Гая Арутюнян о «Детях Пикассо», новом проекте, освоении английского и отличиях Будапешта от Москвы

— Вы в Будапеште, мы в Москве — в итоге все ваши новости до нас доходят с опозданием и без контекста. Расскажите, откуда вообще Wattican Punk Ballet взялись? Это просто шаг в сторону — или это значит, что «Детей Пикассо» больше нет?

— Дело было так. Мы сами не поняли, как это произошло, но у «Детей Пикассо» в Европе случился скоропалительный успех, без ложной скромности. Нас приглашали на крупнейшие фесты, в культовые клубы. Мы играли везде — от севера Норвегии до юга Италии, от Португалии до Англии. Конечно, мы, армяне, не стесняющиеся в самовыражении, казались им яркой диковиной; нас окрестили одной из самых самобытных групп постсоветского пространства. Но потом наша альтистка уехала в Швейцарию, а барабанщик остался в Москве. Сейчас я уже постфактум понимаю, что можно было бы аккуратненько всех замотивировать, прорулить, закрепить в Будапеште и сохранить группу, но тогда задачи такой не стояло, да и моральных сил не было, мы подустали. Так что все разошлись с миром. Позже мы пробовали искать замену — но это был ад: какие-то абсолютно пластмассовые люди, которые не знают предыстории, не понимают подоплеки, не чувствуют нас, вдруг берут инструменты и начинают играть придуманную нами музыку… Получалась какая-то силиконовая группа, не настоящая. И в какой-то момент мы с Карычем (Карен Арутюнян, брат и постоянный творческий партнер Гаи. — Прим. ред.) поняли, что надо на что-то решаться. Мы достаточно созрели, чтобы создать дуэт. Взять и начать с нуля, с абсолютно новой идеи.

— Вы в Wattican Punk Ballet играете на барабанах. Впервые за них сели по такому случаю?

— Да. Это именно что было некое радикальное решение. Я сказала: буду играть — и в тот же день села за установку. И чуть ли не через месяц у нас уже была программа — ну, у Карыча же вообще музыкальный процесс беспрерывен, из него музыка идет нон-стопом, ее нужно только компоновать со вкусом. Дело оставалось за малым — освоить инструмент. Я занималась день и ночь! Впрочем, когда мы начали концертировать, то выяснилось, что вся затея с новой группой была самоубийственным ходом. У «Детей Пикассо»-то были солд-ауты, фулл-хаусы, и мы к этому привыкли, подсели, как на сладенькое; мы думали, что на старом имени, как на белой тройке, выедем, а хрен! Пришлось начать не то что с нуля, а с минус десяти. Пройти те же круги ада, что любая начинающая группа, без поблажек на старые достижения.

— А почему именно барабаны? Все-таки не самый очевидный для девушки инструмент — или в этом и был ход?

— Сразу было понятно, что звучание должно быть плотным, сырой рок. Отчасти на контрасте — у меня был забавный промежуточный проект 4 Free Birds, где я и 3 джазовые вокалистки пели а капелла по следам Бобби МакФеррина. Не то чтобы это очень интересно было, но получилась такая ступень к WPB. После этого захотелось бешеного мощного звука и свободы. Было ясно, что Карыч будет на гитаре, он инструменталист с бесконечными возможностями, — ну и поскольку изначально мы решили, что это дуэт, нужен был инструмент в пару, чтобы качало. Тут еще есть такой прикол: когда я играю на фоно, я не могу одновременно петь; а с барабанами — пою! Оказалось, что это абсолютно мой инструмент, я себя чувствую частью установки, ее деталью. И мы никак не вымучивали концепцию; просто моментально решили, и через пару недель на студии уже красовался мой первый черный Pearl Fusion с винтажным малым Premier 73 года.

— «Дети Пикассо» всегда были очень богатой на звуки группой; иногда даже избыточной, на мой вкус. Wattican Punk Ballet — дуэт, тут все более просто и прямо. Этого и хотелось?

