«Мы были какими-то уродами»: отрывки из книги Ольги Каминки о жизни в 1990-е

Ольга Каминка — фотограф, журналист, продюсер и стилист фотосъемок. Во второй половине 90-х работала практически во всех глянцевых журналах того времени — в «ОМе», «Матадоре», «Факеле», газете «Неофициальная Москва», писала в «Птюч», «Я молодой», «Адреналин» и Playboy. В первой половине десятилетия Каминка жила в Копенгагене, чему и преимущественно посвящена ее книга «Мои 90-е». «Афиша» публикует фрагменты первых глав романа, где действие разворачивается в Москве того времени, когда Ольга осваивала профессию фотографа в техникуме им. Моссовета и в школе «Свободная академия» Ильи Пиганова.

Молодые фотохудожники, бабушкин шкаф и постсоветская эротика

До прихода в страну капитализма, термин «фотограф» воспринимался исключительно как фотограф на паспорт. Или как диагноз: сальный хвостик, жилетка, кожаный кофр. У многих отцы увлекались фотографией — снимали своих жен на юге в купальнике среди скал. Иногда и не жен. Для этого овладевали профессией: оптику изучали, химию, а ночами в ванной сидели над отпечатками — попадали в экспозицию с пятого раза. Максимум, что интересного можно было сделать после нашего техникума, — устроиться работать на «Мосфильм», чтобы снимать кинопроцесс. Кадры из фильма потом гордо висели в коридоре киностудии. Но в пигановской «Академии» были необычные люди: там был, например, чувак, который работал в КВД — болячки снимал крупным планом. Мы его очень уважали, считали это концептуализмом. Потом он все-таки вышел в люди и снимал какую-то рекламу. А я, чтобы стать фотохудожником, снимала, например, помойки и какашки. Но мой бойфренд всегда любил делать портреты. Как учили нас в техникуме: по заветам Моисея Наппельбаума — отринув с презрением шаблон рембрандтовского освещения. 

А потом мне попался коричневый чемодан, стильный такой, годов пятидесятых, где внутри были наклеены обои. Такие еще продавали последними партиями для солдат и морячков в магазине «Военторг»: плащ-палатки, лычки, кирзовые сапоги — все самое нужное советскому человеку. Чемодан был героем многих экспериментов. Например, я выкладывала рядом с ним карты, глобусы и голую подружку в целомудренных позах. Это была эротика. Черно-белая, естественно. Еще у меня были башмаки, которые продавались в строительном магазине для малярш. Практически мартинсы, только кирзовые, и они немножко поскрипывали. И еще было бабушкино платье — зеленое шерстяное. В гардеробе у бабули были шелковые платья, опаловые серьги, меха… Особенно меня впечатляли ее прозрачные резиновые калоши с каблуком — специально для туфель. Они хранились у бабули в специальных чехлах, пока резина не слиплась от старости. Но кое-что мне удалось выцыганить до пришествия тлена. Безумное зеленое платье с пуговицами на спине — от шеи до пяток — я носила со скрипучими малярскими ботинками, а в руках — коричневый чемодан с железными уголками. Плюс — очки с «Тишинки».

А «Тишинка» — это целый культурный пласт. Там знакомились и создавались пары. Велись философские диспуты, рождались творческие идеи и снималось кино. Это был первый клуб неформальной молодежи под открытым небом. Первая тусовка фриков. А на самом деле — рынок, барахолка. Туда ходили каждые выходные летом и зимой — ловить исчезающую эпоху, искать раритеты, модно одеваться по дешевке. Один раз там даже продавали шелковую красную рубаху в пятнах крови. Там я загнала свое мажорское выпускное платье — хватило на несколько бутылок пива. 

Такие вот нарядные мы лазили по подворотням да по чердакам: искусством занимались — фотографировали друг друга. Так зарождалась модная фотография в этой стране. Один раз я вытащила на съемку девочку, которая казалась мне безумно красивой. Красивой на лицо, как говорится, но с огромными, совершенно непропорциональными фигуре бедрами. Она, в общем, конечно, догадывалась, что у нее что-то не совсем так, как у всех. Но я со своей эмпатией развела ее и сказала, что это — как раз ништяк.

