World Press Photo-2012 Козырев, Гронский и Таран о правилах профессии

Юрий Козырев

Фоторепортер из мировой первой лиги, сооснователь агентства Noor Images, шестикратный победитель World Press Photo, снимал во всех горячих точках СССР, задокументировал две чеченские кампании и 6 лет войны в Ираке, где жил с 2003-го по 2009 год и делал репортажи для журнала Time.

— У военных фотографов существуют правила, которые принципиально отличаются от кодекса обычных фотожурналистов?

— Нас с коллегами называют военными репортерами, но это не совсем корректно, потому что мы — фотографы, снимающие конфликты. Я сам оружие никогда в руках не держал, и я не меньший пацифист, чем фотограф, который снимает про какие-нибудь блюда.

— Вы снимали события в Ливии месяцы подряд. Вы помните день, когда был сделан именно этот снимок, получивший премию?

— Если говорить конкретно об этой фотографии, то с ней история следующая. Это линия фронта — одна из линий на знаменитой дороге из Бенгази до Триполи. Если я не ошибаюсь, между этими городами примерно тысяча километров. Мы двигались за повстанцами, которые шли с востока, из Бенгази. Город Рас-Лануф, где снят этот кадр, повстанцы брали, а потом отступали — на моей памяти раз пять. Это было в начале марта прошлого года, когда войска Каддафи еще использовали авиабомбардировщики. Когда слышишь, что летит самолет, естественно, пытаешься найти какое-то укрытие. Но укрытия в пустыне нет, это совершенно плоское пространство, прямая дорога, с правой стороны Средиземное море, а с левой — пустыня. Если внимательно посмотреть на детей, которые прыгают с орудия, то можно увидеть, что они безоружны. Это настоящие революционеры, то есть они не принимали участия в военных действиях, но у них было огромное желание находиться на линии фронта. Нас там было примерно шесть фотографов, и когда мы услышали знакомый всем, кто бывал на войне, звук авиабомбардировщика, мы поняли, что надо укрыться. Я просто чуть позже побежал: ничего особенного, но вот именно эта одна тысячная секунды была зафиксирована и стала историей — по крайней мере моей. Фотография — это же всегда момент. Ты его поймал или не поймал. Если обращаться к классикам, известен случай, когда собрали вместе лучшие фотографии Картье-Брессона  и посмотрели технические данные — и оказалось, что Картье-Брессон за свою долгую в общем-то жизнь потратил на работу десять минут. За точность цифр я не ручаюсь, но порядок примерно такой. Поэтому фотография — это некий курьез, нам надо очень много ждать, мы должны многими вещами жертвовать, чтобы увидеть важное.

— А как вы впервые оказались в Ливии?

— Вообще, в Ливию я приехал, когда случилась революция в Каире, когда Мубарак ушел. Мы знали, что что-то происходит в Ливии, но все прекрасно понимали, что это закрытая страна, что попасть туда будет сложно. В Триполи были корреспонденты, которые работали с официальной стороной и которых куда-то возили и что-то показывали, это такая немножко пропагандистская была история. А в это время случилась революция в Бенгази, столице Восточной Ливии. Это полторы тысячи километров от Каира. Мы сели в машины и поехали по довольно противной дороге к границе. Мы понимали, что вряд ли нас там ждут, но все обернулось неплохо: был красивый рассвет, нам повезло с машиной, мы встретили повстанцев, которые сказали, как лучше добраться до Бенгази, чтобы встретить меньше проблем. Ну и дальше мы приехали в Бенгази просто как инопланетяне, потому что никто не ожидал, что будут журналисты.

— Но при этом вы там задержались надолго?

— Войска Каддафи уже отошли от Бенгази километров на пятьдесят, но все еще горело, везде дым, пахло порохом. На тот момент там не было настоящих повстанцев, это были обычные ребята, которые жертвовали своей жизнью. Они просто пробили ворота военной базы, что вообще невероятно, потому что это такая мощная крепость Каддафи с огромным количеством войск. Очень много людей погибло в Бенгази, цифры какие-то космические для трехдневного боя. И после этого началось небольшое празднование, хотя все прекрасно понимали, что это только начало. Когда повстанцы захватили военные базы, у них вдруг образовалось огромное количество оружия, и они палили в воздух просто так, от радости. Это была первая свободная территория от влияния режима Каддафи. И дальше они пошли на Брегу, такой небольшой городишко, где жили нефтяники и студенты и преподаватели местного университета.

