Физика твердого тела

6 и 7 ноября в концертном зале «Россия» выступит израильская труппа Batsheva Dance Company

В Москву приезжает израильская труппа современного танца «Батшева». Израиль не самый очевидный в мире производитель актуальной хореографии, но сейчас там танцует чуть ли не каждый второй человек моложе двадцати пяти, так что можно уверенно предрекать балетный демографический взрыв. По крайней мере, израильские труппы уже не редкость на международных фестивалях, а у «Батшевы» есть и прочная репутация, и каналы экспорта – ее хореографа Охада Нахарина буквально рвут на части в Европе. Балетный критик «Афиши» Юлия Яковлева отправилась по месту прописки «Батшевы» – в Тель-Авив – и погрузилась в гущу местного танцующего населения. Тем временем представители прочего местного населения художники Гай Сажи и Мушон Зер-Авив поделились своим представлением о танцах «Батшевы».

Еще на взлетной полосе пассажиры разделяются на тех, кто считает, что обычно самолеты взрываются на взлете или посадке, и тех, кто полагает, что нас собьет украинская ПВО. И только я знаю, что с рейсом не случится ничего: на борту собраны почти все действующие московские балетные критики – и это, знаете ли, был бы уже анекдот.

С нами летит артист Машков. Он только что сыграл в кино еврейского папу, и кажется, будто так вошел в роль, что теперь у него дела в Тель-Авиве. На артиста Машкова глазеют ровно до тех пор, пока московский рейс не выгружается к паспортному контролю в аэропорту Бен-Гурион. Размахивая бумагами, на нас бросаются чиновники израильского МИДа, отодвигают Машкова, восторженно пересчитывают нас, критиков, и ведут мимо всех очередей. «Смотреть «Батшеву» приехали?» – сияет, как именинница, девушка на паспортном контроле; служба безопасности берет под козырек. Наши недавние соседи по рейсу тщетно пытаются припомнить, не могли ли они видеть нас по телевизору. А Машков стоит в стороне, и на лице у него написано, как он удивлен, впервые в жизни столкнувшись с фактом, что бывают артисты понароднее некоторых.

• • •

Дело в том, что в танцующем мире при упоминании «Батшевы» принято с почтением цокать языком, так что в маленьком родном Израиле она, понятно, превратилась в национальное достояние. А мы, так сказать, попали в ее лучи. «Батшева» означает Вирсавия: Вирсавия Ротшильд вложила первые деньги, и труппа началась; она немногим моложе самого государства Израиль. Зал на ее спектаклях полон всегда, хотя выступают чуть ли не каждый день и, учитывая численность населения в Тель-Авиве, публика смотрит все бог весть в который раз. Когда мои балетные друзья, будучи в Израиле, попытались пройти на спектакль «Батшевы», размахивая пропусками Мариинского театра, друзей выперли: мест нет. Нужно пояснить, что в тесном балетном мире пропуска Мариинского театра, одного из главных игроков высшей лиги, имеют свободную конвертацию, это как бутылка водки в деревне, и даже если мест действительно нет, их придумывают. Придя на спектакль, я убедилась: были заняты даже те места, которые придуманы, скажем, на лестнице.

Спектакль назывался «Тихая деревня», и это была полная. Окончательная. Беспредельная. Безнадежная. Туфта.