— Давай! Ты же красивая, снимем тебя красиво! Наденем черное трико. Голую жопу, конечно, снимать не будем…

Хотя именно этого мне хотелось, но не хватило смелости. Мы ее сняли, и это был апофеоз всей моей эстетики: влезли в заброшенный дом, на чердак. Там везде валялся битый кирпич, и было одно окно, из которого падал луч света. И в этом луче света планировалось сфотографировать девушку. Девушка дико стеснялась: она была в леггинсах, приталенном пиджаке и зачем-то в кепке. Я ее фотографировала на дерьмовый фотоаппарат «Любитель» с широкой пленкой: смотришь сверху в окошечко на матовое стекло и прокручиваешь кадр вручную. А мой тогдашний бойфренд Саша снимал меня, как я снимаю девочку. Мне кажется, это была эротика все-таки. Очень странная, эстетская и немного… злая. Потому как народная эротика, которая нас окружала повсеместно, не устраивала меня никак: в кабинах дальнобойщиков висели фотографии веселых колхозниц в кружевных синтетических трусах. А мы были какими-то уродами. Эстетическими извращенцами. Лично я так себя ощущала и гордилась этим.

Шел девяностый год. Мы интенсивно создавали отсутствующую в стране красоту, поднимали общественный уровень вкуса, но чувствовали, что на стыке может родиться гениальный стиль. И все же я страстно мечтала уехать из России, чтобы покорить весь мир. Был у меня один знакомый фотограф — он пел в церковном хоре по выходным. Он тоже мечтал уехать — и уехал. Причем по приглашению от западной галереи. Стремительная и блестящая карьера! Так вот, он для этого снимал голых толстых баб в пионерских галстуках и прочих атрибутах развала СССР — художественно, но некрасиво. Конъюнктурно как-то, по-предательски — мы так точно не хотели. 

Я верила, что скажу новое слово в искусстве. Тогда это казалось так несложно… Было столько новых идей, и формы выражения не успевали за ними. Потом, правда, оказалось, что новое все это было только для нас, дикарей, а на Западе смотрели на все это как на забавный феномен. Много лет спустя я стала свидетелем аналогичного культурного прорыва, когда ездила с антропологом к бушменам в резервацию в Южной Африке. Они сидели в пыли около своих убогих жилищ и выделывали шкуры швейцарскими ножами Solingen. Ножами работать было намного удобнее, чем скребками, выходило быстрее и аккуратнее. Но это были все те же некрасивые и вонючие шкуры, висящие у них на бедрах. 

А нам хотелось дышать. Говорить и быть понятыми. Я ходила с красными волосами и ждала, что ко мне будут относиться серьезно. Мой подростковый период совпал с подростковым периодом целой страны. Страна удивляла своей косностью: вроде бы все можно, но ничего хорошего не получается. Это не просто раздражало — это фрустрировало, отнимало надежду на будущее.

Как стать фотомоделью и выйти замуж за иностранца

У меня в то время была любимая песня: «Уеду срочно я из этих мест, где от черемухи весь белый лес». И я, конечно, пыталась найти разные возможности. В частности, тогда существовали очень странные бюро знакомств, которые часто косили под агентства для фотомоделей. Тогда, в девяностом году, кроме бюро знакомств, по-моему, вообще не существовало никаких доходных структур. Промышленность встала, бизнес еще не начался, госслужбы дружно делали вид, что все еще зачем-то нужны. 

А эти дикие конторы по отбору моделей делали следующее. К ним приходили девушки и говорили: «Я хочу быть фотомоделью». Всякие приходили: красивые, толстые, сумасшедшие, проститутки. Все, кто был выше 170 см ростом, хоть разок заходили судьбу испытать. И им говорили: «Окей! Но у вас нет портфолио, чувихи! Поэтому вот — есть тут фотограф, вот — фон висит (тряпочка на кнопках в подвале каком-то). Вы должны заплатить 200 долларов, и мы вам снимем суперпортфолио». Девушки платили. Отдавали последние, брали у «спонсоров», мало ли — повезет… Им отдавали фотографии и говорили: «Ну вот, мы закинули ваше портфолио в международное агентство «Пупкин и Кo», ждите. Если вы им подойдете — позвонят». В четырех случаях из пяти это был чистый развод. 

