Точечная эмиграция
Однажды я спросил у певицы Земфиры, что же именно заключалось в ее давнишнем признании «мне приснилось небо Лондона». Хотелось понять, из какой, собственно, точки Лондона она этим небом грезит. Ну там — со взлетной полосы Хитроу, из окна кеба, на выходе из магазина Coco de Mer? Думал выяснить. Потому что у меня-то сохранилось вполне конкретное ощущение от лондонского небосвода. Как-то летним днем я вышел из тамошнего кинотеатра «Одеон» с фильма «Minority Report», он тогда только вышел. До ночного аэрофлотовского рейса оставалась уйма времени, и были, в общем, планы, но Спилберг меня как-то совершенно прибил. Неожиданно для самого себя я свалился на траву прямо посреди Лестер-сквер, прижал к себе сумку и уснул. Когда я открыл глаза, то увидел над собой нечто из области компьютерной графики. По непривычно лазурному лондонскому небу полз изнеженный, обреченный конус «конкорда» — то был, кажется, последний его рейс.
Тогда я впервые задумался о дробности гостевого пространства. Мало кто способен прочувствовать ту или иную страну целиком. Обыкновенно люди приватизируют в своем восприятии удручающе малую, только им потребную часть чужого государства. Так, бельгийский патриотизм, как правило, оборачивается страстью к двум-трем дизайнерам или в лучшем случае картинам, парижское вожделение кончается там, где начинает холодеть круаcсан и нагреваться пастис, нью-йоркская привязанность не выходит за рамки Алфабет-Сити или, допустим, Челси. В конце концов, как объяснял один мой приятель другому неоправданную частоту собственных поездок в город Мадрид: «Лева, если бы вы так хотели е…ться, как я, вы бы меня поняли». В сущности, заграница — это частный сектор, который все еще оставляет пространство для бесплотных мечтаний. Она еще на это способна — в отличие от местных просторов. Мой друг киновед Алексей Васильев, большой, кстати говоря, поклонник самолетов «конкорд», однажды выразил желание вступить в НАТО — как частное лицо. По-моему, у него ничего не вышло, хотя, в сущности, вектор его желания был верен. Так, например, латиноамериканские литераторы в середине прошлого века эмигрировали ведь не во Францию как таковую — и даже не в Париж, а всего лишь в кафетерии Латинского квартала.
Я бы тоже, например, при случае просил политического убежища не в Англии, и даже не в Лондоне. Строго говоря, мне ведь не нужна английская виза. Я бы охотно дал подписку о невыезде за пределы Сохо. Даже и не Сохо! Я бы пообещал закрепиться на ничтожном его отрезке — там, где начинается Бервик-стрит (это у самой кромки Оксфорд-стрит) с ее музыкальными магазинами. Я бы вполне насладился этими лавками, потом спускался бы ниже: слева секс-шоп, справа книжный магазин с кричащими фотоальбомами, по ходу рынок, потом идешь ниже, в паб Two Brewers, где подают Caffrey’s — это пиво водится далеко не в каждом лондонском пабе, меж тем оно лучшее. Ну и достаточно, в общем.
Проблема в том, что подобная сфокусированность взгляда (с годами она неизбежна) может завести далеко. Замыкаешься уже не на районах, не на улицах, не на видах из окна, а просто на том, что попалось под горячую руку. Становится все труднее ответить на вопрос пограничника: «Цель вашего визита?» Так со мной случилось в Стамбуле. Я там вообще влюбился в подушку. Дело было в «Ритц-Карлтоне». Ни в одной кровати мира я не видел такого количества подушек. Их было что-то около восьми. Они заполняли собой все сонное пространство, словно корабли Босфор, — так что я периодически терял среди них свою спутницу. Когда я, наконец, выбрался в город, я немедленно наткнулся на памятник подушке. Он стоял (точнее, лежал) на берегу Босфора, неподалеку от музея современного искусства. Я зашел в ближайший кабак, где мне немедленно, не спросясь, принесли теплую подушку хлеба. Я проткнул ее пальцем и подумал, что так, наверное, все же нельзя.
Что до лондонского неба, то Земфира мне тогда ничего толком не ответила. Кажется, она даже немного рассердилась.