Возможность острова
На Андаманских островах все сбалансировано. За красоту окружающей природы платишь песчаными блохами и незаживающими порезами. За возможность побыть одному — путем, сопряженным с опасностями. А за саму жизнь на острове — похожим на зависимость желанием остаться.
Необитаемые острова предполагают кораблекрушение, как Эверест — крючья и обморожения, а Лазурный Берег — шампанское и яхты. И лежать они должны в стороне от морских путей, где-нибудь в тропиках. Важны детали: секретные карты, подзорные трубы, дикари и зарубки на дереве вместо календаря.
Карта у меня была: приятель нарисовал на салфетке Андаманский архипелаг и ткнул толстым пальцем в остров, где, по его сведениям, стоял брошенный французский маяк. И я этот грубый зубастый контур с упирающимся в него ногтем сфотографировал. До этого я уже видел Андаманы на Google Maps, и там мне страшно приглянулся другой остров. Он виден только при сильном увеличении — два зеленых пятна, соединенных узкой песчаной банкой. Большая его часть закрыта облаком, и понять по карте, есть ли там следы человеческой жизни, нельзя. Но даже со спутника видно, что вода с обеих сторон пляжа неописуемо прозрачная, а песок такой белый, что режет глаз. Мне сразу невыносимо туда захотелось, так иногда в поезде хочется дернуть стоп-кран и выскочить на светящемся в черноте полустанке. Кораблекрушение — это тоже своеобразный стоп-кран, но его, на худой конец, можно заменить просто долгим плаванием. А по остальным характеристикам Андаманские острова подходили идеально: на них живут пять племен негрито, чуть ли не древнейших на Земле людей с репутацией людоедов, иностранцев туда пускают недавно и неохотно, и всюду — джунгли. Корабли из соседней Бирмы на острова не ходят — там на военной базе паркуется гордость индийского флота, авианосец «Адмирал Горшков», ныне — INS Vikramaditya. Так что плыть приходится из Индии, лежащей почти в полутора тысячах километров. И в рекламном проспекте потрепанного польского парома, соединяющего Андаманы с большой землей, так прямо и сказано: «Длительность поездки зависит от погодных условий».
Все сходилось, и единственное, чего я не понимал, — это чем на Андаманах заняться. Тяга к необитаемым островам — штука в любом случае иррациональная, но это непонимание все равно мешало, особенно когда выяснилось, что попасть туда вовсе не просто: надо получать специальное разрешение, затем фотографироваться (на каждый билет обязательно наклеивают фотографию пассажира) и еще долго стоять в утомительных индийских очередях. А разрешение дают только на тридцать дней, словно кому-нибудь придет в голову оставаться в такой дыре еще дольше. Я решил, что бюрократические сложности придуманы специально — чтобы не ездили лишние люди.
Мы вышли в полный штиль и добирались три дня и три ночи. За это время мой сосед по каюте засунул палец в вентилятор и лишился ногтя, мимо иллюминатора несколько раз проскальзывали летучие рыбы, а океан, мутно-зеленый во время отплытия, к утру второго дня стал ослепительно синим. На третий день из глубины стали распространяться интенсивные синие лучи, будто подкрашенное синькой море подсвечивали изнутри. Вместе с обрубленным пальцем, первой переменой океанского цвета и рыбками, которые сперва разгонялись по поверхности, а потом летели, распластав черные треугольники крыльев, это можно было считать четвертым событием. Больше ничего не происходило, только звезды каждую ночь зажигались во все более незнакомой проекции. Утром четвертого дня на горизонте показалось облако розового тумана и в трубу стало видно, что туман этот накрывает холмистую зеленую землю. На вершинах холмов стояли бетонные постройки, издалека похожие на гигантские туалеты, — город Порт-Блэр.
