Анна Старобинец. В пекле. Продолжение
Я наклонился над мешком, порылся в нем, вытащил оплаченные — ею же, ею же! — заранее подарки: набор шоколадных конфет, какую-то пеструю шмотку в прозрачной упаковке и мягкого плюшевого щенка.
— Ой, спасибо! — Она выхватила «подарки» у меня из рук.
Растерзала шуршащий полиэтиленовый пакет, вытряхнув оттуда дурацкое синтетическое платье в мелкий цветочек, потом прижала к груди щенка, тут же отбросила его, открыла конфеты, засунула сразу несколько себе в рот. Неприятно зачавкала.
— Проходи, — сказала, давясь слюнями; коричневая шоколадная жижа вытекла из уголка ее рта и потекла по подбородку.
Я машинально стал расстегивать дедморозовский костюм.
— Нет, ты что?! Не снимай шубу! Ты же Дед Мороз. И сапоги можешь не снимать… Пойдем.
Гостиная как гостиная. Немного унылая, с массивной советской стенкой и с этими дурацкими резиновыми обоями под кирпич, но ничего такого ужасного. В углу наряженная елка. В ведре.
— Ну, деточка, как будешь встречать дорогого гостя? Может, ты…
— Я тебе сейчас стихотворение расскажу. Я его сама сочинила. Оно, правда, было для Снегурочки… А потом мама сказала, что Дед Мороз и Снегурочка — это будет слишком дорого. Так что… Но я все равно расскажу, ладно?
— Конечно, деточка! Я тебя внимательно слушаю!
Она вдруг куда-то выбежала. Через пару секунд вернулась с табуреткой, поставила ее в центре комнаты и взгромоздилась сверху. От нее остро пахло застарелым потом. Под мышками на идиотском розовом платье темнели мокрые пятна…
Я тоже весь взмок — в комнате действительно стояла страшная духота, как в парной; возможно, это из-за чертовой резины на стенах… А я к тому же был в шубе. Сладкий запах хвои и шоколада разливался в воздухе — меня начинало подташнивать.
— Ты слушаешь? — спросила женщина.
— Да-да, конечно.
Она уставилась своими безумными сощуренными глазами в стену и громко, гнусаво заголосила нараспев.
— Здравствуй, девочка-снегурка,
На руках сверкает снег,
У тебя в снежинках куртка
И красивый белый мех.
Потом выжидательно уставилась на меня. Прикусила нижнюю губу острыми желтыми резцами.
— А чего ты не хлопаешь? Тебе что — не понравилось?
— Очень понравилось! — Я восхищенно зааплодировал.
Все, пора как-то выбираться отсюда. А то я и сам свихнусь…
— Тогда я тебе еще одно расскажу. Я его тоже придумала сама.
Взгляд у нее снова остекленел.
— Наступило Рождество,
Пребольшое торжество.
Мы украсим елку,
Хоть у нее иголки,
Красивыми игрушками
И всякими блестушками.
Блестушками. Блестушками… Сейчас меня вырвет.
Я метнулся к окну, вскарабкался на подоконник, подергал ручку форточки. Наглухо задраена…
Она тем временем успела спуститься с табуретки. Подошла ко мне, вцепилась рукой в подол шубы.
— Ты чего это делаешь?
— Форточку пытаюсь открыть. По-моему, здесь очень жарко.
— Нет, не жарко, — сказала «Леночка». — Совсем не жарко. Даже, наоборот — холодно. Быстро слезай оттуда. Ты должен со мной играть.
Я слез. Но подол шубы она из руки не выпустила. Второй, свободной рукой взялась за мой меховой воротник.
— Ну неужели я совсем-совсем тебе не нравлюсь? — спросила шепотом.
На меня пахнуло шоколадом и какой-то гнилью из ее рта. Она задышала вдруг часто и тяжело, прижалась ко мне своим обвисшим животом.
— Ну хоть капельку? Нравлюсь?
А-а, так вот чего ей на самом деле надо… Ну это уж слишком! Я все-таки Дед Мороз, а не проститутка по вызову!
— Так, — сказал я своим нормальным, небасовитым голосом. — Поиграли — и будет. Отдайте мне, пожалуйста, ключ от входной двери.
— Не отдам! — сощурилась Леночка.
— Что ж — тогда я буду вынужден отобрать его у вас силой.
Я схватил ее рукой за плечо. Она вывернулась, отскочила на шаг, а потом завизжала — пронзительно, заунывно, как кликуша. И выбежала из комнаты. Я поплелся за ней.