— То есть это вполне цивилизованное, зажиточное место?

— Ливийцы вообще хорошо живут, там есть добротные коттеджи, прекрасные дороги, машины роскошные. Уровень жизни всегда был хороший: в отличие от Йемена, они воевали не потому, что вокруг бедность и невозможно получить образование, ливийцы скорее устали от бесконечной власти одного человека, одной семьи. Сорок два года — серьезный срок. Мы поняли, что во время боя за Брегу будет непросто: практически не было связи, ты просто смотрел, что все делают, и двигался, доверяя своей интуиции. Там, где идет бой, ты всегда должен выбрать чью-то сторону — иначе можно въехать в середину боя, а это не лучшее состояние для репортеров. Для нас было очень важно зайти с правильной стороны — той, где повстанцы, — но так вышло, что мы почти доехали до войск Каддафи. Мы их видели на расстоянии трехсот метров, и они начали жуткий совершенно обстрел. Это выглядит как в кино: низко летит вертолет и начинает тебя расстреливать. На следующий день то же самое.

— У вас тогда уже сложилось какое-то понимание, чем это все закончится для Каддафи?

— С конца февраля до апреля мы ходили по этой дороге туда-сюда, два раза нам пришлось выйти из страны вообще, когда Каддафи подошел близко очень к Бенгази. Потому что много коллег уже сидело в тюрьме, несколько человек погибло. Я когда выходил из Ливии, сразу летел в Бахрейн, где тоже можно было работать — там была своя революция, — но всегда возвращался и даже предположить не мог, как это все закончится. Когда международные силы приняли решение вступить, это кардинально изменило всю картинку. Есть такое знаменитое место на этой дороге, где повстанцы играли в футбол: на войне же скучно, к пальбе привыкаешь, и вот дети стали играть в футбол в ожидании помощи, когда британцы и французы пробомбят позиции Каддафи. Когда это случилось, на следующий день начался прорыв. Бои шли в пятистах метрах от нас, эти танки, пушки, трупы, все было уничтожено. Я был однажды с чеченцами и понимаю, что чеченцы более мобильны, у них действительно есть концепция партизанской войны. Там знают, что партизан невозможно победить. А здесь очень разный народ был: и очень мутные типы, и обычные граждане, и очень образованные, и очень известные, но в любом случае их нельзя было бы называть профессиональными повстанцами. Они только со временем подтянули профессиональных военных, которые стали создавать некие отряды, проводить тренинг — то есть они понимали, что это надолго. Честно говоря, в августе, когда я заходил с ними в Триполи, уже с западной стороны, никто не ожидал, что это так быстро закончится. Мы думали, что в Триполи будет просто ад во всех смыслах. И вдруг на третий день я уже был на центральной площади. Если сравнивать с Сирией, понятно, почему в Сирии невозможен переворот: они своими калашниковыми все равно не смогут достичь тех же результатов, что ливийцы, которым помогал весь мир. В Сирии ситуация намного сложнее, потому что это многонациональное государство, даже религиозно оно многогранно, там есть шииты, алавиты, сунниты. Ливийцы — это все-таки единая нация, где внутренние проблемы не связаны с революцией, это давнишний конфликт. Я приехал из Каира, где главная новость — это то, что открыли метро. А все остальное — серьезное разочарование, по крайней мере для тех, кто начинал революцию. Многие сидят по тюрьмам опять, многие просто уехали из страны и говорят, что они там не нужны, там сейчас совершенно другие силы берут власть или делят ее с армией, то есть все довольно цинично. Но в Ливии совершенно точно есть ощущение, что все будет хорошо.

— У вас есть ощущение, что российские общественно-политические издания хоть и сообщают о ближневосточных конфликтах, но не стремятся отправить туда репортеров? В основном мы получаем сколько-нибудь детальную информацию из западных СМИ.