• • •

«Тихую деревню» сочинила местная хореографиня, имя которой я тут же забыла и теперь не могу опозорить ее на всю Москву; обидно, ну да ладно. Мучило меня другое: я слыхала, что парочка бывших танцовщиков «Батшевы» сейчас работает в труппе Уильяма Форсайта – главного гения и человеконенавистника наших дней; в приступе мизантропии он может сочинить такое, что способны исполнить только киборги из стали и оптико-волокна. Как же так? Как смогли угодить этому монстру рекруты из «Батшевы»? Юноши и девушки на сцене передо мной не умели толком почти ничего. Вернее, они были до ужаса конгениальны этой чепухе. В первой части все были в белых футболках и трусах, во второй – в черных. Налицо были разнообразие человеческой анатомии и свойственная современному танцу политкорректность в вопросах внешности: толстые и тонкие, голенастые и коротконогие, вполне по-балетному плоские и пухлые. Я хочу сказать, что плохой балет от хорошего отличить очень просто: хороший – он для танцовщиц как шапка-невидимка, а если ты вдруг замечаешь, какие у них фигуры, то дело плохо (помню, я в свое время очень удивилась, когда мне сказали, что у страшно талантливой солистки Мариинского театра Дарьи Павленко руки, пожалуй, коротковаты: я специально пошла посмотреть – и все равно не заметила).

«Интересно, – подумала я, глядя на «Тихую деревню», – куда же смотрел мир?»

• • •

На следующий день мы пошли смотреть, как молодежный ансамбль «Батшевы» (из него набирают в основной состав) репетирует балет Охада Нахарина, основного хореографа и харизматического лидера труппы. Нахарина рвут на части ведущие европейские труппы, но я этому уже не верила. На полу, в майках, трусах, кто босой, кто в носках, разминались, расставляли по периметру стулья и просто трепались юноши и девушки разной степени смуглости. Эти люди готовились украсть у меня два часа жизни.

«Батшева» любит открытые репетиции. Напротив меня сидела супружеская пара лет сорока. Чуть правее – папаша с дочкой и парой крошечных сыновей в кипах; самый маленький весь спектакль помирал со смеху, зажимая ладонью рот, – особенно в серьезные, драматические моменты. Хотела бы я расспросить, что он там видел: фабулы в балетах Нахарина нет – это последовательность эпизодов, скрепленных неким эмоциональным сюжетом. Босые ступни скрипели, скользя на пластиковом полу. Гулял ветерок кондиционеров. Небо в окнах было белым от зноя. Через сорок пять минут все встало на свои места. Обнаружились и прочный композиционный расчет, и тонкая игра с масштабом: когда в массе танцующих вдруг будто наводится зум на крошечное движение. Я увидела удалой и рискованный пилотаж: вроде уже кажется, что вся легкая, сквозистая постройка вот-вот дрогнет и осыпется, как спичечный домик, но совершается последнее усилие – и сразу видишь достроенным еще один этаж, с сохранением полной внятности и ясности целого. Это была та самая хореография, за право станцевать которую стоят в длиннющей очереди лучшие европейские балетные ноги.

• • •

У Нахарина внешность прибалтийского артиста, из тех, что в советском кино всегда играли англичан. Внешность, парадоксальная для израильтянина, но очень подходящая его личному мировоззрению: Нахарин любит порассуждать, что для танцев нет ни эллина, ни иудея. По Тель-Авиву гоняет на велике. И лично купил по велосипеду каждому танцовщику своей труппы – воспитывать икры.

Нахарин вовсе не самородок. Когда он впервые поставил ноги в балетную позицию, Израиль в смысле танцев был глубочайшей провинцией – он уехал в Нью-Йорк, столицу балетного мира. Долго жил там, смотрел балет, танцевал сам, сочинял. Тогда, в 1970-х, весь балет метался между будуаром и моленной – красочными огнедышащими плясками Бежара и льдистыми абстракциями Баланчина. Нахарин однозначно предпочел Баланчина – выбор в ту пору очень неочевидный, особенно для человека из лагеря contemporary dance. Хотя у Бежара Нахарин тоже успел поработать, он до сих пор ставит так, как сам про себя все решил в юности, только теперь, конечно, набрав класс ремесла.

В балете Нахарин может обаятельно и к месту пошутить, а то и пустить слезу, но всегда и за всем будет ощущаться дисциплина мысли. Когда он рассказывает о своих балетах, он пользуется терминами не столько танца, сколько физики, химии, молекулярной биологии и генетики. В Москву он везет балет, который называется «Анафаза», – по школьному курсу биологии я помню, что это одна из стадий деления клетки. Но на следующем билете заваливаюсь. «Как? – спотыкается Нахарин на полуслове. – Вы не знаете, что такое…» – слово это запомнить я не смогла.