В андаманских названиях есть свое очарование — они отсылают к кораблям и их капитанам. Порт-Блэр — в честь Арчибальда Блэра, организатора первой экспедиции. На острове Росса сэр Даниел Росс в 1789 году основал первую здешнюю каторгу — «Темные воды». Даже остров Вайпер, куда экскурсантов возят смотреть на старую английскую виселицу, назван не в честь гадюки, а в честь шхуны, когда-то к нему приставшей. И только Змеиный действительно обязан своим именем обилию гадов.
На Змеиный мне не хотелось, да и паромы туда не заходят. Городской порт, забитый конфискованными браконьерскими судами из Бирмы, я оглядел с крыши старой английской тюрьмы. Остальные достопримечательности островов, почти официально зовущихся райскими, оставляют мрачное впечатление. Тюрьма полна восковых революционеров, прикованных к хорошо сохранившимся приспособлениям для порки. На Вайпере, как уже говорилось, виселица. В японском бункере представлены ужасы оккупации во время Второй мировой, а в Музее антропологии — печальная история вымирания племен. Самое интересное, что в Порт-Блэре при этом живут не просто веселые — как везде в Индии, — а очень веселые люди. Правительство отпускает им по бросовым ценам солярку для электростанций и товары с материка — просто за то, что они там живут. На островах в основном базируются военные. А функция гражданского населения сводится к имитации мирной жизни и получению дотаций. От этого на губах населения играет вечно расслабленная и немного хитроватая улыбка.
В Директорате туризма, например, разливали чай и получали факсы не меньше пятидесяти человек. Моему появлению они обрадовались несказанно: турист в директорате не частый гость. Дали кипу брошюр, объяснили, что из 572 составляющих архипелаг островов 536 — необитаемы, и добавили, что высаживаться на них запрещено. И вообще все запрещено. На обитаемых островах жить можно только в гостиницах. Нырять — с инструктором. Рыбу ловить по специальному разрешению. Раковины и кораллы не вывозить. Уходить на безлюдные пляжи, спать в гамаках, бить в бонги и предаваться тому, что на Андаманах называют hippie behavior, нельзя. С песьеголовыми, по выражению Марко Поло, коренными жителями ни под каким видом не общаться, хотя шансы повстречать их и так ничтожно малы. Онге, чьи отравленные стрелы двигали сюжет в «Знаке четырех» Конан Дойла, спились вчистую, и число их сократилось до сорока человек. Джаравы вообще потеряли интерес к жизни и отказываются размножаться. И только двум сотням оставшихся сентинельцев удалось отстоять один остров — по крайней мере правительственный вертолет, летавший смотреть, пережили ли они цунами, как и раньше, встретила туча стрел.
Рассказав все это, работники центра заулыбались и вернулись к своему чаю. А я приуныл.
В приличных гостиницах в Порт-Блэре живут только индийцы. Иностранцы предпочитают большой грязноватый гестхаус, выполняющий и роль клуба. Около сотни туристов, одновременно находящихся на островах, встречаются в Central Lodge, чтобы обмениваться сведениями об источниках пресной воды и новых методах борьбы с главным андаманским бичом — незаживающими язвами на ногах. Насудачившись, эти дочерна загорелые и поголовно хромые люди штурмуют паромы. Взять билет в нужном направлении с первой попытки практически невозможно, так что планы корректируются тут же, в порту, но общая тенденция такова: романтические натуры едут на остров Хавелок, в местечко с привлекательным названием Пляж №7, а авантюристы устремляются дальше, на остров Лонг.
До седьмого пляжа я добрался в сумерках. Пляж был белым, узким, изрытым одинаковыми круглыми ямами. С наступлением темноты жизнь на нем не затихала, а, наоборот, набирала силу. Цикады стрекотали стерео и квадро и даже умудрялись запускать звук по кругу. Песок шевелился от тысяч крабов. К середине ночи весь лес шуршал и двигался, а на вершинах гигантских деревьев что-то поскрипывало и покачивалось, не поймешь, лианы или питоны. В довершение всего начался прилив, вылезти из гамака было уже нельзя — внизу всюду была вода. Утром вода ушла, но пришли слоны. Круглые ямы в песке были их следами. На слонах сидели туристы. В общем, это было что-то совсем не то.
