Александр Горбачев разговаривает с Энтони Хегарти

В Россию приезжает Antony and the Johnsons — группа двухметрового нью-йоркского андрогина Энтони, одного из самых необычайных певцов наших дней. Ради разговора с ним корреспондент «Афиши» отправился в Швецию и спустился в заброшенную угольную шахту

— Каково вам сегодня вообще было петь? Место довольно необычное. (Antony and the Johnsons играли в театре «Далхалла», расположенном в шведской глухомани и представляющем собой переоборудованный угольный карьер. — Прим. ред.)
— Ой, ну поразительно, конечно, — все эти скалы, камни… Знаете, забавно, тема камней меня вообще в последнее время очень занимает. Я долго размышлял: что это за форма жизни, есть ли у них дух, что вообще у них внутри происходит? Я даже стал их побаиваться. А недавно специально поехал на Шпицберген, чтобы выяснить вопрос до конца. И там, стоя посреди скал, почувствовал в них какую-то душевную теплоту. Подружились мы все-таки с камнями.
— Вы недавно с Бьорк посотрудничали, а знаете, что текст песни «The Dull Flame of Desire» — это стихи русского поэта Тютчева?
— Ну да, мне Бьорк рассказала — я-то вообще про него первый раз слышу, а она мастерица такие непостижимые вещи раскапывать. Очень занятный текст, так сразу и не скажешь — про что. Бьорк, например, уверена, что про смерть и тлен, — а я вообще по-другому чувствую. Так что мы, получается, совсем о разном пели, но вроде как неплохо вышло.
— Вы вроде бы на Ямайке записывались?
— Ага, это тоже Бьорк придумала — хотела куда-нибудь, где солнечно. Я тогда как раз закончил тур, вымотан был совершенно; она меня за шкирку буквально взяла: мол, все, поехали. Очень странные на самом деле ощущения: с одной стороны, жара, курорт, расслабленность полнейшая, Бьорк, опять же, — с ней очень интересно находиться рядом, она буквально фонтанирует идеями, так и норовит что-нибудь отчебучить. А с другой — страшновато, если честно. На Ямайке ведь не любят белых, а уж геев и трансвеститов вообще люто ненавидят — убьют и не поморщатся. То есть я очень остро там чувствовал, что я другой, что я этому миру абсолютно чужд. Даже несколько новых песен написал, вдохновившись переживаниями.
— Ну в Москве с этим тоже все не слава богу. Недавно гей-парад разогнали, побили даже кое-кого.
— Боже ты мой. Ну я, вообще, слышал, что у вас там нелегкие дни настали, да? Правительство вроде как опять наседает? Ликвидируют последний бастион свободной прессы и все такое?
— Да как сказать. Телевидение давно уже под контролем, а все остальное мало кого волнует.
— Знаете, в Америке все ровно так же. Ну то есть не совсем: сферы влияния поделены между правительством и большим капиталом — а у вас вроде бы и власть, и деньги в одних руках. Но не в этом суть: скажем, есть медиамагнат Руперт Мердок, который определяет, кто наш, а кто экстремист. И все — неважно, либералы, консерваторы, — все смотрят канал Fox News, который делает вид, что сообщает новости, но на самом деле это пропаганда в чистом виде. В России, наверное, по-другому.
— Не слишком. Странное вообще дело — с каким нью-йоркским музыкантом ни говоришь, все первым делом начинают нападать на Джорджа Буша.
— Да нет, чего Буш, не один человек виноват, а вся система. Прогнило что-то, ценности коррумпированы, порочно общественное устройство само по себе. Но это ненадолго, я думаю, — мир должен вскоре как-то измениться, чувствуется же, как все ходуном ходит.
— Давайте лучше про музыку. Забавно — вы в какой-то момент оказались в одной спайке с людьми, которые вас гораздо младше и вообще немного про другое: Девендра Банхарт, CocoRosie, Animal Collective, вся эта шайка. Откуда вы все взялись?