— То, что происходит на Ближнем Востоке, — главная тема прошлого года и остается главной темой этого года, потому что нигде ничего не закончилось, и революция еще продолжается. Бахрейн бунтует со страшной силой, в Йемене произошла некая рокировка власти. Всем понятно, что там есть Аль-Каида, не придуманная американцами, а настоящая. Все понимают, что это бедная страна, где скоро начнутся проблемы с обычной питьевой водой. И в Египте — в стране, куда русские граждане ездили в шортах выпивать на пляже, — может быть, законы шариата станут нормой. Салафиты пришли к власти в Тунисе и в Марокко, где пока все мягко прошло, но это как бы главные враги американской политики. Ну конечно, интерес к этому огромный: я думаю, что те, кто любопытен до каких-то мировых событий, а не провинциальных, наверное, находят возможность как-то это отслеживать и быть в курсе того, что происходит, BBC и CNN здесь никто не запрещал. На площади Тахрир было невероятное количество журналистов, потому что любой фотограф, который действительно любит свою профессию и у которого есть некие представления и ценности, наверное, думает, что как-то странно пропустить историческое событие под названием «революция». Из России я там встретил двух журналистов, которые приехали совершенно самостоятельно, без редакционного задания. Наверное, это говорит о нашем уровне прессы. Говорить, что это не наша революция или что война в Ираке, где погибло около четырехсот тысяч человек, — не наша война… Ну тогда пора задать себе вопрос, чем вообще занимается пресса. Потому что это общемировые, общечеловеческие проблемы, они касаются нашего общего будущего.

Александр Гронский

Звезда агентства Photographer.ru, сотрудничал с изданиями от русского Esquire до американского Newsweek, но перешел в разряд чистого искусства: снимает лирические пейзажи на Чукотке и на русско-китайской границе. Получил премию за серию «Пастораль»: тихие красоты московских окраин с шашлыками, пыльными кустами и пляжами.

— По-вашему, World Press Photo — это вообще что такое?

— Выбор World Press Photo ни в коем случае не значит, что это лучшие в мире фотографии. Это просто способ порефлексировать, в какую сторону движется фотожурналистика. Поэтому фотографии победителей никак не связаны между собой. Полярные медведи в Арктике, оторванные руки-ноги в Ираке, спортсмены в Австралии и мои пейзажи из Москвы — это совершенно разные миры. Большего абсурда, чем ежегодник World Press Photo, придумать сложно. То, что выпадает в Google Images по какому-нибудь запросу, настолько же связано между собой, как набор фотографий в ежегоднике World Press Photo. Но, конечно, это престижный конкурс с историей, и не так просто туда попасть.

— Для галериста или для коллекционера имеет значение, что тот или иной фотограф — лауреат World Press Photo?

— Это скорее сильный недостаток для арт-фотографа: засветиться на конкурсе фотожурналистики. Ничего, кроме снижения цены на рынке, это не даст. Я шучу, но фотожурнальный мир действительно существует отдельно от рекламного мира и отдельно от галерейного мира. Поэтому успех на одном из этих рынков вообще не говорит о том, что произойдет с тобой на другом рынке.

— А в чем принципиальная разница между документальной фотографией и галерейной работой?

— Мне нравится думать, что любая фотография по определению документальна. Это неотъемлемая часть ее сущности. Даже манипулированная фотография — про реальность в первую очередь. Если нарисовать инопланетянина на снимке парковки перед супермаркетом, это все равно отсылка к реальности. В XX веке документальная фотография определялась обязательно через журналистику. Но журналистика — это очень прикладное использование, это рассказ про то, что есть удивительного в мире и как эти события развиваются. А документальная фотография — гораздо более широкое пространство, в котором можно о чем угодно говорить — и совсем разными способами.

— Серия «Пастораль» — она про что вообще?