Я обнаружил ее на кухне. Она стояла на подоконнике перед открытой форточкой. В руке она держала злосчастный ключ.
— Вот ключик, видишь? — Леночка повертела его в руке и показала мне язык — противный, с белым налетом. — Видишь? Больше не увидишь!
И прежде чем я успел подбежать к ней, она выкинула ключ в окно. С четырнадцатого этажа.
— Да что ж ты, сука, делаешь! — заорал я. Громко, почти по-дедморозовски.
— Ой, ты… матом ругаешься? — запаниковала вдруг тетка и спрыгнула на пол. — Матом нельзя ругаться.
— Почему же вы не вызвали милицию? В квартире был телефон?
— Телефон? Да, был. Но сначала… Сначала я не знал, что им сказать, милиции. Я думал, это будет звучать по-идиотски: «Здравствуйте, вас беспокоит Дед Мороз. Меня не выпускают из квартиры, приезжайте!» А потом… Потом, когда она выкинула ключ, я хотел позвонить, но… Но она…
Она схватила с холодильника ножницы и побежала за мной. Я даже не успел снять трубку. Она подскочила к телефону и перерезала шнур.
— Никуда ты не пойдешь! — завопила она, брызнув мне в лицо слюной. — Не пойдешь! Не пойдешь! Никуда ты не пойдешь!
Она запрыгала вокруг меня с ножницами в руках. Как шимпанзе. Как большая взбесившаяся шимпанзе.
— Ты никуда не пойдешь! Мы сейчас будем играть!
— Ладно, хорошо. — От этих ножниц мне стало сильно не по себе. — Я не уйду. Будем играть, о’кей. Во что?
Она мгновенно успокоилась и перестала прыгать.
— Я хочу в прятки.
— Ладно. В прятки так в прятки.
— Чур я вожу, чур я вожу!
— Хорошо.
Просто прекрасно. Ты водишь. Я завяжу тебе глаза, и пока ты будешь считать до ста, я что-нибудь придумаю. Как-нибудь выберусь отсюда.
— На, — она протянула мне небесно-голубой шарф.
Я завязал ей глаза, стараясь как можно меньше прикасаться к немытым, жирно блестевшим волосам на затылке.
— До скольких считать? — спросила она.
— До ста.
— Раз, два, три, четыре…
Я выбежал в коридор. До ста. До ста… Нужно сориентироваться и выработать план действий. Наверняка где-то еще припрятан запасной ключ. Возможно, в комнате старухи. Так, а сколько вообще здесь комнат? Раз дверь, два дверь — ага, еще две, не считая гостиной.
— Восемь, девять, десять…
Я толкнул ближайшую дверь — и оказался в детской. В жуткой, нелепой детской. Стены ее также были оклеены рыжими резиновыми кирпичиками. Не квартира, а склеп какой-то… На гвоздях висели картинки: кривой слон, нарисованный розовой акварелью, какая-то мерзкая птица — петух, что ли? — разноцветными мелками… Повсюду валялись плюшевые игрушки: кошечки, собачки, медведи — большие и маленькие. В центре комнаты светлый деревянный стол. На нем карандаши, ластики, замусоленные листочки бумаги с недоделанными монстрами… И еще фотография в рамочке: лицо старухи, которую я видел в подъезде. Отвратительно размалеванное, сморщенное лицо с длинным крючковатым носом.
У окна стояла детская кроватка — слишком короткая, чтобы на ней могла уместиться взрослая женщина. Поэтому с одного края к ней придвинули здоровенный ящик. Нет, здесь вряд ли найдется запасной ключ.
Я снова вышел в коридор…
— Сорок два, сорок пять, сорок семь…
…и метнулся во вторую комнату. Ту, в которой жила, по-видимому, старуха.
Тот же резиновый кирпич. Прямо передо мной — огромное допотопное трюмо. Перед зеркалом разложены всякие тюбики, ватки, скляночки, бутылочки, шкатулочки, заколочки, фарфоровые собачки. На правой зеркальной створке висит свалявшийся черный парик.
Я поковырялся немного среди этого барахла, заглянул туда-сюда — нет, ключа нет. Мое отражение мелькнуло в зеркале: красное лоснящееся лицо все в испарине, идиотский красный колпак, густая синтетическая борода…
Где еще может быть ключ? В углу, у стены — уродливая полированная тумба. Я подергал дверцу — закрыто. Черт. Черт, черт, черт. Возможно, в комоде?
