«Что общего между нами и Фифти Сентом? Мы ходим в одну химчистку»

Безусловный авторитет и классик переводов с английского в первую очередь американской литературы: Фолкнер, Кизи, Капоте. Бродский посвящал ему стихи.

Счастье — это когда переводчик сам выбирает, что переводить. Счастье это у меня было всю жизнь — до прихода новой власти. Дальше мы вступили сперва в Женевскую конвенцию, а потом и в Бернскую. Если после смерти автора не прошло 70 лет, надо выкупать права на перевод. Одно время нам по бедности дешево их продавали, а сейчас вроде нормальные требуют деньги.

Предложить издательству что-то свое очень сложно. Как правило, это что-то не совпадает с их планами. У них свои представления о том, что они могут хорошо продать. Если по книге снято кино, то с ней все более или менее понятно. «Гарри Поттер» — безусловно. Или «Старикам здесь не место». Когда фильм вышел, предлагали перевести — мол, книжка точно продастся. Отказался.

Отсутствие цензуры — это хорошо. Потому что как только ты ее вводишь, она, как лишай, начинает распространяться. При советской власти цензура стояла на трех запретах: порнография, антисоветизм и секретные сведения. Слово «жопа» нельзя было писать. А я как-то перевел роман Натанаэла Уэста, и там была фраза «проституция определенно прибыльна». Ну, иронически было сказано. И у меня из-за этого книжку зарезали, через семь лет издали в другом месте.

Редакторы нужны обязательно. Мне недавно в одном большом издательстве на вопрос «Редактор будет?» ответили: «Нет, корректор будет». И я испугался. Ты всегда можешь допустить ошибку: пропустить фразу или по рассеянности прочитать слово не так. Ошибки бывают у всех людей. У Толстого тоже есть ошибки, но его никто не правит, потому что он гений. Вообще переводчикам прощают меньше, чем писателям. Гоголь, к примеру, писал по пять «которых» в одной фразе, и ничего — пережили.

Раньше труд переводчика оплачивался прилично. При везении рублей триста в месяц — это примерно две зарплаты. Но было мало рабочих мест. Сейчас другие правила. Профессионал может получать тысяч пять за авторский лист (22 страницы печатного текста. — Прим. ред.); студентам платят, может, две или вообще ничего.

Чем популярней писатель, тем бесхитростней он пишет. Вот эти витиеватости а-ля Пруст или а-ля Фолкнер никому не нужны. Читатель устал напрягать ум. Раньше издавали сто тысяч экземпляров — сейчас хорошо, если две или пять. И не нужно больше — народ измучен высшим образованием. У литературы две функции: учить и развлекать. Я думаю, что сейчас перегиб в сторону развлечения. При советской власти нас хотели учить — не очень, правда, получалось, но идея такая была. Сейчас ее нет.

Почему много плохих переводов? Да потому что книг много, а переводчиков умелых мало. Научить можно лишь до какой-то степени грамотности, а все остальное — от природы. Плохие переводы появляются еще и потому, что все делается наспех: переводчик за две недели переводит, а редактор за неделю правит. Получается: «Я не пойду, — почесался он». За это выгонять надо, потому что ты либо говоришь, либо чешешься.

Специалист по американцам-контркультурщикам (Керуак, Берроуз и т.д.). Заново перевел Сэлинджера, чем вызвал большой скандал.

В России дела с переводом обстоят иначе, чем в Европе или Америке. Обыкновенно переводчика выбирает издатель — из того пула, с которым он сотрудничает. Есть переводчики, годами работающие с текстами конкретных авторов или в рамках того или иного жанра, периода, региона — по сложившейся однажды традиции или оттого, что язык, на котором пишет автор, редкий, и хороших переводчиков с этого языка немного. Довольно часто у таких «именных» переводчиков существует более-менее строгий график, и они не берут в работу случайные тексты.

Сплошь и рядом бывает так, что редактура спасает книгу — хоть переводную, хоть какую. Мы не говорим об откровенно слабых текстах и суконных переводах. Что авторы, что переводчики — живые люди, устающие от интонации, от героев, от излагаемой в книге истории как таковой. Даже самый одаренный и скрупулезный переводчик допускает ошибки, не считывает второго, третьего, десятого смысла, не реагирует на какие-то языковые трюки. Редактор — если он профессионал — в силах подставить плечо, посмотреть незамыленным глазом.

