Константин Чернозатонский о приметах времени: «Набоков, курица и Aphex Twin»

В послесловии к знаменитой книге о шестидесятых известный семидесятник написал: «Шестидесятники многое знали о себе. Знали, что они поколение, знали, кто их противники. Знали, что если и не одолеют противников реально (организационно, политически), то уж стиль свой создадут наверняка и этим все-таки решат главную задачу. Шестидесятники знали даже то, что они «шестидесятники».

Иное дело — те, чья молодость пришлась на девяностые. Никакой общей задачи мы не решали — впечатление было такое, что эта задача решается помимо нас, сама. Система координат сплошняком от минус бесконечности до плюс бесконечности: стиль — от рейверов до брокеров, враги — от бандосов до интеллигентов, главная задача — от выжить до умереть красиво и поскорее. И уж, конечно, никакого общего самоназвания — «Яндекс» дает жалких четыре тысячи результатов по запросу «девяностник» против почти полумиллиона на «шестидесятник».

Молодому человеку в 90-х нужно было сильно постараться, чтобы жизнь его была серой и штампованной — только персональный опыт, только индпошивная судьба. Одним словом, общности поколения нет, но есть набор навыков и устоявшаяся легенда о лихих 90-х. Вместе они помогают уже потертому сорокалетнему старичью выиграть неравный бой с только-только перевалившими за тридцатник.

Вот пример: не далее как две недели назад писатель Илья Фальковский сцепился на набережной реки Фонтанки с матросами прогулочного катера. Те посчитали, что живописная группа панков, с которыми Фальковский выпивал на причале, мешает сойти на берег группе почтенных бритишовых пенсов. Когда драка уже казалась неминуемой, писатель стянул с себя патлатый женский парик малинового цвета (зачем он его надел — тема для совершенно другой колонки) и «В этой комнате у нас регулярно проходили дискотеки, а иногда выступала группа «Корабль» с песней про «Ночную палатку»

стал самим собой — чем-то средним между Шрэком и профессором филологии. «Спускайтесь сюда и поговорите с человеком из девяностых», — хриплым голосом предложил Фальковский задиристым матросам. Те предпочли не связываться с эпохой и быстро отчалили, чтобы с почтительного расстояния кидаться в писателя пустыми бутылками.

Бандитские разборки и тотальный беспредел стараниями телесериалов времен путинской стабильности стали визитной карточкой 90-х, которая на самом деле состояла не столько из жестокости и насилия, сколько из всякого рода неопределенности и парадоксов. Отъезжая от клуба «Остров сокровищ», ты никогда не мог предугадать, как тебе повезет и кто тебя повезет — наглухо затонированная «бэха» с мигалкой и «флажковым» номером из президентского гаража или наглухо затонированный бандитский «мерс». «Бэхи» и «мерсы» ехали одинаково стремительно: первые благодаря мигалке и выучке водителя, вторые — за счет кокаина и адского хауса из колонок. Разница состояла в том, что правительственный водитель привычно брал деньги и всю дорогу молчал, а бандос от денег обычно благородно отказывался, зато легко впадал в ярость, если ты не мог на должном уровне поддержать беседу о физике элементарных частиц. Поди знай: то ли он про них диссертацию защитил, то ли в журнале «Плейбой» прочел — социальные лифты тогда ездили быстро, но в непредсказуемых направлениях, а глянцевые журналы служили задачам всенародного просвещения по самому широкому кругу вопросов.

Ты просил остановить у архипелага ночных палаток им. В.О.Пелевина, чтобы купить сигарет, пива на утро, томик Набокова, презервативы, копченую курицу, свежие носки и кассету со свежим альбомом Aphex Twin. Подозрительно оживленный продавец зачем-то рассказывал тебе, что сам он езид-солнцепоклонник, и если ты вдруг козырял знанием верховного «Эти пакистанские штаны с застежкой на женскую сторону я купил в секонде, а на приличные ботинки мне еще долго не хватало»Фотография: из личного архива Константина Чернозатонскогоангела Малака Тавуси, ларечник просил вернуть ему назад сдачу со стодолларовой купюры: «Извини, брат, я тебе сначала не очень настоящие доллары дал. На вот тебе вместо них дойчмарки по курсу».