— Сложно сказать, про что это. Меня вообще не интересует Москва и москвичи, я про них ничего не знаю. Но мне нравится гулять по окраинам и пустырям. Мне нравятся новостройки. Не как место, где я бы хотел провести свою жизнь, но визуально мне очень нравится функциональная советская архитектура: девятиэтажки, шестнадцатиэтажки. Вообще, для меня пейзажная фотография — какое-то сложносочиненное изображение, в котором есть очень много пластов, и я не могу что-то одно выделить. Не могу сказать, что вот эта фотография про дворника и про то, как он убирает утром двор. Для меня дворник — это один из элементов пейзажа. Мне интересно, когда я вижу дом с этими лоджиями невероятными, двор с гаражами-ракушками — и в этом есть какой-то элемент советской истории. И дворник — не центральная фигура вовсе, а какой-то элемент, кроме которого есть деревце посаженное, облака, да и вообще весь контекст пейзажной живописи, которому тысяча лет. Самое противное, что есть в фотографии, — это когда фотограф пытается как-то определить, что это хорошо, а это плохо, это красиво, а это не красиво. А мне не хочется выносить никаких суждений, хорошо в Южном Бутово или плохо.

— У вас хоть раз были проблемы, когда выпивающие москвичи замечали, как вы снимаете их день рождения с шашлыками?

— Я достаточно осторожно снимаю, да и нет у меня необходимости слишком близко к ним подходить. Удивительно, но на окраинах по факту безопасно. Я стараюсь не лезть к пьяным компаниям, не нарываюсь, у меня нет такой задачи.

— У вас есть уже какие-то бестселлеры?

— Это уточки и собачки. Далеко не самые интересные мои работы, но просто они прикольные.

— То есть тихий овраг, трещинка, легкий туман...

— Это все менее популярно, чем веселые уточки и прикольные собачки.

— Вы считаете, что вы снимаете именно Россию — или так могло бы выглядеть любое место в северных широтах?

— Сами фотографии скорее принадлежат к американской школе пейзажной фотографии — в России просто не было такой школы. Но да, это все именно про Россию. Я пробовал снимать в Китае, но не смог отделаться от ощущения, что я там турист и щелкаю то, что прикольно. У Валеры Нистратова как-то была выставка «Лесостепи», и там он вынес заголовком цитату из Ключевского про русский пейзаж. Я не помню дословно, но там он размышляет о русской земле и о том, как сложилось, что история России не такая, как история всего остального мира. У него позиция очень пафосная, но и довольно интересная. Есть ощущение какой-то вязкости местного пейзажа, он тебя засасывает. В Москве, конечно, по-другому — я сейчас говорю про среднерусскую полосу, про которую я собираюсь следующий проект делать, там как раз будет про вязкость.

— А почему у нас не возникло своей школы пейзажной фотографии?

—  Наверное потому, что созерцательность в Советском Союзе всегда воспринималась как амбивалентность и равнодушие. Если человек не готов был сказать, что это хорошо, а это плохо, — значит, ему все равно. Это требует какой-то другой позиции: «и это пройдет», что ли. Тебе нужно чуть-чуть, на одну ступеньку приподняться над тем, нравится тебе лично что-то или не нравится, и попытаться смотреть вокруг так, как мы смотрим на фотографии столетней давности. Современники их воспринимали бы иначе, у них бы возникали разные определения: это плохой дом, а это хороший, здесь рыбные ряды, от них постоянно вонь идет, а вот тут извозчики прохожих грязью обдают. А когда я на них смотрю через сто лет, я вижу только пейзаж, пространство, которое мне интересно разглядывать. Мне кажется, надо попробовать встать над определениями, которые имеют смысл и значение только сейчас. Через сто лет и хрущевки станут памятником архитектуры, и памятник Петру Зураба Церетели ты будешь воспринимать просто как данность.

Александр Таран

Петербургский фотограф, по случайности оказавшийся одним из главных спортивных репортеров страны. Снимал Емельяненко на ринге и на собственной кухне в тапочках, премию получил за эстетскую историю про чемпионат по боям без правил «Strelka».

«Меня сложно назвать болельщиком в каком-либо виде спорта. Я снимал футбол, волейбол и баскетбол, но не интересуюсь ими по-настоящему. А вот за единоборствами и боксом я начал следить, когда стал много их снимать и разбираться в происходящем.