На прощание он наконец издает нечто человеческое. «А мои бабушка и дедушка, – говорит он, – были русские».

• • •

Когда летишь в Тель-Авив, с собой напихивают такое количество посылок, передач и конвертов («Тетя Роза тебя встретит – она готова прийти прямо в аэропорт»), будто едешь в Питер. У меня такое ощущение, что всех прибывших московским рейсом немедленно разбирают, как котят, друзья, родственники или друзья друзей. Так что в Москве рассказывать о Тель-Авиве можно, кажется, только с присказкой «как известно».

Так вот. Как известно, почти все растения в Тель-Авиве рукотворны – любой сорняк посажен специально и без подведенной трубы с капельным орошением просто загнется на солнце. Собственно, Охад Нахарин делает для своих танцовщиков то же самое, что народ Израиля – для своей флоры. Просто труппу, участники которой начали заниматься танцами тогда, когда уже положено заканчивать балетную школу, лет в 17-18, Нахарин превращает в «Батшеву». В дело идет все: у кого природный прыжок, у кого острый ракурс узких плеч, а у кого и просто голос. Все очень просто: «Мойше! Мойше!» – девица бегает среди танцующих, как в лесу, и выглядит еще более потерянной, чем разыскиваемый ею пес. Или любовник. Или пророк.

• • •

Москва готовит «Батшеве» серьезное испытание: гастроли будут проходить в концертном зале «Россия». Это большое, гулкое, антарктическое пространство. Вот чего хореография Нахарина точно не любит – так это официальных отношений с публикой, когда оркестровая яма и рампа лежат между артистами и залом, как меч между Тристаном и Изольдой. Она ничего не теряет при близком рассмотрении, когда, как я в репетиционном зале, видишь испарину на висках танцовщиков. Больше того, Нахарин очень любит сочинять эпизоды «совместного творчества»: танцовщики, к полной панике зрителей, за руки вытягивают их с мест, чтобы вместе проделать несколько па. Или пожать руку. Или просто, остановившись напротив, заставить минуту смотреть себе в глаза. Вообще-то, я очень не люблю интерактивный театр, когда тебя трогают руками, суют в нос микрофон, обсыпают песком или навсегда губят водой сумочку, я бы таких режиссеров этой убитой сумочкой бы и душила. Тем не менее с высоты выстраданного опыта я простила Нахарину и это. Толстенькие дядечки сопя сооружали из своих коротких ножек и ручек какую-то ласточку; тетеньки ловили соскальзывающие с носа очки; став в позу египтянина, на зависть всем художественно оттопыривала зад моя московская коллега. Никто не был смешон, ни за кого не было стыдно. И когда зрителей вернули на место, было очевидно: на их лицах был разлит совершеннейший катарсис.

Охад Нахарин, любитель терминов из физики и химии, считает, что движения скрепляются в балете энергией простых человеческих связей – взглядов глаза в глаза, пожатий ладони. И это, конечно, дико, дико наивная концепция. Я не знаю, почему у Нахарина она работает.

• • •

Звезд в «Батшеве» нет – теоретически все равны. И в хореографии «Анафазы» все равны тоже – соло, хотя бы крошечное, достается каждому. Но я скажу, кто там звезда. Ее сразу видно: у этой девушки, как у Деми Мур в роли солдата Джейн, обрита голова. И такие же мускулистые плечи. Она вся похожа на какое-то крепко сбитое небольшое животное. Подозреваю, через несколько лет мы встретим ее, возможно, с той же, как это называет борец Карелин, «аккуратной» прической, но уже у Форсайта. Я заглянула в буклет, чтобы запомнить имя. Но оно было написано только на иврите.