А были еще такие агентства, которые знакомили русских телок с иностранцами. Как правило, там … [радикальное распутство] было махровое. Снимали в центре специальную квартиру: тогда старые квартиры в центре были в запустении и стоили недорого, а престижным районом считался, например, «Сокол». В огромной пустой съемной хате стоял стул в центре большой комнаты и видеокамера в другом конце. Происходило все просто — садишься, и тебе оператор говорит: «Если вы умеете говорить по-английски, скажите что-нибудь. Хотя бы поздоровайтесь, а потом уже можете по-русски». Телочки садились перед камерой и рассказывали о себе и о том, какого они хотят мужа. Часто на академическом английском, после спецшколы. Всем от 18 до 25. И видно было по каждой, что им все равно, какого мужа, главное — умотать поскорей. 

Мне было двадцать, не первой уже свежести. В общем, я долго металась, но пошла все-таки в одно из таких агентств, которое показалось мне приличным. Передо мной сидела пухленькая блондинка, очень скромная, но четкая: сказала, что ей нужен муж kind and clever. Меня даже удивило, почему она не добавила до кучи — rich and handsome. Я села и поздоровалась по-английски, потому что только это помнила из школьного курса. А дальше по-русски рассказала, что я занимаюсь искусством и мне нужен такой же интересный, желательно молодой художник. Оператор, он же владелец агентства, покачал головой: «Молодых у нас нет, честно говоря. А художников — и подавно. Но, может, повезет…» В общем, они заполнили анкету, я где-то там расписалась и забыла. Неожиданно через пару месяцев мне позвонили и говорят: «Ну что, все! Привезли мы вам иностранцев! Они видели ваши видеозаписи и уже кое-кого выбрали: кто одну, а кто — двух. И теперь готовы с вами встречаться». Я очень удивилась: «Что, и меня кто-то выбрал, что ли?» И они сказали: «Да, вы понравились одному чуваку, американцу (допустим, Полу). Но встречаться будем все вместе, с представителем агентства: будет группа девушек и группа иностранцев… Мы все встречаемся перед рестораном». 

Ресторан назывался «Арбатский», расположен был на пересечении Садового и Нового Арбата, с глобусом наверху — одно из самых козырных и дорогих мест города. Мне, конечно, показалось все это маразмом — коллективное свидание и ожидание перед дверями ресторана… А надо сказать, что зима была, холодно. У меня были кооперативные сапоги на рыбьем меху — жутковатые такие, рыжие… Юбка длинная, бабушкина шубка, молью траченная, и восемь платков намотано. Ну и свитер, естественно. Вот я в таком виде прихожу к «Арбатскому» и вижу целую толпу телок. И все они нафуфыренные и на каблах, с укладками. То есть это такой особый клан женщин, которые, конечно, не проститутки, но сильно нарядные. А я — вся в искусстве, и замотана платками. И группа иностранцев стоит. Все довольно престарелого возраста. Всем дико неловко, как мне кажется. Или только мне неловко. Организаторы мероприятия начинают нас сортировать, типа:

— Мариночка, вы вот с Дэвидом, Лена — Оливер… Лолочка? А вам — Пол!

А я такая:

— Чего? Почему это — Пол! Может на меня сейчас Дэвид западет еще!

— Нет, именно Пол вас хотел узнать получше, поэтому вы ближе к нему садитесь за столом.

— Да? Ну хорошо, — говорю я и чешу к нему прямой походкой, общаться.

— Нет-нет, подождите-подождите, мы войдем отдельно. Администрация впустит нас группой, чтобы не было подозрений, что вы валютные… Ну что вы тут на работе.

