно внимания к деталям. Все дело в балансе.

— Вы следите за тем, что сейчас происходит с электронной музыкой? Несмотря на то что музыка Bonobo всегда менялась и развивалась, у меня лично всегда было ощущение, что вы в какой-то параллельной реальности существуете.

— Я знаю о трендах, но они не очень для меня важны. Хотя за ними интересно наблюдать. Очень любопытно, например, как цикл развития проходит полный круг. Сейчас у многих музыкантов слышны отсылки к эйсид-хаусу начала 90-х, дип-хаус на подъеме. Все это интересно, но я не даю этому влиять на то, что я делаю.

— Электронная музыка сейчас же вообще на пике популярности.

— Да, определенно. Она проползла в мейнстрим. Большие поп-музыканты делают то, что раньше делали электронщики. Например, французский хаус, который придумали Daft Punk, сейчас звучит в поп-чартах. С дабстепом то же самое. Но это неизбежно. Сначала возникает волна талантливых изобретателей, которые создают что-то новое и меняют музыку. Потом приходят люди, которые берут их наработки и упрощают их. А потом все превращается в поп.

— А ваша собственная судьба как-то меняется в связи с этим? О вашем предыдущем альбоме, «Black Sands», очень хорошо отзывались критики.

— Даже не знаю. Я не думаю о своей музыке как о специально электронной. Необязательно любить именно электронику, чтобы полюбить Bonobo, я не несу никакого знамени. Ну, например, «The Keeper» — это же вообще фанк, просто медленный.

— У вас очень человечная, эмоциональная музыка получается. Вы это нарочно?

— Да. Моя музыка — очень личная. Мне хочется вызывать эмоции, как-то вовлекать людей. Плюс терапия: пока я сочиняю песни, я как-то разбираюсь сам с собой.

— Ваш новый альбом ведь звучит по-другому, чем несколько предыдущих; в нем больше той же самой электроники. Почему?

— Да, «The North Borders» менее живой. Меня заинтересовала синтетика, механическая сторона музыка. В 2013 году уже можно не делать такое приджазованное даунтемпо, как я делал прежде. Я очистил свою музыку от всех этих джазовых ноток, сосредоточился на звуке, закопался поглубже. Те идеи и темпы, которые проскальзывали на «Black Sands», есть и здесь. Но каждый раз, когда я берусь за новый альбом, я ставлю перед собой одну задачу: не повторяться. В этот раз получилось.

Альбом Bonobo «The North Borders» вышел на лейбе Ninja Tune. Купить его в iTunes можно здесь. Саймон Грин выступит со своей группой в концертном зале «Москва» через два месяца, 19 июня