— Ну, во первых, это обусловлено самой конфигурацией дуэта. В «Детях Пикассо» мы всегда рефлексировали над звуком. Никогда не было такого, что мы придумали одну фишку этническую, например, и сидим на ней. У нас была и русская программа, и армянская, и эксперименты с электроникой, и струнная, и духовая секция… Ну не могли мы, вычленив что-то одно, сидеть на попе и довольствоваться этим работающим фокусом. Такая вот у нас природа. Я думаю, что это скорее минус, чем плюс, кстати. В «Детях Пикассо» мне в какой-то момент стало душно. Ведь в Европе нас воспринимали исключительно в контексте такого изысканного армянского этнорока, и хотелось уже вырваться из этого амплуа, сделать шаг в сторону. Есть, конечно, группы, которые, по сути, 20 лет одну и ту же песенку играют, и хорошо играют, — но это не про нас. В WPB все по-новому: примитивно, рублено; барабаны, сильные рифы, английский язык, другой образ… Мы очень сильно флешбэканули к року 70-х, и я очень полюбила эту дикую, чистую энергию корневого рока. Он просто просился к нам, таким закрученным, сложным и утонченным. Мы же каждый альбом «ДП» записывали по 2 года, там в каждой песне дорожек по 160 было. Безумное количество звуковых слоев. А с WPB мы как будто, крича «ура», прыгнули в холодную воду — и потом уже начали разбираться, что к чему.

— Еще вы там впервые только по-английски поете. Как вам далось это решение?

— Ох… Тут надо еще понимать, что я в тот момент учила венгерский, а это один из сложнейших языков в мире. У меня вся квартира была обклеена бумажками со словами, правилами — а тут вдруг инглиш. Это была куда более серьезная задача, чем сесть за ударную установку. Чтобы на языке писать, на нем же думать надо, надо в него включиться. Сначала я просто с ума сходила. Придумывала на русском, переводила на английский, получался кошмар и бред — потому что русский язык красивейший, глубочайший, а английский прямолинейный, односложный, короткие удобные словечки, минимум синонимов, минимум поэзии. Тогда я начала читать Эдгара По и Джойса в оригинале и вдруг нащупала свой творческий метод. По совету своего гениального друга открыла тексты песен Дилана, Black Sabbath, Motorhead, King Krimson, AC/DC и штудировала их месяца два строчка за строчкой, степ бай степ. И потом у меня как будто кранчик открылся. Я поняла, как обитать в этом пространстве, вошла во вкус и начала писать по несколько текстов в день, не могла остановиться, как за рулем без тормозов. А сейчас Zdob si Zdub попросили в качестве гостя поучаствовать в их альбоме, написать текст и спеть, но я пока не понимаю, как переключить мозг обратно и начать опять писать на русском. Серьезная проблема, и я не кокетничаю абсолютно.

— А зачем в принципе было переходить на английский? Вроде как все предыдущие годы вы этого счастливо избегали, притом что уже даже в Европу переехали.

— Ну вот вы были в Вене недавно, да? Вы же не просили в магазине бутылку красного и белого хлеба по-русски? Вы это делали на английском, чтобы вас поняли. Это вопрос элементарного коннекта. Когда мы начинали WPB, было очевидно, что это не должно быть ни по-русски, ни по-армянски (он для меня очень завязан с этникой), ни по-венгерски — потому что это географическое ограничение, и к тому же об него спотыкался бы слушатель. А нужно, чтобы язык был не спотыкалкой, а универсалией.

— Вы вообще с точки зрения, собственно, этники кем сейчас себя ощущаете? Московская группа с армянскими корнями, живущая в Будапеште... Насколько на вас вообще повлияла Венгрия?

