Пилотная версия

Авторитетный английский путешественник АА Гилл называл Бомбей главным городом текущего десятилетия. Болливудская мечта сбывается даже слишком отчетливо.

Бомбей похож на вытянувшуюся с севера на юг клешню, с двух сторон омываемую чудовищно грязным морем. Нижняя, самая узкая ее часть называется Колаба — здесь стоит главный отель страны «Тадж», а вокруг рассыпаны десятки гостиниц попроще. Туристы — молодые европейцы с дредлоками и арабские шейхи с обручами на головах — бродят среди помпезных монументов Британского Раджа и глазеют на шали в дизайнерских бутиках. По вечерам арабы курят шиши на крыше отеля «Галф», а европейцы надираются в «Леопольде». Несколько лет назад «Леопольд» был единственным баром в стране, открытым после полуночи, но теперь в одной только Колабе по ним можно гулять весь вечер. «Леопольд» отличается от других тем, что здесь на стойке в нем лежит высокая стопка томиков «Шантарама» — автобиографии приехавшего в Бомбей в 1980-х австралийского грабителя Грегори Робертса. Беглый зэк Робертс был первым иностранцем, поставившим на широкую ногу рекрутирование белых статистов для болливудских картин. Свободное время он проводил в «Леопольде» и жил, как и большинство бомбейских экспатов, неподалеку. Город, который описывал Робертс, был похож одновременно на болливудский фильм и на сказку: все проститутки — красавицы, все бандиты — герои, Болливуд блестит, в трущобах живут самые сердечные люди. Я случайно снял номер, с описания которого начинается «Шантарам», — комната с облезлыми стенами ничуть не изменилась за прошедшие тридцать лет. Зато «Леопольд», куда я отправился в первый же вечер, больше не был похож на место встречи гангстеров со старлетками: израильтяне вяло приставали к европейским девушкам-йогам, пара русских матросов выпивала у стойки. Рядом со мной сидели голландки, жаловавшиеся, что съездили в Болливуд понапрасну: простояли четыре часа в пробках, обнаружили, что войти в студию можно только по пропускам, и еще четыре часа добирались обратно. За последние несколько лет Индия изгнала из центров городов буйволиные повозки, обзавелась миллиардом радиотелефонов, полностью сменила автопарк и нарисовала разметку на большинстве дорог. В Бомбее, самом большом и современном городе субконтинента, недавние времена, когда иностранцев пускали всюду, а интернет-кафе приходилось искать полдня, кажутся такой архаикой, что, вспоминая их, чувствуешь себя стариком. И все равно — выйдя из бара и обнаружив, что мой мотоцикл увезли на эвакуаторе, я обалдел не меньше, чем девушки, которых не пустили в Болливуд на экскурсию.

Колаба застроена потемневшими викторианскими особняками и величественными дворцами в индо-сарацинском стиле — город здесь напоминает скорее Лондон, чем столицу штата Махараштра. По Форту — бомбейскому аналогу Сити — можно гулять весь день, смещаясь то к просторному парку на Овальном Майдане, то к грандиозному зданию вокзала Виктория, и тоже ни разу не почувствовать себя в Индии. А вечером, если смотреть на Бомбей с пляжа Чоупатти, светящаяся линия небоскребов вдоль берега напоминает приземистый Нью-Йорк. Всей этой роскошью город обязан текстильному буму, случившемуся в конце позапрошлого века. Но сегодня текстильные фабрики превращены в моллы и киностудии, а сердце города переместилось на север — туда, где десятки обнесенных колючей проволокой студий образуют Film City. Проникнуть в студии можно, только попавшись на глаза скауту — человеку, рекрутирующему европейцев в массовку. В последние годы снимать иностранцев стало модно: скаут по имени Викас сам постучался в мою дверь ровно в семь часов утра на следующий день. Через четверть часа я был уже в автобусе, а еще через час, среди гудков и столпотворения пробки выяснилось, что везут нас не в Болливуд, а в аэропорт — на натурные съемки. Дорога с крайней южной точки клешни до дальних северных районов может занять весь день — за пределами центра по-прежнему хватает дорог без разметок. Местные предпочитают поезда — сотни электричек заменяют Бомбею метро, но Викас рассудил, что поезд нас испугает. Он был прав — мы медленно ехали вдоль железной дороги, разглядывая гроздья людей, висящих из каждой двери и цепляющихся за оконные решетки вагонов первого класса. В городе вообще все куда-то ехали, бежали или опаздывали — в нем не было и следа обычной индийской расслабленности. Даже в трущобах видно было, что люди торопятся. Трущоб было много — то ли небоскребы специально строили среди хаоса глиняных домиков и черепичных крыш, то ли люди пришли и поселились тут, чтобы быть поближе к билдингам со светящимися эмблемами Mercedes и Hyundai. Зеркальные высотки торчали из окружавшей их бедности, как зубы из гнилого рта, и пахло вокруг именно что гнилыми зубами. Иностранцы притихли, разглядывая пятна сырой плесени на унылых рядах тряпичных крыш.