Передвигаться между островами можно еще на маленьких местных пирогах — донги. Во время цунами их почти все унесло в море, и новые построили на деньги разных международных фондов. Я нанял лодку, принадлежавшую совершенно черному от мазута человеку с торчащими далеко вперед зубами. Его папа приехал из Восточного Бенгала, а мама — по зубам видно — была местная, никобарка, и он особенно не скрывал, что в роду у него водились каннибалы. Лодка называлась Catolic Relief. Я объяснил, что хочу на необитаемый остров, и он сказал, что знает один такой. Но когда лодка ткнулась в песок, я увидел, что вдоль всего пляжа висят гамаки. Лежавший в ближайшем приподнялся и сказал:
— Добро пожаловать на Лонг-Айленд — остров, где загнивает любой порез.
Андаманы — райски красивое место. Вода прозрачная. Лес с толстыми стволами весь оплетен скрученными в косы лианами. Там можно гулять по протоптанным слонами тропам, причем слоны необязательно туристические — они еще работают на лесоповале. На их пути в джунглях остаются рваные дыры с вытоптанным кустарником, будто трактор оборвал гусеницу и долго крутился на одном месте. Кусты по сторонам такой дороги напоминают «Парк юрского периода», особенно когда из них выскакивают ящерицы с толстыми ляжками и перебегают дорогу, держа тело почти вертикально. Лес делится на уровни: внизу ползают сколопендры, жуки и гусеницы, возле лица, бывает, висят змеи, а над высоким кустарником порхают птички величиной с мотылька и бабочки — большие, как птицы. Все это слишком красиво, чтобы не иметь изъяна. Так вот: кораллы режут ноги как бритвы. На пляжах живут песчаные блохи, и их укусы воспаляются мгновенно. Этот парень в гамаке не соврал — через несколько дней я уже хромал так же, как и все остальные. Загорать в таких условиях невозможно. И в довершение всего на каждом пляже, где есть пресная вода, обнаруживается не меньше сорока парочек. Днем у них hippie behavior и они поют под гитару, а ночью они тоже мешают спать.
Правда, я научился у них многим вещам. Узнал, что если вешать гамак слишком близко к воде, в него запрыгнут блохи. Что календарь из деревянного сучка — это old school. Что нельзя спать под кокосовыми пальмами, иначе кокос упадет на голову, и что крабы, живущие в норах на берегу, — это те самые пальмовые воры из детских книг про тропики, очень вкусные. Я научился открывать кокосы с помощью дао — страшного бирманского мачете, которым можно еще прорубать дорогу в джунглях. Хотя в джунгли мы ходили редко, потому что тропики не Карелия и гулять по такому лесу трудно и страшно. Через неделю я решил, что с меня хватит. Но поскольку я уже многое умел, я решил поехать на маяк. У меня была фотография карты и ногтя, и я узнал, как назывался тот остров. Маленький Андаман. И там был маленький порт — Хат-Бей.
До Хат-Бея плыть далеко, целую ночь, так что кроме случайного серфера туристов на Маленьком Андамане не встретишь. От порта до маяка еще километров двадцать, и по дороге видно, что за открытое до самой Антарктиды море и подходящую серферам волну остров заплатил дорогую цену: цунами нанесло в лес тонны песка и окантовало побережье траурной полосой мусора. Живой и мертвый лес, спускающийся к побережью, до последней минуты скрывал покосившуюся девятиэтажную башню — маяк возник неожиданно, как в сказке. Всюду валялись битые солнечные батареи, обрывки ржавых тросов и куски каких-то микросхем. Метрах в трех над землей шла полоса выкрошенного бетона — странно было, что башня вообще устояла на фундаменте, густо засыпанном крупными осколками хрустальной линзы. В осколках отражалось солнце, и посреди этой радужной россыпи сидела очень красивая рыжая девушка в черном платье. Сразу стало понятно, что я попал в стоящее место.