Советская школа, со всей ее основательностью, педантизмом и высоким уровнем профподготовки, была институцией подцензурной. В стране, к примеру, не было секса, а просторечный говор заводских окраин, шахтерских городков, сельских школ, хуторов транслировался причесанным в строгом соответствии с некоторой «литературной нормой». Далее произошло вот что. Не скажу про всю литературу, но в англо-американской, которой я по преимуществу занимаюсь, во второй половине ХХ века наметилась отчетливая тенденция к ориентации на живую разговорную речь. И русско-советская «литнорма» часто оказывалась неприменима. Поэтому нынешний российский литературный перевод осваивает новые пространства с большей свободой — но с худшей образовательной базой и в условиях рынка с его цейтнотами и сравнительно невысокими гонорарами. Ситуацию, видимо, исправит время — глядишь, научимся. Но читателю, пока переводчики тренируются, некоторое время придется почитать то, что получается.

При желании перевести на русский можно что угодно. Просто есть языки — японский, например, — где переводчик переизобретает текст практически заново: устройство языка таково, что перевод в том виде, в каком мы его себе привычно представляем (например, с индоевропейских языков), не осуществим.

Переводчик и друг Умберто Эко, блестящий культуртрегер: в России пропагандирует Италию, в Италии — Россию.

Конечно, переводчики могут выбирать то, что им переводить. А то как же! Это ведь не менее существенный выбор, чем сексуального партнера, со всеми вытекающими… И могут отказываться от «не своего» писателя. Даже и думать не стоит о «не своем» — выйдет гадость невозможная.

Издательство имеет консультантов, которые советуют, на что обратить внимание. Потом издательство связывается с агентами, которые предлагают книги. Получив текст, дает его ридерам, внутренним или внешним, те пишут отзывы. Таким образом издатель понимает, что за книга у него в руках. Впрочем, до того, как купить на книжку права, издатель много думает. И в частности — в чьем переводе эта книга окажется. А без переводчика иметь текст так же бессмысленно, как иметь телегу без лошади.

Отдельные куски иногда создаются до начала работы над текстом. Ну, скажем, вот главный герой в «Имени Розы», средневековый монах, сыщик, в оригинале носит имя Гульельмо. Естественно, если бы я его в таком виде оставила, роман был бы испорчен. Начинаешь думать: поскольку он англичанин, надо назвать его Уильям. Это восстановит в памяти читателя традиции английского детектива, да и вторая часть имени сыщика — Баскервильский. То есть от Конан Дойла уже никуда не уйти, Умберто Эко того и хотел. Думаешь дальше: Уильям звучит чересчур по-английски. И приходишь к заключению, что нужно найти нейтральную транскодификацию, которая в русскоязычной традиции обычно применяется к папам и императорам — латинизированную. И герой становится Вильгельмом. Вильгельмом Баскервильским. После этого еще сотня-две таких наметок — и готов задел, позволяющий попробовать перевести первую фразу.

Я никогда не перевожу первую фразу первой страницы — она слишком ответственна. Начинаю страницы с седьмой, ищу, переписываю раз девять-десять кусок из середины… Потом, когда вроде уже слышится звук, сажусь и ползу с первой фразы на вторую, со второй на третью и так до шесть тысяч сотой. Это, конечно, моя индивидуальная методика, возможно, она отражает мой индивидуальный психоз и не имеет, мне кажется, никакого значения для других людей. Шиллер, например, не мог писать, если у него не лежали в ящике стола гнилые яблоки и он не мог их нюхать.

Труд переводчика так тяжел, что никаких на свете богатств не хватит его оплатить. Он вкалывает значительно больше автора. Автор захотел — перелетел через то, что ему писать не хочется, и герой уже вдруг повзрослел лет на десять и живет в другом городе. У переводчика нет никакого права ни через что перелетать, и иная дурацкая загвоздка может его задержать на две недели, лишив сна. Поскольку в России, насколько я знаю, ни автор, ни переводчик не зарабатывают (кроме малочисленных исключений) столько, чтобы можно было на это жить, суммируем так: издательства представляют себе литературный перевод как занятие или для энтузиастов, или для отъявленных халтурщиков. Платили бы больше — было бы больше серьезных и спокойных профессионалов.

Едва ли не единственный переводчик, получивший известность благодаря неудаче — первой книге про Гарри Поттера.

Есть такая фраза — перевод как женщина: если красива, то неверна, если верна, то некрасива. Это, конечно, глупость. Перевод не должен быть некрасивым, но верным. Хороший перевод — это когда переводчика там нет. Если вы что-то переводите, то ваша задача донести мысль сказавшего до того, кому он это говорит. Иначе будет отсебятина. Я спортивный журналист и поездил по заграницам со всякими боксерами, дзюдоистами. Сколько раз была ситуация, мол, переведи ему — и поехало: «ну… там… блин… короче… мы-то…». И так на десять предложений. Я выбираю из этого основную мысль и перевожу.

Есть мнение, что переводчики прогоняют текст через компьютерные переводчики, а потом редактируют. Это нереально. Язык требует более тонкого подхода. У нас в институте ходила отличная штука — пошлая, конечно. «He put the end to the war» — и дословный перевод «Он положил конец на войну». Есть такие люди, которым писать нельзя, но им очень хочется, поэтому они пишут, пишут, пишут. Но язык — это глобальная вещь. Нельзя, поиграв во дворе в футбол, прийти на матч Лиги чемпионов и сыграть там.