И стоим дальше, интригуем женихов дистанционно. Наконец вышел специальный администратор и запустил всех по списку: сначала их, потом нас. Он же рассадил нас за длинным столом. Скатерть, жрачка, лабух играет, крутится шарик этот под потолком, вся фигня… Мы сели за стол. Я при этом в полной непонятке: платить мне самой надо за все это или нет? Ко мне садится Пол и быстро, деловито знакомится. На нем — чуть расстегнутая шелковая цветная рубашка, цветной же шейный платок — как жабо какое-то. Он загорелый и в джинсах — какой-то киноперсонаж просто. Остальные — в приличных костюмах и довольно унылые. Я думаю: «Блин, ну только со мной, конечно, мог такой чудак познакомиться». Пришлось разговаривать на школьном английском, не понимая, что говорят в ответ. Нам помогали иногда организаторы, издали выкрикивая нужные слова: «Э фэмили!», «Э спун!», «Зе оппортьюнити!» В общем оказалось, что Пол — пастор из Калифорнии, который сам на свои деньги построил церковь у себя на местности. А деньги он заработал тоже странно: жил около автосвалки, и собирал новые тачки из старых, на чем и разбогател. 

В общем, как-то мне уже немножко стало интересно, но недолго, потому что он стал внезапно настойчиво требовать картофельный салат у официантов. И это было вообще единственное, о чем он говорил с энтузиазмом: «А мы будем кушать сейчас, да? А картофельный салат будет?» Наши официанты тушевались: никто толком не понимал, хочет он именно какой-то картофельный салат или он так оливье называет. Разумеется, он имел в виду potato salad и искренне считал, что это — традиционное русское блюдо. Перевести разговор на борщ не вышло.

— А ты умеешь делать картофельный салат? — переключился он на меня.

Поскольку мне было двадцать и я вообще готовить не умела, мне было глубоко наплевать на картофельный салат. Я ему так и ответила. Я подумала, лучше, чтобы он сразу узнал свою избранницу как можно ближе. Он был немного разочарован и сказал:

— Ну тогда пойдем потанцуем.

Танцевать надо было под оркестровую аранжировку песни Ларисы Долиной «Не сезон». Вышел очень интенсивный танец. Стало жарко, а мои огромные сапоги оставляли грязные следы на полу. 

Тут я поняла, что все, надо прощаться, и очень странно отмазалась. Сказала, что срочно еду покупать фотоаппарат — мне казалось, что это круто. Что меня ждет продавец и у меня с собой деньги — целая пачка долларов! Видимо, я хотела показать, что не совсем уж лыком шита. А на самом деле я поехала встречаться со своим бойфрендом в метро и пересказала ему всю эту историю. Мы с Сашей как-то сквозь пальцы смотрели на то, что я собираюсь выйти замуж куда-то налево. Слишком подробно это не обсуждалось, но и не осуждалось.

Экономика, сексизм и геи 90-х

Наступил и 1991 год. Все работало абы как, никому ничего было не нужно — только денег, и срочно. Цена на хлеб за год с 20 копеек подскочила до рубля, а еще через год — до 20 рублей. Зарплаты выдавать переставали. А если и давали, то талонами — на сигареты или на водку, например. И это еще хорошо, а то могли и хрусталем каким-нибудь. Завод плюшевых игрушек выдавал оклад плюшевыми игрушками, и люди стояли вдоль дорог продавали плюшевых мишек, водяру и своих баб. В Москве было еще не так плохо: курили мы «БТ» или «Родопи» — болгарские, качественные. 