На маяке я стал нырять, главным образом потому, что там не было блох. В канал заплывали скаты с метровым размахом крыльев, мурены, черепахи и лобстеры, которым позавидовал бы любой ресторан. На дне лежали раковины величиной с умывальник, гигантские ежи и морские звезды. И еще были десятки других видов, различающихся размерами, повадками и степенью съедобности. Под водой было так много цвета — до пресыщения, что мне самыми красивыми показались косяки просто прозрачных рыб — у них косточки просвечивали насквозь. Людей никто не боялся, изловить тех, кого не боялись мы сами, можно было без особенного труда.
По ночам маяк сам собой зажигался и всю ночь крутил красный луч над темными джунглями, прораставшими сквозь остатки высоких технологий. Башня угрожающе скрипела и раскачивалась. Мы не обращали внимания ни на сыпавшуюся штукатурку, ни на трехтонную цистерну, свернутую с основания страшным ударом, ни на висевший в комнате откидной календарь, распахнутый на декабре 2004 года. Жуткие напоминания о большой волне не будили страха. Брезгливости, какую обычно вызывают брошенные человеком места, тоже не было. Было таинственно и уютно, и вечером здорово было возвращаться, смотреть, как рыжая жарит рыбу, и как рыба на манер уэллсовского человека-невидимки теряет на сковороде прозрачность, обретая вокруг костей белую плоть. После ужина мы шли наверх. Прибой налетал на риф, и пенная линия с грохотом разбегалась в стороны, мгновенно и ровно, как огонь по бикфордову шнуру. Это был остров что надо — я даже зарубки забывал ставить. И как-то очень быстро мое разрешение на пребывание подошло к концу.
Продлевать разрешение можно только один раз, только в Порт-Блэре и только на пятнадцать дней. Эти добавочные две недели я решил посвятить племенам. Встреча вышла довольно обыденной: мы ехали на автобусе, и в какой-то момент на петляющей по джунглям дороге появилась одинокая детская фигура. На ней был яркий воротник, а низ живота прикрывали красные нитки. Вблизи стало видно, что это не ребенок, а невысокая очень кудрявая женщина. Я успел рассмотреть плоский нос, конические груди и корзины у нее в руках. Следом вышли двое низеньких мужчин — один с копьем, другой с коротким луком и колчаном разноцветных стрел. Охотники-собиратели проводили автобус внимательными взглядами, шагнули назад и растворилась в густых бамбуковых зарослях. Кроме меня никто даже головы в их сторону не повернул. Джарава нельзя ни кормить, ни фотографировать — об этом пишут даже на дорожных знаках. За соблюдением правил следит Bush Police — один такой полицейский обязательно сопровождает автобусы, следующие через резервации, но правила соблюдаются не слишком строго. В тот же день на базаре я увидел фотографии остальных членов племени. Выцветшие снимки предлагали из-под полы, как порнографию, и вечером, когда я заговорил о джарава в маленьком рыбацком баре, на меня посмотрели так, словно я брякнул что-то не совсем приличное.
— Они очень стеснительные, — сказал бармен, — пустят стрелу и бегом в джунгли. А сами голыми ходят, совершенно голыми. Вот Ганеш не даст соврать.
Сидевший рядом со мной пиратского вида тип с клетчатой повязкой на правом глазу, повернулся ко мне левым глазом.
— Вождь — мой друг, — сказал он. — Все, кто хочет посмотреть на диких людей, ходят на моей лодке. Выйдем утром, до облета береговой охраны, и к вечеру будем у них. Ужинаем там — и обратно, пока вертолет не вернулся.
Он показал рукой, как рубит воздух вертолетный винт, улыбнулся по-сутенерски и в качестве последнего аргумента сорвал повязку. Под повязкой обнаружился абсолютно здоровый глаз. И этим глазом он подмигнул мне так, что я согласился.