История с Гарри Поттером очень глупая вышла. В издательстве «Росмэн» работала моя первая жена; позвонила с просьбой помочь ей что-то быстро перевести. Я взял кусочек — три-четыре страницы текста — перевел и забыл. Буквально через три месяца мне позвонили: «Поздравляем, вы выиграли тендер». Что за тендер, я так и не понял, но за работу принялся. Книга, кстати, достаточно легкая, написана простым языком. Видно было, что какая-то несчастная шотландская разведенная женщина с ребенком или двумя на руках сидела в каком-то кафе и писала явно без особой надежды на успех.

Ошибок фактических у Ролинг куча. Например, в «Хогвартс-экспрессе» два вагона для старост. Если посчитать, то старост всего шесть — зачем им столько вагонов? Или про деньги. Сначала мы читаем, что на волшебные деньги ничего нельзя купить, а потом — что их можно обменять на обычные фунты. Где логика? Мне «Гарри Поттер», в принципе, нравится. Это милая история, прекрасно передающая дух Англии. Но у меня есть к волшебному миру вопросы. Почему они не могут себе наколдовать миллиард долларов или грудь пятого размера? Или выше ростом стать? В чем проблема?

Кто-то из «Росмэн» потом говорил, что, мол, первый перевод был плохой. А почему плохой? Ну да, в каком-то месте у меня прошла черепаха вместо жабы. Но простите, редакторы же должны у переводчика быть?! Самый сложный момент — это фамилии. Если есть профессор Дамблдор, и он никак не переводится, то зачем переводить остальные? Откуда появилась профессор Стебль? Мы что, на Украине? Почему профессор Снейп стал Снеггом? А Волдеморт — Волан-де-Мортом? Мы что тут Булгакова копируем?! Во второй или третьей книге Гарри говорит своим друзьям «stop it, stop it» — у нас это перевели как «прекратите, уроды зловредные». Мы где — в ПТУ подмосковном или в английской школе?! И в результате у нас получился вместо Гарри Поттера английского какой-то русский Гарик Горшков.

Посол португальской и бразильской литературы в России — причем переводит не только Сарамаго, но и, например, Коэльо.

Сейчас вал литературы захлестывает. Переводить некому, времени мало, денег мало, квалификация упала ниже нижнего. И даже очень даровитому человеку некогда оторваться и почесать в затылке: «А что же у меня получилось здесь, что эта бредятина означает?» Кто-то великий сказал: все ошибки проистекают не от незнания текста, а от непонимания ситуации. Сейчас, казалось бы, проще: есть заграница, есть энциклопедии электронные. Но нет времени. Кроме того, изменилось само отношение к действительности. Заграница перестала быть другой галактикой. Автор как бы отчасти приблизился к тебе — исчез чудовищный пиетет перед ним. И это хорошо, но эта раскованность невольно порождает опасную химеру под названием «и так сойдет».

Я знаю, что некоторые крупные писатели устраивают нечто вроде питомника, фермы. Собирают переводчиков на семинары, поят-кормят и рассказывают, как надо переводить. Для меня это дикость абсолютная, хотя я понимаю, как больно автору отдавать свое детище в чужие руки. Но из творческого процесса выдирается какой-то таинственный интим, который и есть сладостная суть переводческой деятельности. Или переводчик пишет автору: спрашивает, дескать, у вас тут вот такая игра смыслов, а у Сарамаго, скажем, сплошные игры — как лучше бы это перевести — так ли, сяк ли? Немного смешно, потому что все варианты этих игр должны проноситься в мозгу переводчика со скоростью нервного импульса. Это физиология.

Переводить немилое, несозвучное тебе, как бы ты ни владел техникой, — это пытка, каторга и галеры. Хотя перевод крупной прозы — это ведь и так галеры. Он требует ритмичности, ежедневных равномерных упорных усилий. Зато как прекрасно переводить стихи — зажегся, оплодотворил и отпал.

Ориентироваться нужно в основном на ритм. И обязательно помнить про границы авторской фразы. Это святое, как руки помыть перед обедом. Нужно помнить, чем ты занят: ты переводишь книгу из системы одного языка в систему другого. Языка и литературы. Это не всегда проходит мирно и гладко. Иногда ты с ним вступаешь в конфликт — я это называю «хруст». Иногда очень злишься на авторов. Ходишь, мучаешься. От несовпадения ракурсов, от разной логики, порой и от небрежностей его. Если кто-то в этот момент спрашивает, мол, чем тебе помочь, на полном серьезе отвечаешь: нужен осторожный, сметливый, физически крепкий человек, который прокрадется к автору и несколько раз сильно ткнет его головой о стол, приговаривая: «Не пиши так, сука! Не пиши! Ты вот пишешь, а люди страдают!»