— Дхарави, — не без гордости прокомментировал Викас, — я там живу. Это самая большая трущоба в Азии.

Мы въехали на виадук, такой высокий, что с него видны были только полумесяцы росших внизу минаретов, и город снова стал полным сложно устроенных рекламных щитов, двухэтажных автобусов и чистеньких рикш с тентами из новой клеенки. Расспросить Викаса о трущобах я не успел: по приезде нас немедленно окружили костюмеры — и он бросился помогать актрисе, которую несколько человек засовывали в высокие ботфорты и узкие джинсы с дырами на ляжках. Положительные героини не могут одеваться в мини-юбки, и попытки сделать их современными и сексуальными приводят порой к самым неожиданным результатам. Простым статистам вроде меня досталась форма летчиков. Режиссер, лысый и одинокий в толпе, мельком оглядел нас, повернулся к актрисе и гаркнул по-английски:

— Катастрофа! Катарсис! Шок! Ужас! Счастье!

Распахнув глаза, она немедленно отыграла всю череду. Тогда в кадр выпустили героя-любовника. Он влетал в аэропорт верхом, за ним, размахивая палкой, бежал полицейский, а я, в числе других иностранных летчиков, должен был рассыпаться из-под копыт норовистой, плохо управляемой кобылы. Это было настоящее индийское кино (катарсис, шок и счастье), и портило его только то, что каждую сцену снимали не меньше семнадцати раз. Съемкам мешали рикши — они останавливались в кадре и, раскрыв рты, зачарованно смотрели на знаменитостей.

— Мы для них — как боги, — сказал громадный кашмирец c грубо вырубленным носом и высветленными волосами.

Я уже знал, что его зовут Сэм и что благодаря росту он играет иностранных мафиози. Викас успел шепнуть, что таких, как Сэм, в Болливуде называют борцами — это люди, годами пытающиеся получить приличную роль. Викас считал, что у Сэма не много шансов — «не умеет кричать глазами». У Сэма на этот счет были собственные соображения.

— Ты неправильно одеваешься, слишком броско, — сказал Сэм в перерыве между дублями. — Ассистент тебя запоминает и все время сует в крупные планы. Крупный план — ничто, за него больше не платят. Важно сказать хотя бы несколько фраз. Даже если скажешь одно слово — это уже другие деньги. И еще надо постричься — тут трудно найти приличных туристов. — Он выпятил грудь, сложил гигантские пальцы пистолетом и прицелился мне в голову. — Я, — сказал Сэм, — международная мафия. Время — деньги!

Говорил он и вправду как мафиози из фильма. И платили нам действительно по часам. Всю следующую неделю Сэм пристраивал меня на съемки практически каждый день — видимо, сказывался дефицит стриженых иностранцев. После съемок мы ездили пить темно-лиловый, чуть подбродивший виноградный сок к мечети Хаджи Али или шли в одно из бесчисленных иранских кафе с мраморными столами, гнутыми стульями и портретом Заратустры на стене. Всякий, кто видел болливудские фильмы, знает, как выглядит Бомбей: большинство картин снимается прямо на улицах — и индиец в самой отдаленной деревне знает город как свои пять пальцев. Вблизи Бомбей оказался невероятно большим и страшно разнообразным. В двух шагах от сверкающих офисов Форта обнаружился Дхоби-Гхат — место, где пять тысяч прачек одновременно стирают привезенное со всего города белье. Голые мужчины, обернув бедра неширокими кусками материи, стояли каждый в своей туче сверкающих брызг и били грязными рубашками по намыленным каменным доскам. Сразу следом лежала Дхарави, сменявшаяся районами, где стеклянные фасады и неоновая реклама были лишь частично обвешаны бельем бедняков. Ведущая в студии шестиполосная магистраль шла дальше под стесанным обрывом скалы, с которого стекала моча из находившихся наверху поселений, и вкатывалась в Бандру и Джуху — кварталы, где живет средний класс. Побережье здесь было усеяно дорогими ресторанами, а люди, толпившиеся у моллов, походили на население соседних кварталов не больше, чем инопланетяне. Бандра жила даже ночью — дело по индийским меркам неслыханное. Близость Гоа привила Бомбею вкус к западной музыке, а Болливуд и журналы — любовь к гламуру: девушки в Gucci и молодые люди в обильно усыпанных стразами сапогах танцевали в основном под тяжелый психоделический транс. За исключением музыки, клубная жизнь в Бандре сильно напоминала московскую — была еще, правда, странная манера обносить танцующих креветками в чесночном соусе. Но ночными клубами дело не ограничивалось. Однажды на рассвете мы наткнулись на пляже на группы отчаянно смеющихся людей. Они собирались в кружки по пятнадцать-двадцать человек, подпрыгивали, дергали руками и буквально помирали со смеху. На первый взгляд сумасшедшие или наркоманы, все они были членами «клубов смеха» и собирались на пляже, чтобы хохотать вместе. Сэм пояснил, что клубы придумал несколько лет назад доктор Катариа — человек, считающий смех лучшим лечением от всех болезней. В Бомбее они приобрели болезненную популярность. Сегодня восемьдесят городских клубов ежедневно собирают сотни хохотунов. Не то чтобы это было самое странное зрелище из виденных мной в Бомбее, но впечатление они оставляли сильное — попробуйте сами представить полный пляж людей, которые ржут как полоумные, подпрыгивают и скандируют: «One-Two-Three! Laughing Is Free!»