Когда я получила свою первую стипендию — 15 рублей, — хотела сделать маме подарок, как положено. И с этой стипендией пошла в ближайший магазин — в наличии были колготки. Почему-то тогда завезли много колготок с бусинками на щиколотках. И были сувениры: хохлома, палех, мельхиоровые ложечки для чая — такой вот ассортимент из десяти наименований. Я купила ей посадский шерстяной платок: вроде как польза и ничего так на вид. Вся стипендия ушла. Я как студентка ничего не зарабатывала и перешла на иждивение родителей своего бойфренда. Они пекли пироги из хлеба: размачивали этот хлеб, пропускали через мясорубку и лепили новые коржи, добавляя туда варенье. Это было отвратительно, но я мало ела, так что обходилась. Ничего удивительного, что многие мои ровесники — те, которые уже закончили школу и не могли позволить себе жрать родительский хлеб, — так и не смогли получить нормального образования. Дух свободы был сильнее благоразумия. Естественно, было немного неловко перед родными, и я искала работу. Но где ее искать — было совершенно не понятно. Лучшее, что могло случится с человеком, — челночные поездки в Польшу: туда — лук, оттуда — груши. Все заработки попахивали криминалом, раскладами на честном слове, районными тусовками, плавно перераставшими в ОПГ. И все это, конечно, несовместимо было с просиживанием штанов в институтах.

Я пыталась устроиться по специальности: бесконечно давала какие-то объявления в газету «Из рук в руки», писала «девушка-фотограф ищет работу». Начался шквал звонков, в трубку делали приблизительно так: «Хи-хи-хи-хи, девушка? Фотограф? Ха-ха-ха-ха» — и вешали трубку… Тогда было мало девушек-фотографов — были женщины-кинооператоры, такие жилистые мужеподобные тетки. Это была такая совершенно не девичья специальность: работа тяжелая — выездная ли, в студии ли, — оборудование таскать на себе. Да и в технике, как известно, бабы не сильны. Плюс работа с населением, нервная. А на досуге у фотографов принято было обнаженкой или порнухой подрабатывать. В электричках глухонемые такую порнуху продавали: кипу черно-белых отпечатков клали рядом с тобой на сиденье и дальше шли по вагону, а потом за деньгами возвращались.

Поэтому если девушка-фотограф — значит, какой-то развод. Или извращенный секс — например, какие-то смешные лесбиянки. Поэтому им надо было поржать в трубку. Эти люди звонили по телефону и хихикали, а потом два человека из трех начинали предлагать мне сфотографировать их в женских колготках — видимо, люди долго держали все это в себе. Самое прискорбное, что служба быта, для которой нас тогда готовили после техникума — мы должны были стать великими фотографами на паспорт, — тоже практически разваливалась. Сферу смяла приватизация: подвалы все повыкупили, оборудование разворовали. Устроиться в газету «Правда» мне в голову не приходило, да и в «Московский комсомолец» — оплот свободомыслия — тоже. 

Мне нравились люди, которые пытались издавать разные дикие газеты на плохой бумаге. Например, «Красное и черное» и «Третий глаз». Потом появилась газета «Тема», которую издавал Геннадий Расщупкин — лет 10 назад он умер от СПИДа. Это была первая и единственная газета для геев и лесбиянок, которая издавалась подпольно еще до отмены статьи о мужеложестве. В «Тему» меня работать не взяли, но в ней я прочитала, что скоро будет выходить дружественное аналогичное издание. Я написала туда письмо, предлагая им сотрудничество как фотограф. Написала, что я не лесбиянка, а сочувствующая. Как же они потом ржали надо мной: «Вот это термин!» Говорили, что таких не бывает, я первая. 

Я им снимала мужскую обнаженку, гомоэротику. Например, субтильного голого парня на трубах дебаркадера ранней весной — самое главное было прикрыто костлявым бледным бедром. Редкие прохожие оглядывались и спрашивали: «На календарь, что ли?» Мы хором молчали, и нас не били. Вышло три-четыре выпуска этой газеты, денег за работу мне не платили, но нам было весело. Мы много выпивали вместе, и я выяснила, что половина из редакции — дети и внуки известных людей. Душевные были ребята, только бесконечно сплетничали и ссорились между собой. Потом парни занялись бизнесом, а я уехала, встретившись с ними в следующий раз уже в 1993-м, когда официально отменили 121-ю статью. За это мы выпили особенно сильно. И даже мимо Курского гуляли весь вечер с наглым видом — задирали упырей с арматурой. Ничего не боялись. Свобода!