Я метнулся к огромному комоду, потянул за бронзовую, отчего-то липкую ручку — не идет. Тоже, что ли, закрыто на ключ? А, нет, просто тугая. С противным скрипом дверца комода наконец подалась. И в этот момент я услышал приближающиеся шаги.
— Девяносто восемь, сто, — восторженно прогнусавила тетка. — Все! Я иду искать!
Я изо всех сил дернул дверцу, раздвинул вешалки с вонючим тряпьем и забрался внутрь. Уселся на дно, среди какого-то барахла, и закрыл шкаф изнутри, оставив себе лишь небольшую щелочку, чтобы дышать.
В шкафу было душно. Невероятно душно. Там пахло застарелым потом, сухими апельсиновыми корками и еще почему-то хвоей.
В комнате послышались шаги.
Я замер. Может быть, ключ от входной двери все-таки где-нибудь здесь? Если я нащупаю его, если я найду его, то смогу быстро выскочить из шкафа, добежать до коридора…
Я осторожно пошарил по дну комода. Возможно, где-нибудь здесь, в уголке… Моя мать, например, хранила связку запасных ключей как раз в уголке. Рука нащупала вдруг что-то гладкое, округлое. Шкатулка такая? Кажется, да. С круглой крышкой… Наверное, из слоновой кости… Нужно только понять, как она открывается. Как же она открывается?
— Ну и где ты спрятался? — прогнусавила тетка совсем близко. — Я же знаю, что ты в этой комнате, Дедушка Мороз!
Я посмотрел в щелку. Она стояла здесь, рядом с комодом, но полностью я ее видеть не мог. Только косолапые ноги в толстых белых колготках, в тапочках с зайчиками. И еще руку — прямо у меня перед носом. Руку, сжимавшую острые ножницы…
Я перестал дышать. Стоптанные внутрь «зайчики» развернулись и нерешительно двинулись дальше.
— Дедушка Моро-оз! Где ты?
Я тихо выдохнул воздух и снова принялся ощупывать шкатулку. О! Какая-то дырочка! Просунул в нее палец, подергал — нет, не поддается. А вот и еще одна дырочка рядом. Да как же открыть эту штуку? Так, какой-то остренький выступ — чуть снизу… Нет, тоже бесполезно. А вот — еще ниже… еще ниже — какие-то… камешки, что ли, инкрустированные… в рядок… Или — нет, не камешки. Никакие это не камешки… Это… зубы, что ли?!
Я отдернул руку и вскрикнул.
— Вот ты где! — радостно завопила она, подскочила к шкафу и рывком распахнула дверцу.
— Что вы с ней сделали?
— Я? Я — ничего. Я не помню… Нет, я не понимаю, о чем вы. Я ничего не делал… Выключите это, пожалуйста. Прошу вас, откройте окно. Мне душно! Мне очень душно!
— Я еще раз вас спрашиваю: что вы с ней сделали?
— Ничего! Я не помню… Нет, ничего! Мы просто играли в прятки. Я завязал ей глаза голубым шарфом, а сам спрятался…
— Вы задушили ее шарфом, так ведь?
— Да нет же! Нет! Я не помню… Нет, я ничего такого… Я завязал ей глаза… Она стала считать до ста. Я спрятался в шкафу. Там было ужасно душно — так же, как здесь сейчас. Откройте окно, пожалуйста, откройте, я вас умоляю!.. Я спрятался… А она нашла меня… Просто нашла меня. Было уже поздно. Мы еще немного поиграли, и она легла спать…
Когда все кончилось, я зашел на кухню и распахнул настежь окно. Потом залез в холодильник. Вытащил докторскую колбасу, немного заветрившуюся, и плавленый сырок. Сделал себе несколько бутербродов. Нашел крупнолистовой чай в пачке — и еще Lipton в пакетиках. Я, вообще-то, не очень люблю пакетированный чай, но завазаваривать просто не было сил. Я вскипятил воды, залил пару пакетиков в чашке. Чашка была вся в коричневых пятнах. С нарисованными животными — кот, пес, осел и петух, — кажется, из «Бременских музыкантов»… Очень противная чашка, но все остальные были грязные — валялись в мойке.
Я даже подумал, не вымыть ли им посуду… Но все же не стал.
Под утро вернулась старуха. Я услышал, как она поворачивает ключ в замке, и сразу вышел в коридор. Оттолкнул ее, протиснулся в дверь и побежал вниз по ступенькам.