Страшнейшее заблуждение — думать, что можно переводить по слову, по фразе. Это ведь не лото, где закрываешь клеточку за клеточкой. Единица перевода гораздо крупнее, чем слово: это фраза, или абзац, или даже целая книга. Ставить слово к слову — это механика, а должна быть химия. Взять хотя бы Сарамаго — его невозможно перевести дословно. Потому что у него идет бесконечное выламывание, расплющивание идиом. Порой, чтобы приблизиться вплотную, надо далеко отлететь.

Мало, мало платят за тяжелейший труд. Я давно хочу создать Госкомперевод, военизированную структуру! Говорю иногда, что нужны бронекатера и вертолеты, потому что одними мотострелками дело художественного перевода в России не поправить! Работа переводчика сродни профессии акробата — в том числе и потому, что прошлые заслуги роли не играют: надо каждый день выходить на манеж и крутить заднее сальто. Эта работа требует физических усилий и быстрого соображения. И оплачивают эту тяжкую работу не вполне адекватно. Ведь не только вы росли и учились на переводах Голышева, но и многие олигархи. И вспомнили бы они — те, которые иногда говорят, что любят иностранную литературу, что эти книги для них перевел Виктор Петрович. И выдали бы ему какой-то грант, премию какую-нибудь учредили.

Непонятно, что делать с матом в литературе. Можно писать всеми буквами, можно точечки ставить во фразе, а лучше всего обозначать интонационно, кто кого куда послал и кто кого на чем вертел. Я не люблю матюги в переводе не из целомудрия, а потому, что вместо Севильи получим Мытищи.

Переводчики-педагоги. Их семинар в МГУ — уникальный пример целостной профессиональной подготовки.

Самая большая трудность с художественным переводом сейчас — в том, что перевод превратился в хобби. К сожалению, зачастую переводами занимаются люди, которые больше ни на что особенно не способны. Они делают плохие переводы, делают их много, ну и как-то худо-бедно зарабатывают себе на жизнь. Как показывает практика, издательству все равно, какого качества будет перевод: тиражи, раскупаемость зависят от этого в самой минимальной степени. Правда, это не имеет отношения к старой гвардии. Переводчики, которые начинали работать в советское время, привыкли как раз к тому, что это профессия, и даже сейчас продолжают заниматься только этим. Но если в те времена переводческий труд неплохо оплачивался, то сейчас издательства платят по 100–150 долларов за авторский лист. Поэтому многие молодые переводчики переводят художественную литературу для души, а деньги зарабатывают журналистикой, техническим переводом, программированием или чем-нибудь еще. Так работают почти все наши бывшие студенты.

Есть ощущение, что сейчас изменились требования к тому, каким должен быть перевод. Люди ездят за границу, знают языки; пишется и переводится много документальной литературы. В этой ситуации от перевода требуется гораздо большая точность. В советское время основной ценностью была чистота русского языка, пусть даже какие-то детали оказывались переданы приблизительно или даже вовсе неверно. Например, в переводах Сэлинджера совершенно не была затронута тема буддизма — специфические термины попросту опускались. Часто говорят, что читателю трудно ориентироваться. Но разным читателям нужны разные переводы. В советские времена считалось, что любой перевод должен быть рассчитан на массового читателя. Сейчас, когда интеллектуальная литература занимает не самую широкую нишу на читательском рынке, появилась возможность делать такой перевод, который будет рассчитан на читателя-интеллектуала: без упрощений, без адаптации, внимательный к деталям другого языка и другой культуры.

Мы преподаем в МГУ — и однажды решили сделать так, чтобы наши студенты не только занимались на уроках, но и делали что-то осмысленное. В 2009 году вышел сборник новелл «Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла», который целиком переведен участниками нашего семинара. Семинар длился три с половиной года. За это время студенты выучились всему: и редактуре, и переводу, и поиску информации. Каждый переводил один-два рассказа, потом мы собирались, читали свои переводы вслух и коллегиально их обсуждали. Конечно, это было что-то вроде творческой лаборатории, и дальше, работая для издательств, люди уже не редактируют свои рукописи на публике. Переводчик — это вообще одинокая профессия.

Перевод позволяет лучше узнать не только чужую культуру, но и свою собственную. Со стороны многое виднее. Недавно нам посчастливилось переводить статью английского переводчика Роберта Чандлера — о том, как он работал над «Капитанской дочкой». Ему удалось увидеть в хрестоматийной пушкинской повести много такого, что ускользает от взгляда русского читателя. Так что у перевода есть еще и эта функция: переводчик — самый внимательный читатель.