Я не сразу стал спортивным фотографом — сначала я три года снимал новости для питерского агентства Interpress. Потом ушел в свободное плавание и стал сотрудничать с компаниями, которые проводят турниры. Когда работаешь постоянно, у тебя возникает, конечно, другой уровень допуска к спортсменам. Они тебя уже знают, застенчивые перестают стесняться, яркие совершенствуют свой героический образ. Здесь, как в классических спортивных драмах, есть разные характеры, и они раскрываются по-своему. Моя позиция на ринге такова: обычно я сажусь в нейтральный угол за канатами. Раньше бывало не по себе от вида крови, но на самом деле, хотя мы привыкли называть этот спорт боями без правил, это система, в которой крови не так уж много.

Чемпионат «Strelka» не имеет ничего общего со стрелками образца 1990-х. Это просто эпатажное название с национальным колоритом. В действительности туда приезжают обычные люди — бухгалтеры, художники, менеджеры, те, кому в жизни не хватает экстрима, как в «Бойцовском клубе». Вообще, я снимал эту историю для себя — но она уже постфактум была опубликована в спортивном журнале «Железный мир». На конкурс я ее отправил тоже сам. Рассчитывал ли я на победу? Нет, с премией World Press Photo прогнозировать ничего невозможно».

Фотография года: Самуэль Аранда

Испанец Аранда сотрудничает с агентством Corbis и специализируется на социальных репортажах с Ближнего Востока — впрочем, снимал и на Аральском море, и в Индии, и в Приднестровье. В настоящее время живет в Тунисе и одним из первых оказывается в центре арабских революций.

Номинация «Искусство и развлечения»: Винсент Буазо

Французский фотограф с огромным послужным списком в Африке взял первый приз за духоподъемную фотографию бедной красивой девушки в платье от сенегальских дизайнеров.

Номинация «Проблемы современности»: Брент Стиртон

Брент Стиртон — ветеран Getty Images, автор многочисленных снимков для фондов, занимающихся проблемами сохранения живой природы, борьбы со СПИДом и защиты прав человека. В этом году взял две награды World Press Photo, одну из них — за репортаж о катастрофической статистике заражения ВИЧ среди проституток на Украине.

Номинация «Проблемы современности»: Стефани Синклер

Американка Синклер трижды побеждала в конкурсе World Press Photo — за фотографии ливанских беженцев и афганской девушки, которая подожгла себя, когда испортила семейный телевизор. Синклер давно озабочена темой домашнего насилия и правозащитными проблемами, ее нынешняя история про девочек, которых насильно выдают замуж, — как раз про это.

Номинация «Повседневная жизнь»: Алехандро Кирчук

История семейной пары, где старенький муж ухаживает за неподвижной 84-летней женой с синдромом Альцгеймера. Аргентинскому фотографу Кирчуку 25 лет, он снимает для The New York Times и The Guardian футболистов и молодых родителей — впрочем, премию получил за грустный семейный альбом пары, прожившей вместе 65 лет, пока супруга не скончалась.

Номинация «Горячие новости»: Алекс Майоли

Магнумовский фотограф итальянского происхождения Алекс Майоли снимал конфликты в Югославии и психически больных в Греции, талибов в Афганистане и жителей портовых городов по всему миру. Его снимки с площади Тахрир облетели весь мир — и закономерным образом понравились жюри World Press Photo.

Номинация «Повседневная жизнь»: Дамир Саголж

Уроженец Сараево Саголж учился в Московском энергетическом институте и служил в боснийской армии; последние 15 лет снимает для Reuters. Документировал конфликты на Ближнем Востоке и Олимпийские игры, наводнения в Таиланде и военных преступников в Гааге, впрочем, премию World Press Photo получил за неподвижный политический пейзаж из Пхеньяна.

Номинация «Искусство и развлечения»: Роб Хорнстра

Голландец Хорнстра осуществил очевидную идею и заснял эстрадных певцов, заливающихся дурным голосом в сочинских кабаках, — но не чтобы посмеяться, а чтобы показать всю нелепость европеизированной перестройки насквозь советского курорта, который хочет казаться современным олимпийским центром.

Номинация «Природа»: Дженни Росс

Американка Росс больше 10 лет путешествует в Арктике, но самый эффектный свой снимок, по мнению World Press Photo, сняла в прошлом году, когда приехала на Оранские острова на самом севере Новой Земли и увидела, как самец полярного медведя пытается стащить яйца толстоклювой кайры.

Выставку победителей World Press Photo можно увидеть до 1 июля в галерее «Ветошный».