Перед тем как лечь спать, ты делал важный звонок: «Девушка, поставьте будильник, пожалуйста. Номер пейджера сорок три сто семь». За окном в кромешной тьме твоего проходного двора стайка проституток привычно поджидала клиента. Около трех ночи сутенеры привозили судки с супом и мадам зычным голосом созывала своих подопечных: «Девочки-и, обе-ед!» Ты задергивал занавеску и погружался в сон. Ты просыпался утром (часа в два) и в течение этого дня мог совершенно неожиданно для себя стать кем-то совершенно другим: главным редактором, трупом, биржевым брокером, бомжом, аферистом, скупщиком орденов, светским персонажем, директором небольшой шахты за полярным кругом, диджеем, безработным, фотомоделью, терпилой, дрессировщиком в частном цирке или чеченским боевиком — более-менее в любой комбинации. Потому что мир вокруг претерпевал такие же внезапные метаморфозы — каждый день ты оказывался в совершенно новой реальности, с новыми правилами игры, декорациями, действующими лицами и персонажами.

Для большинства моих сверстников девяностые были десятилетием сиюминутного и сугубо частного опыта — это примерно как кататься в Парке культуры на дурном крутильно-вертельном (теперь уже снесенном) аттракционе с зажмуренными глазами и открывать их на мгновение через случайные промежутки времени. Картинка все время разная, и сам ты не до конца отдаешь себе отчет, где находишься по отношению к земле и другим кабинкам. А потому, когда меня просят рассортировать вещи и явления той эпохи на те, которых «дико жаль», и те, которых «нет — и слава богу», я не могу позабавить читателя стройной дихотомией — слишком велик шанс, что мое представление о прекрасном и ужасном, о великом и жалком окажется совершенно чуждым всем остальным пациентам этой карусели. А кто на ней не катался, сейчас ровно ездит по собянинским велодорожкам и глаза не зажмуривает. Есть впрочем, два более-менее универсальных ощущения, которые можно развести по полюсам «как хорошо» и «как плохо, что этого больше нет».

В девяностые мы часто думали, что, внезапно становясь кем-то другим — диджеем, дрессировщиком или предводителем тоталитарной секции йоги, — мы имеем полное право изменить самим себе, отринуть старых друзей, прошлый культурный багаж, все старые нормы и правила. Все во имя того, чтобы стать не просто новым человеком, а новым сверхчеловеком. Я рад, что сегодня такое ницшеанство выродилось в банальный цинизм карьериста и косит только тех, кто хочет быть чиновником в администрации президента или менеджером в «Газпроме» (таких, впрочем, сегодня чуть больше, чем каждый первый). Так хотя бы честнее.

А жаль мне девственности первого опыта. Это теперь любой дурак знает, что на другом конце земного шара есть Америка, хип-хоп, искусственные сиськи и сериал «Твин Пикс». А сразу после распада СССР и падения железного занавеса мир для тогдашнего молодого (а подчас и вполне зрелого) человека был настолько неизведан, что всевозможное новое лилось на тебя со всех сторон, словно ты попал под душ Шарко. Современные двадцатилетние живут в стройном мире и знают о нем в сотни раз больше, чем я в их возрасте, — очень им сочувствую в этой связи.

Как писал Павел Пепперштейн: «Тот период теперь принято вспоминать с ужасом и отвращением, как время развала, хаоса и бандитизма, но то время было также временем настоящей сумасшедшей свободы. <…> Мы людьми себя не считали, коммерцией не интересовались, ничему человеческому не сочувствовали и были счастливы». Теперь мы старше, несчастнее и считаем себя людьми. Из девяностых.