«Мы — издание загадочное» Владимир Сунгоркин о «Комсомольской правде»

— Вы работаете в этом издательском доме 35 лет, но главным редактором вас сделали только в 1997-м. Это было связано с какими-то внутренними войнами. Что тогда у вас произошло?

— Давайте начнем чуть раньше. Мы были органом ЦК ВЛКСМ. И когда комсомол приказал долго жить, нас отпустили на свободу. Это была осень девяносто первого года. Можете себе представить, что это значит? У нас были гигантские тиражи. В 1989 году у нас был тираж двадцать один миллион экземпляров ежедневно. Мы были в Книге рекордов Гиннесса как самая тиражная газета в мире. И тут нам говорят: «Всем спасибо, все свободны». Подписные день­ги закончились, в редакции было триста человек, и все были предоставлены сами себе. Где хотите, там деньги и берите.

— Ну тогда все довольно успешно находили себе спонсоров. Многим людям были нужны медийные ресурсы.

— Мы для начала пошли по проторенной дорожке — в правительство России. И сказали: «Комсомольская правда» — это великая газета советских времен, уникальное явление культуры, ее надо сохранить«. Самое удивительное, что гайдаровское правительство подумало-подумало и решило нам денег дать, чтобы мы могли как-то свести концы с концами. Но газета грохнулась. Меньше чем за три года с двадцати одного миллиона мы скатились на два.

— Для вас это были ничтожные тиражи?

— Естественно. Мы не понимали, как вообще жить. И тогда решили, что нужно создавать акционерное общество, которым можно хоть как-то управлять и в которое войдут все члены трудового коллектива. Это была народная приватизация — пресловутая мечта Чернышевского, пятый сон Веры Павловны. У нас возникло 300 акционеров — от бабы Груни, ушедшей на пенсию, до главного редактора. Акции так делили: этому за должность — побольше, тому за выслугу лет — тоже побольше. Даже тем, кто случайно по коридору шел, — и тем давали по две акции. В общем, самое точное название для этой народной приватизации — дурдом.

— Я, может быть, слегка сменю тему, но вы же в этот момент на короткий период превратились в либеральное издание?

— Нет. Мы превратились в то же издание, каким являемся и сейчас. Мы — издание загадочное.

— Мне кажется, в девяностые годы вы были...

— Более понятными?

— Именно. Гораздо более понятными.

— Нет. Это все миф. Если вы возьмете подшивку газет того времени, вы рехнетесь. Белые нас всегда считали красными, красные — белыми. Сейчас то же самое: либералы считают, что мы продажные путиноиды. Путинская власть присматривается к нам с опас­кой — как бы мы не предали идеалы режима. Нет политической силы в стране, которая бы сказала: «КП» — это наша газета!«

— Думаю, понятно, почему нет. Политическая сила хочет ассоциировать себя с газетой, которая кажется ей серьезной.

— Да? Мне такое в голову не приходило. Только что такое серьезно — это другой вопрос.

— И все-таки тогда, в начале девяностых, внутренний конфликт в газете произошел именно из-за того, что одни хотели делать либеральную газету, а другие — нет?

— Послушайте, мы когда это акционерное общество создали, тут такое началось... Народ пил, безделье было феерическим, выработка — нулевая. Я хорошо это знаю, я работал коммерческим директором. И в этом болоте мы долго очень так колыхались. Тут постоянно возникали какие-то мятежи. Каждый год главного редактора пытались переизбрать. Когда не удалось переизбрать в первый раз, Дима Муратов ушел делать «Новую газету».

— Но Муратов-то ушел, потому что хотел делать другую по сути газету.

— Все время говорят: «Муратов — либерал, Муратов — либерал». Но Муратов просто бузотер и оппозиционер, понимаете? Какой он, к черту, либерал?! Есть этот режим, он будет с ним бороться. Будет другой, будет бороться с ним. Я Муратова знаю 200 лет. Просто в тот момент ниша «просвещенного патриотизма» в «Комсомолке» была уже занята. Поэтому для команды Муратова осталось только одно — быть «либералами». И они стали воевать под лозунгами «Мы за сво­боду». Но они ни за какую свободу не были, я вас уверяю! За свободу рынка уж точно. Они были за все хорошее и против всего плохого.

— Разве это плохо?

— Это был такой удобный популизм, обернутый в либеральную оберточку.

— Но именно когда ушел Муратов, стало понятно, что газета наконец-то определилась с курсом.

