«Америка дала миру то, что должна была дать, и теперь должна умереть»

— Вы за последние полтора года в настоящую звезду превратились: ваш альбом издан на важном лейбле, фигурирует во всех списках лучших пластинок года, вы по фестивалям ездите почти в качестве хедлайнера. Как вам это все?

— Вообще нереально. Приходится делать вид, что это происходит не со мной, что публика приходит на разогревающую группу посмотреть, а не на нас. Поверить не могу. И я не в хорошем смысле говорю — я не слишком комфортно себя чувствую сейчас, честно. По моему внутреннему самоощущению я был куда более успешным, когда ничего этого не было. Ну то есть — вообще ничего. Я же начинал просто с фантазий, которые были способом отомстить миру, родителям и всем остальным. Я не думал о публике, более того — тот факт, что публики у меня не было вовсе, свидетельствовал о том, что я добился своего. В каком-то смысле я сделал всю музыку, которую мне хотелось сделать, еще до того, как я впервые взял в руки инструмент. Я придумывал пластинки, которые хотел бы записать, — дет-металлические, нью-эйджевые, какие угодно, — рисовал к ним обложки, придумывал названия песням, которых никогда не существовало. И если честно, тогда я был гораздо более уверен в том, что делаю, чем сейчас. Сейчас я вообще ни в чем не уверен.

— А в каком смысле — отомстить миру? То есть музыка для вас была такой сублимацией?

— Да, именно! Сублимацией! Терапией своего рода — терапией боли, отчуждения, одиночества. И я не только о музыке — я вообще о творчестве. Меня же родители с малых лет убеждали в том, что я художник, я выучился рисовать, когда мне было 3 года, — и у меня хорошо получалось. Но к тому времени, как я пошел в старшие классы, искусство мне уже надоело. Так и сказал родителям: искусство ваше — дерьмо, я буду рок-звездой. Ну и стал. В каком-то смысле. Хотя мне сейчас порой кажется, что я уже вообще занимаюсь не творчеством, а бизнесом.

— То есть?

— Ну я как такой тур-менеджер. Типа: «Всем быть на месте в девять вечера!» (Смеется.) Мне кажется, я уже не заслуживаю звания музыканта, художника. Хотя кто знает? Вот Мэрайя Кэри и Эминем — они же тоже артисты, верно? Посмотрите в журнал Spin, там черным по белому написано: «Лучшие артисты года». Я не уверен, что ими движет боль. (Смеется.) В общем, я ничего про себя сейчас не понимаю.

— Но свою важность вы чувствуете как-то? Из вашей музыки же целый жанр вырос — я чиллвейв имею в виду. Почему стольких 20-летних людей увлекла вся эта странная ностальгия?

— Так в том-то и дело, что это для меня ностальгия — а для них-то нет, у них нет этого опыта, для них само слово «ностальгия» совсем другое значит. А для меня… Для меня очень важно прошлое; я постоянно тону в собственной памяти, фиксируюсь на ней — и это проявляется во всем, что я делаю. Честно говоря, я уже даже подумываю обратиться к психиатру по этому поводу — а то сколько уж можно. Ну вот, например, такая история. Мне пять лет, я выздоравливаю после болезни, сижу дома с мамой, и на мне свитер с изображением дьявола. И я думаю про себя: мне так нравится этот свитер, что я запомню этот момент навсегда и буду думать о нем всю свою жизнь. Так вот — я до сих пор возвращаюсь к этой мысли так часто, как только могу. У меня очень странные отношения с памятью. Я отлично помню самые первые годы своей жиз­ни, меня постоянно тянет туда — будто время тогда остановилось… Знаете, у меня всегда бы­ло чувство, что поп-музыка давным-давно уничтожена. Сейчас то и дело употребляют это слово — там «поп», сям «поп», и мне кажется, что я отчасти в этом виноват: мои записи тоже называют поп-музыкой — просто потому, что это не назовешь никак иначе. Но я хочу сказать: забудьте. Поп-музыка умерла. А я всегда считал себя экспериментатором, авангардным композитором. Хотя и это неправда. На самом деле я просто идиот.

— Подождите, так когда поп-музыка умерла?

— Примерно когда рок-н-ролл пришел в Россию! (Смеется.) Не знаю. Может быть, когда изобрели бит. Может быть, когда у участников The Beatles отросли волосы и они снова решили постричься. В любом случае ее больше нет. Когда я родился, я застал последний вздох этой грандиозной мелодической поп-музыки 60-х. А сейчас этот термин уже ничего не означает, и когда его применяют ко мне — это какой-то фарс. Я хотел воскресить поп — но я имел в виду совсем другой поп. Все это какая-то ошибка.

— Вы сказали, что считаете себя авангардным композитором, — при этом ваша музыка явно нацелена не в будущее, а в прошлое. Вы не видите здесь логической ошибки?