Потом она стала орать. И пока я спускался — все время, пока я спускался с четырнадцатого этажа на первый, — сверху доносились ее дикие крики.
Я вышел на улицу. Вышел наконец. В рассвет, в холод… И снова услышал ее голос. Поднял голову: она чуть не до пояса высунулась из окна, седые лохмы развевались на ветру. В тишине спального района ее надтреснутый голос звучал оглушительно, ударялся в стены бело-синих многоэтажек, путался в подворотнях, рвался на части и возвращался ко мне жутким эхом:
— Сгоришь в аду! …ишь в аду! …аду! …у! …у!
— Будь ты проклят! …проклят! …удь! …лят! …лят!
Она орала так громко, что в некоторых окнах соседнего дома зажегся свет.
— Зажаришься в пекле! — вопила она мне вслед. — В пекле-е-е! …кле-е-е! …ишь-ся! …кле! …кле!
Я заткнул уши руками. Я шел, шатаясь, прочь от этого дома, и еловые ветки устилали мой путь. Я наступал на них и давил их, стараясь не вдыхать пронзительный сладкий запах, и они ломались у меня под ногами, их было много, ужасно много, еще больше, чем раньше…
А потом они поймали меня.
Они мучают меня этой страшной жарой. Они отняли мой мешок с подарками и, наверное, давно уже сожрали все, что в нем было, — все киндер-сюрпризы, и всех шоколадных зайцев, и подмерзшие мандарины, и леденцы… Они забрали мою одежду, мой красивый красный костюм, и надели на меня смирительную рубашку. Они содрали с меня колпак. Они сбрили мне бороду. Они мучают меня этой жарой, они знают, что хуже для меня ничего нет…
Отпустите меня! Ну пожалуйста, отпустите меня! Мне нужно уехать отсюда, пока не настала весна. Мне нужно на север… До первой оттепели…
Он снимает телефонную трубку, набирает какой-то номер (всего три цифры — значит, звонит кому-то внутри здания) и говорит:
— Отведите его в сауну.
Я ною:
— Нет, пожалуйста, нет!
— Да заткнись ты! — рявкает он, и подсохшая ранка у него на губе снова трескается; капля крови медленно катится по подбородку.
Он встает, раздраженно запахивает халат — под халатом у него еще шерстяной свитер… господи, кажется, ему и правда не жарко! — и подходит к застекленному шкафчику. Вытаскивает из него кусок ваты, макает в какую-то прозрачную жидкость и подносит к губе.
Дверь в кабинет резко распахивается. Входят двое здоровенных верзил, быстро приближаются ко мне.
— Ведите в сауну, — повторяет он, рассеянно изучая окровавленную ватку.
Они больно хватают меня под руки, сдергивают со стула и волокут по коридору. Они заталкивают меня в какую-то комнату. В ужасную раскаленную комнату, в которой нечем дышать… Они раздевают меня догола и сажают на деревянную лавку. У моих ног шипят и мерцают красноватые угли.
— Пожалуйста, отпустите меня! — всхлипываю я.
— Смотри-ка, он плачет! — изумленно говорит один верзила другому. Потом поворачивается ко мне:
— А когда ребенка убивал, небось, не плакал, мразь?
Что же это он говорит?.. Зачем он так говорит?..
Они шумно выходят, заперев за собой дверь на ключ, — и я остаюсь один на деревянной лавке.
Горячо. Совсем горячо. По груди, по спине и животу стекает вода. Сочится из меня. Сначала она холодная — но быстро нагревается, превращается в кипяток. Я сижу и смотрю, как уменьшаются, становятся тоньше и прозрачнее мои руки и ноги.
Скоро все кончится. Сейчас все кончится. Я таю, я теряю сознание… Я хотел бы напоследок представить себе снег. Голубоватый вечер, гладкие белые равнины… Веселые лайки, которые бегут к горизонту, проваливаясь в сугробы, фыркая и отряхиваясь… Я так хотел бы все это представить! Но в последнем горячем бреду мне мерещится что-то другое... Маленькая рыжеволосая девочка — волосы стянуты в хвостики, на макушке дурацкая блестящая корона из фольги. Она стоит на табуретке и смотрит на меня огромными голубыми глазами, полными слез.
— Почему ты не хлопаешь? Ну почему ты не хлопаешь? Разве тебе не нравится? Я сама сочинила…