Сезон дождей в тропиках начинается с сухих гроз: по вечерам над островами собираются тяжелые тучи и между ними проскакивают белые дуги разрядов. Днем ветер, срывая ветки, отгоняет тучи обратно в море и перекатывает над океаном оглушительные раскаты грома. Каждый следующий день становится влажнее и жарче. Наконец одна из гроз заканчивается дождем, и после этого льет уже каждый день, причем промежутки между ливнями неуклонно сокращаются. В мае море становится штормовым, приходят циклоны и на Андаманах закрывают навигацию.
Первый циклон пришел в тот самый момент, когда я заносил на лодку канистры с водой. Ганеш оторвался от дизеля и обвел долгим взглядом потемневшее море. Видно было, как жадность в нем борется с осторожностью. Мы оба понимали, что плыть никуда нельзя. Я с надеждой спросил:
— Не поплывем?
И мы поплыли. Циклон, если смотреть на него с борта маленькой донги, выглядит так, словно небо и море, непрерывно меняя цвет, пытаются соединиться друг с другом. Скользя в туче стеклянных брызг, шлюпка оказывается в глубоком ущелье. Ощущение — будто идешь пьяный по мокрому рву с колышущимися стенами. Я думал, мы утонем сразу, немедленно. Но мы все шли и шли, держась подветренной стороны, и не тонули. На лодке, на вещах, на губах, на коже — всюду была соль. И вокруг тоже — очень много разноцветной воды и соли. Оттого что все время приходилось балансировать на скользкой палубе, было не страшно, а скорее весело. Такой морской азарт, который стал проходить только к вечеру. К этому времени длинные валы превратились в холмы с округлыми вершинами, на которые шлюпка уже не взлетала, а взбиралась тяжело, высоко задирая нос, и Ганешу приходилось отчаянно двигать румпелем, выбирая пологие спуски на их дымных склонах.
В какой-то момент стало ясно, что никаких джарава я не увижу и что мы давно уже не плывем к ним, а только пытаемся вырулить к ближайшему островку. Возле этого островка мы и затонули — метрах в десяти от берега, в уютной песчаной бухте. Вокруг плавали длинные бамбуковые палки, и Ганеш сказал, что это обломки принесенных морем бирманских храмов. Я принялся собирать из них навес, а он пошел искать, что еще вынесло море, и вернулся с кокосами, недопитой бутылкой яванского виски и завинчивающейся пудреницей, внутри которой лежал ключ. Он сказал, что остров необитаем, но на противоположном пляже недавно высаживались босые люди. Виски оказался подпорченным, но мы его все равно выпили, закусывая кокосами, а потом спали по очереди, потому что Ганеш все боялся, хотя я так и не понял, кого — людоедов или береговой охраны. Все было именно так, как я представлял себе, отправляясь на Андаманы. В этой бухточке мы просидели еще сутки, перебирая дизель, разыскивая разметанные волнами канистры и ящики и меняя сломанный винт. Когда все было готово, оказалось, что плыть надо немедленно, пока не пришел следующий шторм, — я даже не успел оглядеть остров. И только перед самой отправкой в конце бухты обнаружилась длинная полоса песка, соединявшая его со следующим. Она была вогнутая с обеих сторон, как колба песочных часов, и абсолютно симметричная, словно посередине стояло прозрачное зеркало. С запада и востока в узкий пляж били одинаковые волны, а с севера и юга стеной стоял лес. Я даже голову задрал — посмотреть, не пролетает ли наверху спутник Google. Но вокруг было только море и белый песок, не песок даже, а мелкая коралловая крошка. На ней лежали тончайшие красные и синие коралловые веточки, и между веточек ползали черные крабы. И пока Ганеш выводил лодку через высокие приливные волны, я все думал, что останься мы чуть подольше, и я бы тоже стал стрелять в любой вертолет, до последней отравленной стрелы. Поэтому разрешения и дают только на сорок пять дней.