 — Я тоже думаю сходить, — признался Сэм, — в этих клубах бывают очень серьезные продюсеры.

Смех смехом, но — глядишь — пригласят куда-нибудь. К тому же это действительно ничего не стоит. За скопищем смеховых клубов пляж переходил в деревни с лодками, сетями и тоннами рыбы, вялящейся на длинных плетнях вдоль берега. Тут Бомбей приобретал совершенно традиционный вид — в глаза бросалось разве что обилие грамотных рыбаков. В городе, который рассчитывает в ближайшем будущем стать самым большим на планете, уже сейчас пять миллионов человек живут без туалета. При этом в Бомбее самый высокий уровень грамотности по стране — в результате четверть населения вынуждена читать газеты, сев на корточки возле моря. Дважды в сутки — во время приливов — город захлестывает чудовищная волна вони. Вскоре я свыкся с этим запахом настолько, что решился даже поехать в Дхарави.

— Там неопасно, — предупредил Викас, — но если заблудишься, в жизни не выберешься обратно.

Я поехал с проводником — застенчивым, трогательным школьником с едва пробивающимся пушком над верхней губой. Дэви тоже представлялся борцом — так и сказал: «Я борюсь, чтобы кончить школу и получить MBA». Он отлично говорил по-английски и в свободное время водил европейцев на экскурсии к себе домой. Мне там в первую очередь бросилось в глаза отсутствие праздных людей. Все вокруг чем-нибудь занимались: отстукивали и перекрашивали железные бочки, обрезали обтрепанные картонные ящики или варили из обмылков мыло. В гигантском темном помещении десятки детей молотками разбивали старые кассеты и коробочки из-под CD, ссыпали осколки в раскаленное жерло станка и упаковывали в пакеты вылетавшие бусинки готового пластика. За килограмм собранной, отшелушенной и переплавленной пластмассы можно выручить пять рупий, и я вдруг сообразил, почему в Бомбее не так уж много мусора: самый богатый город Индии беден настолько, что даже мусор представляет в нем ценность. На слишком узких для человека моей комплекции улицах Дхарави практически не было света, а под потрескавшимися бетонными плитами текли ручейки нечистот. Лохмотья проводов в растрескавшейся изоляции тяжелыми космами свешивались со стен, загораживая глянцевые афиши местных кинотеатров. Как и любой другой бомбейский район, трущоба напоминала город в городе — дети гомонили в школах, подростки играли в видеоигры в крошечных видеосалонах, в лавках продавали липкую снедь и контактные линзы. Дэви вывел меня в самый центр — к Main Drain, Главной Сточной Канаве. На бетонном парапете сушились волосы для париков — километровой длины ряды черных блестящих пучков. Волосы стерегла улыбчивая старуха, и, глядя на нее, я понял, что не давало мне покоя во время всей прогулки: люди, жившие в трущобе, возможно, были слишком заняты, чтобы ходить хохотать по утрам, но улыбались они буквально не переставая. Бомбей строится с невероятной скоростью — дороги здесь всегда разворочены, вечная пыль грибами висит над новыми башнями, по-паучьи оплетенными бамбуковыми лесами. Поразительным образом люди, воздвигшие великие храмы, совершенно растеряли навык: их уродливые бетонные здания начинают трескаться еще до сдачи объекта. Материалы разворовываются, песок смешан с дерьмом — новые районы Бомбея гниют и воняют не хуже трущоб. Ситуация со строительством слегка прояснилась, когда Сэм пригласил меня выпить чаю с его приятелем Бобби Кханом. Кхан работал на стройке, но когда мы пришли, он сидел на корточках под деревом с голыми ветками и смотрел на свое отражение в зеркале. Напротив, на разделительной полосе широкого шоссе, рабочие спали прямо в стекле, мусоре и бетельных потеках.