— Они выросли — а я дождался. Тут вот какая история: когда я приехал в Нью-Йорк в начале 90-х, это был очень мрачный город. Я ходил по нему, и было такое ощущение, будто все сгорело и вокруг одни руины. Тогда как раз сказались последствия СПИДа: он выкосил целое поколение, куча людей, которые двигали культуру вперед, поумирали — а на их место пришла посредственность. 90-е были совершенно пустой эпохой, никакой инициативы. А потом, как раз после 11 сентября, появились эти ребята — они были как дети, у них не было в прошлом этой боли и пустоты, они придумали новый совершенно язык. Музыка для них была личной потребностью — не в том смысле, что они хотели выставить себя напоказ, но в том, что им не хватало в мире какой-то красоты и подлинности. А я все 90-е мыкался по Нью-Йорку, пытаясь кому-то это втюхать, — вот, мол, искренность, духовность, но все плевать хотели. И вот подхожу я как-то раз к Кевину Баркеру (нью-йоркский музыкант, играющий в составе Antony and the Johnsons. — Прим. ред.) и спрашиваю: «Слушай, я тут альбом собираюсь записывать, поможешь?» Он отвечает: «О’кей, только ты, пожалуйста, убедись в том, что то, что ты делаешь, по-настоящему искренно». И я сказал тогда: «Парни, вы не представляете, сколько лет я ждал этих слов».
— У вас, должно быть, сильно все в жизни поменялось за последнее время — столько лет в подполье, а теперь повсеместная известность.
— Ну мы все-таки пока не как Coldplay. Но вообще да, чего уж там, — у меня, собственно говоря, аудитория появилась. Раньше как было: я выходил на сцену в каком-нибудь клубе в 3 часа ночи, когда в зале сидело пять-шесть человек, и ничего хорошего от них ждать не приходилось. Я был самым маргинальным певцом в Нью-Йорке, я привык чувствовать себя полным аутсайдером. Все говорили: а, этот — как-то слишком страшно, слишком открыто, слишком странно, слишком жестко. И вдруг — бац! — я всем нужен. Я до сих пор в шоке на самом деле.
— Вы сказали однажды, что искренность и честность — это сейчас новый панк.
— Я давно это сказал, где-то в начале 2000-х. Тогда в Нью-Йорке правили бал Fischerspooner. Ничего против них не имею, но весь этот балаган и нарочитое притворство — это не мое совсем. И мы на этом фоне были белыми воронами: ну да, мы не мухлюем, не пускаем пыль в глаза, мы вправду так чувствуем, пишем, как дышим. Но сейчас, кажется, это стало общим местом.
— А у вас нет ощущения, что сейчас музыка меняется слишком быстро? Только что был психофолк или там диско-панк, теперь ню-рейв — приходят, уходят, и ничего в итоге.
— Я вообще не очень за такими вещами слежу — но мне кажется, происходит логичная диверсификация. Время, когда все смотрели в одну сторону, ушло — теперь каждый копает в своем направлении. Я даже не про тренды ни про какие, это все ерунда, но про эстетику и философию, что ли. В том смысле, что, скажем, есть какой-нибудь фолк-певец и какая-нибудь хардкор-группа, вроде бы ничем не похожие, — но мы чувствуем, что они близки друг другу, что они исходят из одного и того же. Вот что меня вообще в музыке интересует — не саунд, а мотивация. Кто ты такой? Что ты хочешь делать? Какие у тебя отношения с миром? На каком языке ты с ним разговариваешь? И все мои коллаборации многочисленные — для того же: чему мы можем научить друг друга, что за энергетический обмен между нами происходит. Вот что интереснее всего.
— А кавер-версии? Вы сегодня «Crazy in Love» Бейонси так спели, что я чуть с ума не сошел.
— Правда? Я всегда немножко боюсь ее играть — все тут же начинают улыбаться, думают, что это шутка, а я всерьез. Ну да, это то же самое — ты примеряешь песню на себя, меняешь контекст. Вот я пою «Children of God» Милли Джексон — такая политическая вещь, про расизм, про бедность. Совсем не мои темы — но тем занятнее, получается такое остранение. Ну и потом — в случае с каверами не надо беспокоиться, хорошую ты песню написал или не очень. (Смеется.)
— Вы все твердите про искренность — но ведь у вас дико важна театральность: все эти красивости, оркестр в белых костюмах, маньеризм такой.
— Это неизбежно — и я отдаю себе в этом отчет, конечно. Но надо отличать искусство от искусственности. Если ты вышел на сцену — все, это уже театр, как ни покрути. И надо с этим работать — придавать тому, что из тебя идет, форму, устраивать какие-то декорации. Пытаться делать вид, какой ты весь из себя искренний и настоящий, — в этом гораздо больше фальши. Я не люблю, когда то, что я делаю, называют «кабаре» — это слово предполагает, мне кажется, какую-то полуправду, обман. Я бы предпочел слово «драма».