— В искусстве не бывает движения вперед и назад. Все мы нацелены в будущее — но это мы сами в него нацелены, не музыка. Все, что доступно нашему опыту, существует в прошлом, было бы глупо пытаться бежать впереди паровоза. История умирает у нас на глазах, и единственный способ сохранить вещи, которые мы любим, — держаться за них. Разумеется, это в первую очередь касается рок-н-ролла: как правило, люди заболевают им, когда молоды и уязвимы, но проходит несколько лет — и музыка ускользает от них, потому что они становятся другими. В каком-то смысле попытаться уловить прошлое даже сложнее, чем отказаться от него.

— Ваша музыка завязана на очень конкретном, очень вашем прошлом — калифорнийские радиостанции 70–80-х и все такое. При этом она сейчас резонирует по всему миру, оказыва­ется важной для людей, которым недоступен этот опыт. Вы задумывались когда-нибудь почему?

— Ну, мне кажется, у Америки до сих пор есть какой-то романтический ореол, она манит к себе. Внешний мир нас, конечно, немножко ненавидит, но и любит тоже. Хотя, как по мне, Америка сейчас уже почти как Зимбабве. Мы страна третьего мира. Здесь полная жопа, серьезно. Мне кажется, Америка давно дала миру то, что должна была дать, и теперь должна умереть. У нас нет ничего общего, кроме того, что мы все время повторяем слово «перемены». Мы давно выполнили свою миссию в истории. Очень давно. Примерно когда The Beatles завоевали мир.

— Так The Beatles же были из Англии.

— Вот именно! Правильно! Они не были американцами — и потому сумели по достоинству оценить то, что делали американцы; я имею в виду черную музыку. Гордиться тут нечем — но мы почему-то гордимся. Вообще, то, что другие думают об Америке, гораздо лучше того, что Америка думает о себе.

— Вы ведь раньше страшно продуктивным были, по четыре альбома в год выпускали. Что изменилось?

— Ну да, я записывался как маньяк — а потом начал давать концерты, чтобы концы с концами свести, и с тех пор не останавливался. Я ведь никому не нужен был до последнего года, приходилось мыкаться так и сяк, чтобы остаться на плаву. Ну и с другой стороны, тот голод, то отчаяние, которые съедали меня изнутри, когда я был младше, они тоже ушли. Тогда ведь я записывал вообще все, что в голову приходило. Заставлял себя буквально. А теперь — теперь я пишу песни, только когда это кажется необходимым.

— А вы вообще чувствуете себя на свои 33? Мне просто всегда казалось, что во всем, что вы делаете, очень важен какой-то инфантилизм.

— Я чувствую себя глубоким стариком. И так было, сколько я себя помню. Собственно, моя музыка является сублимацией еще и в этом смысле: через музыку я пытаюсь вернуться к себе-ребенку. Я старик — но очень наивный старик. Понимаете, музыка ведь всегда была для меня недостижимой мечтой. Я жил в своей голове несколькими фальшивыми жизнями, и в каждой из них я был музыкантом. Я собирал пластинки, составлял списки групп, вешал постеры на стены, я был сумасшедшим меломаном. Когда я начал записываться, слово «лоу-фай» не приходило мне на ум: просто в такой звуковой среде те невыносимые звуки, которые я издавал, становились более-менее приемлемыми, хоть как-то походили на мои фантазии. Все, что я делаю до сих пор, — это песни человека, который мечтает стать настоящим музыкантом. Мне очень странно осознавать, что у меня есть поклонники, — потому что я сам чувствую себя фанатом. Хотя в последнее время это проходит. Я понял, что быть музыкантом — не такая уж серьезная работа! (Смеется.) Я же говорю, что очень странно себя чувствую в последнее время.

— Ну а то, что вы на концертах в женские платья наряжаетесь…

— Мне кажется, из меня получается очень хорошенькая девочка, нет разве? Я вообще не идентифицирую себя как мужчина — скорее как нечто среднее между мужчиной и женщиной. Как красивый маленький мальчик, который еще не знает, что такое половые различия.

— А вы до сих пор такой же сумасшедший меломан, как и раньше? Не устаете от музыки?

— Устаю, конечно. Да и потом, то ощущение чуда, которое исходило от музыки, когда я был ребенком, конечно, утратилось. Когда мне было двадцать, мне физически необходимо было услышать 20 новых групп в неделю, теперь мне хватает одной хорошей песни, чтобы чувствовать себя счастливым в течение полугода. Интернет убил во мне маньяка, я перестал быть коллекционером, я уже не могу концентрироваться на альбомах — только на отдельных песнях. Но так у всех вокруг, мне кажется.

— К слову об отдельных песнях: вы в прошлом году опубликовали микстейп, где первым же номером шла русская группа «НИИ Косметики». Откуда вы их взяли?

— Мне подруга поставила, Пайпер из Puro Instinct. Говорит, мол, нашла какую-то песню, звучит прям как твои. Я послушал — и правда. А никто даже не знал, как группа называется. Ну я провел исследование, выяснил название, как оно читается, потом еще нашел немножко информации про человека, который там главный был. У него было какое-то смешное про­звище на букву М — что-то вроде «Матрица» (на самом деле Мефодий. — Прим. ред.), а потом он все бросил и начал делать музыку для порнофильмов. Ну и молодец.

Ariel Pink's Haunted Graffiti выступают в Москве 30 июля в «Стрелке» — в рамках фестиваля Strelka Sound.