— У меня, — сказал Кхан, — нет образования. Но есть зеркало, и я репетирую каждый день. Когда я почувствую, что хорошо играю, Сэм возьмет меня с собой на съемки.

— Он борец, наш Бобби, — сказал Сэм, одной рукой заправляя ослепительно-белую рубашку под ремень с опаловой пряжкой, а другой обнимая засаленного друга. — Вы, ребята, борцы, а я — уже звезда.

Мимо шмыгали желто-черные такси, похожие на маленькие храмы, освещенные изнутри зелеными и синими лампами, и несло копотью от соседнего киоска, где рабочие варили рис и жарили самосы. Бобби с Сэмом не обращали на них внимания — они болтали о том, как выстроена игра света и тени в фильмах с Санджаем Даттом, и ругали игру Абхишека Баччана.

Самого Баччана я встретил на следующий день, и не где-нибудь, а в Film City. Святая святых Болливуда оказалась холмистым парком с похожими на дворцы студиями. Возле дворца стояла толпа: если для ремонта машины в Индии обычно собираются человек пятнадцать, то для съемок простенькой сцены их требуется по крайней мере сотня. Режиссера не было слышно, оттого что десятки людей вокруг во всю глотку кричали: «Тихо!» Баччан должен был подъехать на лимузине, окинуть взглядом толпу и пройти по ковровой дорожке во дворец. После первого дубля он буквально испепелил взглядом оператора — что-что, а кричать глазами Баччан умел. Но съемки все равно затянулись на всю ночь — правда, на этот раз площадку окуривали благовониями и специальный человек раз за разом подметал ковер. Наши расшитые золотом костюмы блестели и переливались в лучах софитов, высокие пальмы раскачивались, отбрасывая огромные тени на студийном свету. Одна из статисток, подбирая волочащийся подол вечернего платья, забежала в кусты и взахлеб рассказывала кому-то по телефону: «Я видела его — как тебя!» Я заглянул в студию. В казенном коридоре стояли древние монтажные столы, из облупленных гримерок тянуло гнилью. Воды в кранах не было, и в туалете было так грязно, что я предпочел выйти на улицу. На заднем дворе смертельно уставшие красавцы стреляли друг у друга сигареты и хвастались полифоническими рингтонами. Землю устилали скрученные петли плесневелой пленки. Закулисье оказалось таким же грязным и дурно пахнущим, как город вокруг него, а блестки и страсти существовали, похоже, только в сознании отдельно взятого миллиарда людей.

Еще через неделю Бомбей стал казаться мне слишком большим, бесконечным, и я бросил исследовать город — пока Раджу не вытащил меня в Канатипури, район красных фонарей. В отличие от большинства людей на площадке Раджу представлялся не артистом, а сутенером; он не скрывал, что приходит на съемки, только когда бизнес не позволяет свести концы с концами. Одевался он в вышитые шелковые рубашки, и на вид ему можно было дать и сорок, и шестьдесят лет. Популярным в Бомбее искусством произносить ничего не значащие звуки с интонацией, абсолютно исключающей их неверное толкование, Раджу владел в совершенстве, а из-за того что во рту у него не было ни единого зуба, его речь всегда звучала по-стариковски мудро и взвешенно.

— Сатисфэкшн гарантид, — приговаривал он, окидывая хозяйским взглядом уродливые одноэтажные постройки и великолепные старинные дома с кружевными решетками и балкончиками цвета пожелтевшей слоновой кости. Чистильщики обуви, грязные, как их собственные щетки, сидели на мостовой в пузырях света от маленьких чадящих лампадок, а вокруг стояли, сидели, лежали, нянчили голых младенцев, готовили еду и ухаживали за стариками тысячи женщин. Их было чрезвычайно, неправдоподобно много — пожалуй, даже больше, чем прачек в Дхоби-Гхат. Из забранного решетками микроавтобуса на них поглядывали полицейские.