— Нет у этой газеты никакого курса. Это я вам говорю как главный редактор. Я тут работаю с 1975 года. И я имею полное моральное право сказать: никогда никакого курса у этой газеты не было, нет и, я надеюсь, не будет. Давайте объявим, что наш курс — это «Де­сять заповедей». Стараться поддерживать христианские заповеди, по-моему, вполне благородно.

— Простите, тогда мне совсем непонятно. Каким образом сообщения о маньяках поддерживают христианские заповеди?

— Сообщения о маньяках в нашем случае учат людей быть осторожными и внимательными.

— Это, мне кажется, не совсем правда. У вас полным-полно желтых статей, которые никого ничему не учат.

— Вот опять. Миф о желтой газете.

— Вы хотите сказать, что она даже местами не желтая?

— А вы знаете, что такое «желтая»? Я лично не знаю.

— Скандальная, значит.

— Да. Это есть, не отнимешь. Но, знаете, огромная проблема кроется в терминах. Что такое «курс газеты»? Наверное, рассказывать людям то, что для них важно. Проблемы педофилов или манья­ков — это проблемы, которыми люди озабочены. И значит, мы будем об этом писать

— НЛО люди тоже озабочены?

— Конечно. Это страшно интересно всем. Вы, может, даже себе не признаетесь, но это и вам интересно.

— Вы лукавите. Все, о чем вы говорите, это же не насущные проблемы. Это «скандалы, интриги, расследования». Опробованный жанр.

— Мы четко понимаем, кто именно нас читает. Нет, не молодое по­коление. Тем, кто моложе тридцати, это все неинтересно. А мы работаем с другой аудиторией. И ей интересно про НЛО.

— И про светскую жизнь.

— Ну смотря про какую... Германику они вряд ли смотрели и знать про нее не знают.

— Я про другую светскую жизнь. Про то, что Пугачева рассталась с Киркоровым.

— Это — да. Эти — наши. У нас огромное количество журналистов, которые говорят: сколько же можно писать про Пугачеву или Киркорова? Я отвечаю: сколько нужно. Это не значит, что я фанат Пу­гачевой. Я просто знаю, что моему читателю это интересно.

— Вы заняли пост главного редактора, потому что газету нужно было срочно спасать?

— Я уже сказал, тут были войны. Первая — в результате которой возникла «Новая газета», вторая — промежуточная, там никто не победил. Потом была третья война. И к ней мы уже очень серьезно готови­лись. Газета быстро теряла тиражи. Мы дошли до 400000 ежедневного тиража. И мы провели коммерческую операцию по выкупу акций. Подтянули ОНЭКСИМ-банк, которым Потанин с Прохоровым руководили. И под собрание аккумулировали 25% акций в руках нашей группы.

— А что значит — «серьезно готовились»?

— Мы втайне подсчитывали все эти акции. Считали так: Иванов — он наш сторонник или нет? Нет, не наш, но мы у него сможем выкупить акции, потому что он хочет квартиру или водку любит.

— Политические игры, в общем.

— Да. А почему мы все это делали втайне? Потому что это была борьба за «Комсомолку» двух очень могущественных структур. С одной стороны, мы пользовались Потаниным, а Потанин нами, чтобы получить «Комсомолку» под свое влияние. С другой стороны, был Газпром под руководством Рема Ивановича Вяхирева. Газпром и сейчас — не самая прогрессивная организация, а тогда это была такая, знаете, неповоротливая туша, которая просто тупо давала нам деньги. Они даже акций не покупали. Мы получали от них в год до двенадцати миллионов долларов. Когда Потанин выиграл, он получил пакет акций и сказал: «Ребята! Я хочу с этих акций получать прибыль». И уже через год мы ему платили дивиденды.

— Вы были кризисным менеджером и решили, что нужно срочно что-то делать, чтобы тиражи росли. И именно тогда и поменялся формат издания?

— Мы поменяли формат довольно быстро — с такой большой «портянки» перешли на таблоидный формат.

— И сделали ставку на таблоидные материалы.

— Да. Жаль, у нас библиотека сгорела, а так можно было бы взять старую газету и посмотреть, какой она была. Было огромное количество правильных, хороших статей. Но на фоне этих статей была куча мутотени, которую никто не читал. Но все считали эту газету серьезной. Это была настоящая «Комсомольская правда». А мы низкие, мы таблоидные, плохие. Но посмотрите, где все остальные советские газеты? Где они? Тираж «Известий» — 28 тысяч. То есть его просто нет. «Труд» практически стерт с лица земли. «Лите­ратурка» и «Правда» — то же самое. Столько газет было у советской власти. И ничего нет. От той эпохи осталась только «Комсомолка».

