Зимняя сказка
Зимняя Венеция канонизирована текстом Иосифа Бродского «Fondamenta degli Incurabili» — «Набережная Неисцелимых». В этом эссе кроме всего прочего — описаний зимней венецианской воды, зимнего венецианского света, венецианских любовных мук поэта Уистена Одена и венецианского одиночества престарелой возлюбленной поэта Эзры Паунда — имеется точная и особенная метафора. «Это как Грета Гарбо в ванне». В этом случае — в холодной ванне. Тут передано многое — подернутая холодом и демонстративно мокрая красота. Будто бы полностью себя раскрывающая, даже предлагающая, но умеющая при этом остаться недоступной. Всеобщая любовь к конкретно этому тексту Бродского, да и вообще к поэту, превратившему любовь к зимней Венеции в собственное ноу-хау, не сделали, однако, этот город популярным местом паломничества в зимние месяцы. Что объясняется двумя причинами: в Венеции зимой зябко и не сексуально. Точнее — не похотливо.
Ну да, Венеция — это патентованное место хаджа неискушенных молодоженов, голубящих друг друга среди голубей на Сан-Марко, и искушенных любовников, предающихся ленивым ласкам в номере с видом на Большой канал. Но — и те и другие делают это по обязанности. Руководствуясь распространенным, но неверным соображением, что любить друг друга надо там, где красиво.
Но если речь идет об ослепляющей страсти, то к чему тогда вид из окна, не говоря уже об отчасти приятном, а отчасти обременительном туристическом обязалове типа «ночь в отеле Bauer (или Gritti), поздний обильный завтрак, включающий ризотто с белыми трюфелями и сумеречный заплыв в гондоле»? А если дело все-таки в самой Венеции, то любовные переживания неизбежно отойдут на второй план. Потому что этот город во всех смыслах перетягивает на себя одеяло. И то, что можно под этим одеялом — у этих холодных каналов, в этих пустых кафе и музеях — получить, практически отменяет туристическую романтику «на двоих».
Так что в Венецию лучше ехать зимой. Одной. Одному.
Зима — ноябрь, декабрь, январь, в общем, время до Карнавала, — лучшее время в Венеции не только потому, что там нет туристов. Но! Там нет туристов! И — в отсутствие весенне-летней толпы, наполняющей улицы, проходы, площади и мостики, можно увидеть Венецию не «с другого берега канала» и не начиная с высоты двух метров над уровнем мостовой. Только в это время толпа не перекрывает «Венецию уровня человеческого роста» — такую, какую ее и имели в виду нам показывать, когда ее, с позволения сказать, делали. Или вот еще такая вещь — зимняя гулкость. Гулкость пустых calli, скажем, в районе Санта-Кроче. Когда эхом отдаются только ваши шаги или — ваши шаги плюс шаги венецианцев.
А настоящие венецианцы существуют — но из своих нор выползают только зимой. В туристский сезон они впадают в спячку, или становятся невидимыми, или уезжают. Не исключено, что одним из таких встретившихся вам коренных жителей окажется Вуди Аллен, приобретший палаццо на Большом канале и приезжающий туда сразу после Рождества, или, к примеру, наш соотечественник Андрей Бильжо, который тоже вроде бы обзавелся недвижимостью где-то в Дорсодуро. Но такие исключения только украшают правило. А зимнее венецианское правило — это покосившаяся, будто бы исковерканная кривоватым зеркалом (венецианским) старушка с сумкой на колесиках (из сумки выглядывают черные кошачьи уши), строгая дева лет около тридцати — блондинка, лицом напоминающая женские портреты кисти любого члена семьи Беллини. Зимой любой из них с удовольствием вступает в беседу на плохом английском языке. Потому что зимний иностранец — это не турист, а приезжий. Даже гость. Встретившийся мне как-то в зимних сумерках на Джудекке мужчина неопределенных лет в твидовом пиджаке (он напоминал оксфордского тьютора, но с более порочным лицом — только представьте себе, еще более порочным) пригласил меня выпить чаю в свое небольшое, но вполне себе палаццо. Внутри было холодно — от губ поднимался такой же парок, как от чашек, и хозяин без устали ругал своих безвкусных предков, которые в восемнадцатом веке покрыли стены века шестнадцатого росписями на мифологические темы.
Жидкий чай был выпит. Добавки не предложили, и я вышла в опустившуюся на Джудекку черноту, пропитанную воспетым опять же Бродским запахом мерзнущих водорослей. Вокруг не было ничего лишнего. Никого лишнего. Вообще никого.