— Ин да Бизнес, — пояснил Раджу кратко, дернув головой в сторону патруля, и, меняя на ходу курс, добавил что-то вроде «много дерут, шакалы». Сквозь плотную толпу женщин он продирался легко и напористо, как ледокол.

— Ноу гаранти, герлз, — приговаривал он, работая плечами. — В домах они лучше: молоденькие, антикварные, на любой вкус.

Но мы пошли не в дома, а к лачугам, кое-как затянутым синим пластиком и мятым грязным брезентом, где женщины спали у коптящих примусов, а мужчины, рассевшись кругами, играли в карты. Бесконечный лабиринт заплеванных бетелем улиц был усыпан объедками, окурками и аккуратными кучками детских экскрементов — здесь было куда страшней, чем в Дхарави. В одном переулке мусор покрывали сочные розы, ало отблескивавшие в темноте: за натянутыми на шестах простынями играли свадьбу с оркестром и танцами. Силуэты поднявших к небу руки людей рисовались на тряпках ярко, как в театре теней, но мы обошли их по развороченной мостовой, поднырнули под другой тряпичный занавес, вышли в совсем темную улочку и вдруг увидели свет — на ярко освещенном прожекторами дворе шел крикетный турнир. Около трехсот детей и взрослых подпрыгивали на стульях, специально вынесенных по этому случаю из окружавших двор высоток. Я огляделся в поисках камеры, но это не было съемками, хотя массовка и выстроилась по всем болливудским канонам. В этот момент нападающий пропустил последний мяч, толпа взвыла — и людской поток стал протискиваться мимо нас в узкую калитку.

— Береги карман, — зашепелявил старик, хватаясь за свой собственный и волчком завертевшись в толпе. Порывшись за пазухой, он смущенно улыбнулся и сунул мне что-то в руку. Это был мой бумажник. Раджу извинился. Собственно, он ничего не сказал, но усомниться в смысле его шамканья было невозможно.

— Канатипури, брат, — сказал он с чувством, — такое место, где клювом щелкать нельзя. Мы прошли еще с пол-квартала и вышли к кинотеатру — не обычному бомбейскому мультиплексу с многодетными семьями и хорошо одетой молодежью, которая ходит в кино ради флирта во время антракта, а к большому мрачному зданию с толпой подозрительных личностей у входа. Личности подмигивали и делали странные жесты, но они не были ни дилерами, ни сутенерами — они спекулировали билетами. Раджу быстро переговорил с кем-то, и нас провели внутрь. Выеденные тысячами ног каменные ступени спускались к заштопанному в нескольких местах экрану. В огромном зале стояла спертая жара, которую не могли разогнать несколько укрепленных высоко под потолком вентиляторов. Зал был набит битком, но в нем не было ни одной женщины. «Просто люди, маленькие люди», — сказал, закуривая, Раджу. Свет погас, билетеры с фонариками бегали между рядов, раздавая подзатыльники детям. Я сел на разбитый, качающийся стул и немедленно разорвал брюки о торчащий кусок обломанной спинки. В ту же секунду экран осветился — и зал взорвался свистом. Лента начиналась музыкальным номером — одной из тех не имеющих непосредственного отношения к действию сцен, где герои поют и танцуют в окружении расфуфыренной массовки. Мужчины и мальчики в зале — работники отелей, продавцы бетеля, официанты, рикши и сутенеры — били в ладоши и подпевали каждому слову. Старая, вся в зеленых вертикальных полосах пленка плавилась, покрывая экран белыми снежинками. Усатый красавец нес розы к порогу великолепного дворца, злоумышленники строили козни, родители пытались женить его на уродине. Ближе к антракту, когда ему на шею накинули петлю, все выдохнули одним выдохом, одновременно, как на футболе. Я огляделся в полутьме — у многих, ей-богу, стояли в глазах слезы. Чудовищный трэш с нелепо хлопавшими друг друга по мордам актерами они смотрели предельно искренне, встречая подлецов свистом и отчаянными проклятиями. В городе, полном дворцов и куч ни на что уже не годного мусора, эти люди по большей части не могли позволить себе туалета — не то что брака по любви. Днем и ночью город боролся — квартал за кварталом, как Сталинград, а потом снимал стресс долгого жаркого дня без всяких бойцовских клубов — смехом на пляже, вечером в кино. Они пели, пускали слезу и сплевывали в проходы красную бетельную жвачку. Бомбей вокруг был огромен, непознаваем, полон удивительных встреч и возможностей. Он действительно был городом из кино, походившем сразу и на сказку и на роман Робертса. Он, правда, сильно вонял — но на пленке-то не видно вони.