— Я только одного не пойму, чего вы так обижаетесь, когда вас называют желтыми? Почему просто не сказать: «Да, мы такие. Зато у нас тиражи растут»?

— Потому что в слове «желтый», в том числе и в ваших устах, содержится некий негативный смысл.

— Да нет, это просто формат такой.

— Нет, не просто. В условиях российской действительности «желтый» равно негатив. Это ярлык.

— Но вам не кажется, что, если бы вы признались, что ваша газета — таблоид, претензий бы к вам было гораздо меньше?

— Нет. Все, кто нас обвиняет, — это узкая прослойка людей. Истерическая тусовка в блогосфере. И кажется, что я их всех знаю. И вот если я, как вы мне советуете, буду говорить: «Да, мы желтые и гордимся этим...» — это будет примерно как сказать, извините за выражение: «Да! Я — ... и этим очень горжусь!»

— Вы думаете, что «желтое» значит «...»?

— Я просто знаю, что в русском языке это слово примерно с таким негативом. Впрочем, если мы скажем, что мы желтые, то весь этот клуб ненавистников «Комсомолки» быстро отреагирует: «Нет, до желтой прессы тебе еще шагать и шагать. Правильный таблоид — это газета „Твой день“. А ты — это не пойми что. То ли таблоид, то ли нет». Да, именно. Мы такие и есть. Я не хочу, чтобы у газеты был какой-то курс или чтобы газета попадала под четкое определение.

— Вы все очень интересно говорите. Но если читатель берет в руки газету «Коммерсант», или газету «Твой день», или газету «Известия», он четко понимает, что он там увидит. И именно потому, что у этих изданий есть формат, от которого вы всеми силами пытаетесь откреститься. Что такое «Комсомолка»? Это что, просто набор курьезов?

— Давайте я сразу в ответ вашей задачки загляну. Уровень размышлений, который вы мне предлагаете, — это уровень сороконожки, которая должна задуматься: как я хожу сорока ногами. Мы этими категориями не мыслим. Мы знаем, какую аудиторию обслуживаем. «Твой день» — желтый таблоид, который обречен на массовость, но у него тираж почему-то двести тысяч экземпляров в день. Очень уважаемая мною газета «Ведомости» — это вообще шестьдесят тысяч. «КП» — шестьсот тысяч. А еженедельная «толстушка» — два с половиной миллиона. Чувствуете разницу? Я решаю вот эту задачу. У тех, кто четко определился, — одни цифры. У меня — другие. И мое дело — удержать интерес читателя к платной газете. Эти шестьсот тысяч человек, которые читают мою газету, не знают слова «формат». Не понимают, желтую они газету читают или нет. «У меня есть пиджак, я хочу сделать карьеру и вырасти». Тебе — «Коммерсант». «Я — финансовый аналитик». Тебе — «Ведомости». У «Комсомолки» нет этого... С «Комсомолкой» можно интерес­но посидеть дома на диване. Это собеседник, подсказчик, развлекатель.

— Второй телевизор?

— Ну только чуть больше полезной информации. Хотя и на телевидении сейчас полезная линия есть.

— Тем не менее, когда появилась газета «Твой день», вас довольно сильно тряхануло.

— Вы знаете, пока их не было, мы занимали всю поляну — парикмахерши, шоферы, пенсионеры, рабочий класс, все были нашей публикой. Но теперь все иначе. В той газете не может выйти интервью с Пелевиным или с Гришковцом. Ему там нет места! А у меня Акунин ведет блог на сайте «Комсомольская правда». Знаете, есть юмор Задорнова, а есть юмор Петросяна. И тот и другой, конечно, вызывают вопросы, но это разные вещи. У меня юмора Петросяна быть не может.

— Зачем же вы тогда журналистов «Твоего дня» к себе перема­нили?

— Слово «переманили» неправильное. К нам однажды прибыл целый их отдел с развернутыми знаменами, и мы их взяли. А через полгода взаимно разочаровались сильно. Так что это все мифо­логия.

— Они вам сенсации добывали?