— Ну это тема на три дня и три ночи. Я думаю, у нас получается мимикрировать, оставляя внутри в целости и сохранности то, что должно остаться невредимым. Я заметила, что перестала бояться, мерзнуть и суетиться. Венгерский менталитет отличается и от русского, и от армянского очень сильно. Например, и в Армении, и в России есть четкая установка, что девочка должна поскорее выйти замуж; если в 26 лет еще не вышла — значит, засиделась в девках. В Европе люди не женятся до 40 лет, они занимаются собой — образованием, развлечениями, познанием мира. Соответственно, если ты на улице видишь мужчину лет 50 с пятилетним ребенком — скорее всего, это сын, а не внук. В России эталон поведения — демонстрация своего финансового уровня. В Европе миллионер, показывающий свое превосходство, выглядит по крайней мере подозрительно и нелепо. В России не принято улыбаться и здороваться. Здесь даже водитель транспорта тебя приветствует, я не говорю уже о всех лавочниках, барменах и соседях, которых ты когда-либо встречал. Здесь мужчина с женщиной наравне, никто никого не обеспечивает, на свиданиях никто ни за кого не платит. На дни рождения не принято дарить подарки, в выходные и после работы не принято звонить коллегам. Если приходят гости, то они сами все приносят с собой, все готовят, потом все убирают и уходят, и обязательно напишут благодарственную СМС за прекрасно проведенный вечер. Это все мелочи, конечно, но из этих мелочей все и складывается — и сначала это все кажется необычным, а потом нормальным.

— Я помню, когда мы лет 5 назад с вами разговаривали, вы рассказывали, как в Венгрии государство поддерживает музыкантов. Эта система по-прежнему работает — и для вас в том числе?

— Да, работает, хотя в какой-то момент новое правительство решило экономить на культуре. Но все равно — даже WPB выиграли грант, хотя мы очень условно венгерская группа. Нам конкретно дали денег на выпуск альбома. Другим дают на запись, на туры, на съемки. Здорово, правда? Но бывает и круче. В Норвегии максимально андеграундные музыканты, как, например, наш Пахом, получают чеки с тремя нолями на Рождество от государства — мол, продолжайте, ребята, в том же духе. Там по закону, если группа переходит на определенный уровень популярности, государство их перестает поддерживать. То есть оно помогает слабеньким, но талантливым. Во Франции, если ты играешь больше 150 концертов в год, то автоматически начинаешь числиться музыкантом и получать госзарплату. В общем, по-разному проявляется уважение к артисту.

— Сейчас, через шесть лет после отъезда из России, вы как считаете — это было правильным решением? Не надо было оставаться?

— Ну, на тот момент это был больше творческий вопрос, чем хлебонасущный. Сейчас, если бы я знала, как проходит процесс адаптации в новом обществе без семьи, друзей, языка, — я бы помозговала хорошенько. Но все же здесь плюсов однозначно больше. Есть принципиальный момент: в России человек — это существо с ограниченными правами. И это очень сильно угнетает, с этим трудно мириться. Понятно, что везде есть свои проблемы, но все-таки человек в Европе — это основная ценность. И закон все-таки как-то работает. Вот пример: в Венгрии есть некая стареющая поп-звезда, ну вроде нашей Пугачевой. У нее случились неприятности — ее посадили в тюрьму за неуплату налогов. Вы думаете, в России такое вообще возможно? Все же решается на уровне звоночков, пухлых конвертов, посиделок в банях и ресторанах. И любое беззаконие допустимо, если есть деньги и власть. Страшно.

— Москва для вас сейчас — это далекая родина или уже прошлая история? Вы сюда приезжаете как домой или как на гастроли?

— Как на гастроли. Это прошлая жизнь, которую мы вспоминаем на ощупь. Я очень люблю Москву, но ту, свою — с вечерними Патриками, с экзистенциальными беседами за бутылкой крымского на Рождественском бульваре, с Большой Полянкой и закатами на Каменном мосту. Боюсь, что сейчас все другое, — хотя я наверняка усугубляю, потому что узнаю обо всем из рассказов друзей. Какой-то дикий иммиграционный коллапс. Город меняется в угоду власть имущим, сносятся архитектурные памятники и так далее. Меня реально поражает, как все решает кошелек. Если надо будет, они и Кремль снесут, чтобы построить там элитный дом, с элитной стоянкой, элитным бассейном и элитным суши-баром.

Wattican Punk Ballet выступят в Москве в следующий четверг, 19 сентября, в клубе «16 тонн», — а в Петербурге в пятницу, 20 сентября, в клубе Dada