— Они добывали сенсации, но я не знал, что делать с этими сенсациями. Они с меня деньги тянули постоянно. Везде же платные информаторы у них. В морге есть, в этой больнице есть, в той милиции есть, а дальше начиналось: «Нам нужно покрыть всю Москву». Каждое утро мне приносили новости — кто ногу сломал, кто в поликлинику пошел. И в какой-то момент я понял, что я в этой информации тону. К нам до сих пор приходят люди из габреляновской группы, и мы их берем. Нужно отдать должное, Габрелянов — очень сильный воспитатель. Он этих журналистов заводит, превращает в ищеек, которые нужны любой газете. Но от той группы я отказался, потому что понял, что это не наш формат. Ну узнаю я о смерти какого-то видного деятеля на пятнадцать минут позже — и что? Для Габрелянова, насколько я понимаю, это — вершина всего. Нужно добыть эксклюзив. Я в эту гонку не включаюсь. Это очень дорогая гонка. Условно говоря, упал самолет. Габрелянов на 15 минут раньше будет об этом знать, у него везде информаторы, он платит деньги. Тогда для меня важно — подключить экспертов, которых он не подключит. Потому что ему некогда. А мы выясним, что один из хоккеистов, если говорить про Ярославль, был человеком, который огромную благотворительную помощь оказывал, нигде этого не афишируя. И мы его делаем героем.

— Вы сентиментальнее, но вам все равно нужны информаторы. Вы их откуда берете?

— Мы делаем по-другому. Конечно, я не откажусь, если мне какую-то пленку интересную пришлют. Но для нас главное — это сюжет, история, ее осмысление. А для них — информаторы.

— Вы знаете, говорят, что Кремль регулярно поставляет вам ин­формацию.

— Если Кремль что-то нам дает, то мы не отказываемся. Все-таки Кремль — это Кремль. Это крупнейшая информационная структура в стране.

— Но это же называется «слив».

— Слив?

— Да, слив информации.

— А, ну ясно. Опять терминология. «Желтая пресса», «слив»?! Слив — это еще непонятнее. Чем отличается слив от того, что милиционер рассказал журналисту?

— Вообще-то, совершенно ничем. Слив — это непроверенная ин­формация. Ты ее не успеваешь проверить или не хочешь.

— Правильно! И какая информация тогда не является сливом?

— Информация, которую вы проверяете. Плюс слив всегда преследует чьи-то интересы, кроме ваших.

— Все это детский лепет. Любую информацию можно тогда признать сливом. Даже пресс-релизы, которые вам в «Афишу» присылают компании прокатчиков, о том, что выходит какой-то новый фильм. Или расписания.

— То есть если вам говорят, есть такой бизнесмен, он украл у государства миллионы, нужно его посадить. Это не нужно проверять?

— Слушайте, мы не прокуратура. Часто, не буду лукавить, это проверить невозможно. Мы сошлемся на то, что у нас есть источник в правоохранительных органах, там или сям, во власти, где угодно, который нам дал эту информацию. Наверное, так.

— И вам неинтересно, насколько это правдиво?

— Знаете, вот присылают там схему «как бизнесмен своровал». Мне кажется, это правдиво. Какие бизнесмены у нас не воруют?

— Даже Константин Эрнст признается, что Первый канал — канал отчасти пропагандистский.

— Страна такая.

— Газета с миллионными тиражами тоже не может быть не пропагандистской, да?

— Газета с огромными тиражами, как и ведущий телеканал, не может занимать маргинальную позицию. Не может сказать: «Мы — газета оппозиции». Могучие газеты с огромными тиражами должны... Я не говорю — поддерживать, я говорю — считаться с властью, уважать ее и в целом содействовать стабильности общества. Если власть не проводит какой-то безумной политики.

— Почему так много говорят, что у вас какие-то личные связи с Пу­тиным есть?

— Мне приятны эти разговоры. (Смеется.) К сожалению, у меня нет личных связей. Я очень сожалею.

— Почему же он именно к вам три раза приходил? Никому, кажется, столько внимания не уделял.

— Он очень мудрый человек. А к кому он должен был прийти, если эта газета имеет самую большую аудиторию в стране? К кому ему идти? Он очень умный человек. Точка! Я бы на его месте тоже по­шел и стал бы дружить с «Комсомольской правдой». Не с Сунгоркиным! Сунгоркина можно снять. Я — наемный менеджер. Но если бы у меня была возможность, если бы я был политиком, я бы тоже пошел в «Комсомольскую правду».

— Но свою программную статью он недавно напечатал все-таки в «Известиях», а не у вас. Почему?

— А я не знаю. Это вы у него спросите. Дали бы нам, счел бы за честь опубликовать. Вот и все.