Петр Фоменко «У каждого режиссера свои враги»

Зрителей усаживают в концах длинного зала, а в центре, на сосновых мостках, актеры разыгрывают повесть в этюдах, вроде тех, что делают на первом курсе в театральных институтах. Двенадцать актеров на тридцать ролей: сейчас ты черная коза, а через минуту – баба с гармошкой, сыграл чучело – будешь старым дедом. Здесь у природы человеческий характер, а люди открыты, как земля. Что ни парень – Франциск Асcизский. Что ни бабка – святая Роза. Из мастер-класса актерского ремесла и складывается эта счастливая деревня – не поэма, как говорят в спектакле, и не повесть, а песня. Мастерская П.Фоменко пропела ее на новой сцене, в здании бывшего кинотеатра «Киев». К театру не подъедешь – идешь от Кутузовского через до сих пор раздолбанную дорогу. Крошечное фойе, холл с роялем, буфет с бутербродами и два узких длинных зала с колоннами, оставшимися от времен, когда в розовом шел «Фантомас», а в голубом – «Экипаж». Залы расширили, назвали «серым» и «зеленым», колонны остались. Мы разговариваем с Петром Фоменко в его кабинете, который он, стесняясь, называет библиотекой.

Ковальская: Сегодня все делают сложный театр. Вы ставите спектакль о ясных чувствах и о самых простых понятиях.

Фоменко: Есть святые вещи, на которых выдрючиваться и искать новые формы ни к чему. Есть в спектакле этюдные вещи, связанные с пластикой, с пространством, которые требуют предельной условности. В то же время есть безусловность – в подлинности чувств, если угодно.

Ковальская: В абсолютно счастливой деревне живут ясные и одновременно невероятные герои. Как вы их объясняли актерам?

Фоменко: Конечно, нынешние артисты не чувствуют каких-то понятий и ценностей, связанных с тем временем. Но то, что мне дорого, пришло к ним через чувство, а не только через сознание. Хотелось, чтобы это был искренний спектакль. Это – главное. Сегодня, когда самовыражение действительно стало главным в театре, когда все стремятся сделать не так, как было раньше, и кого-то чем-то удивить, – самым удивительным является простота.

Ковальская: Мне кажется, ваша история – не про бывшую деревню и не про наше время. Вы создавали новый, идеальный мир.

Фоменко: Нет, такой абстракции быть не может. Чтобы спектакль в каком-то диапазоне времени расширялся, нужно быть очень конкретным. Надо погружаться в данное время, в природу отношений того времени. А если артисты что-то могут присвоить и совместить со своей природой, вот тогда это на сегодняшнее время проецируется. Хотя я не уверен, как будет воспринимать спектакль молодежь.

Ковальская: В восьмидесятых, когда вы работали в Ленинградском театре комедии, врагом режиссера была идеология. Двадцать лет спустя у вас есть театр, ученики, признание. Есть у вас враг номер один?

Фоменко: У каждого режиссера свои враги. У меня не враг, но препятствие огромное – отсутствие денег. В театре основная проблема – люди, материальные условия их жизни. У актеров более чем скромная зарплата. Ее недостаточно для того, чтобы хранить достоинство. Наша работа не носит коммерческого характера. И наши аншлаги порой искусственны. А что было бы, будь у нас зал на тысячу мест...

Ковальская: Зал на тысячу мест – еще один враг?

Фоменко: Вопрос конкретного случая. Для меня идеально – 300-600 мест в зале. А экспериментальные спектакли можно играть в репетиционных комнатах, фойе. Но зал на 60 человек, когда дыхание зрителей и актеров смешивается, – это тяжело. К сожалению, другого у нас нет. Помимо студийных у нас есть и совершенно театральные спектакли – «Волки и овцы», «Двенадцатая ночь». Они идут на огромных площадках.

Ковальская: Вы ввели разделение на собственно театр и мастерскую. Что оно обозначает?

Фоменко: Эксперимент... От него ничего не остается, когда о нем много говорят. Это и поиск новых отношений между артистом и залом через освоение нового пространства. Другие театральные средства. Например, что такое война? Вы помните, как играют войну в последнем спектакле?

Ковальская: Лист фанеры, которым немец то громыхает, пугая «наших», то заворачивается в него, прячась от страха.

Фоменко: Стоял тут лист фанеры. Хотел его убрать, он загремел – я его схватил. Это возможно в мастерской. А в театре война была бы решена через атмосферу. В театре – сцена, зал и традиционные отношения между ними. А первоначальное содержание понятия мастерской в том, что люди готовы отказаться ради работы от личной жизни, от денег, от успеха.

Ковальская: Вчера состоялась премьера. Что вы будете делать сегодня?

Фоменко: Сегодня экзамен по мастерству в ГИТИСе. Это наш третий курс, а так как это наше будущее пополнение – через полгода они придут в театр, – все, что связано с ними, очень важно.

Ковальская: Новые – они хорошие?

Фоменко: Все они хорошие. Когда спят.

Ковальская: Как вы выбираете их, когда они поступают?

Фоменко: Вам лучше поговорить с актерами, как они поступали.

Полина Агуреева и Сергей Тарамаев – ученики Петра Фоменко, но в Мастерской – новые лица. Они вошли в труппу, когда восемь лет игравший по чужим площадкам театр Фоменко осел на Кутузовском. В Тарамаеве, раньше игравшем бородатых сутулых «страннецов» в спектаклях Сергея Женовача, в Мастерской обнаружился герой. Рыжий, смешливый – русский народный герой-любовник. Нежнейшая Полина Агуреева – тоже героиня. По амплуа. На самом деле они – ангелы.

Ковальская: Вы знаете в жизни таких людей, которых играете в спектакле?

Тарамаев: Я не идеализирую людей, живущих на земле, в деревне. Я их знаю: в них есть и хитрость, и прижимистость. В деревне может жить всего пять человек, и все в ссоре, оттого что кто-то кому-то одеколона не налил три года назад. Но открытость, которая присуща людям на земле, – ее в городе сильно не хватает.

Агуреева: Я не согласна. Мы играем про деревню, но Вахтин – не Абрамов и не Шукшин, и это идеальная, условная деревня. Деревня абсолютно счастливая, потому что там живут сдвинутые люди.

Тарамаев: В чем их сумасшествие? Если любят – так любят. Они мифические, вроде Адама и Евы: часть природы. Они стоят в разряде колодца, пугала.

Ковальская: Что интереснее играть – сложные характеры или такие вот, незамутненные?

Агуреева: О, для меня это очень сложная роль. Цельность всегда сложнее играть. И потом, редко находятся роли, в которых можно сыграть судьбу – от начала до конца. Джульетта, например: считается, что это сложная роль, но там же все заканчивается на самом пике.

Тарамаев: Мне что ближе по жизни, то и легче играть. А здесь наив. Как у Пиросмани: смотрит на тебя с плоскости человек без всякого выражения, и за этим глубина открывается. И как это сыграть? Но интересно играть разное. Когда в тебе одну железу теребят, например – неврастению, то раз-два сыграл, и хочется поменять. Ведь если ничего после роли со мной не произошло – то роль не сыграна, а проиграна.

Ковальская: Каким людям Фоменко отдает предпочтение, когда делает набор в ГИТИСе?

Тарамаев: Он любит, чтобы человек не был похож на артиста. Чтобы нельзя было на улице вычислить – вот артист идет.

Ковальская: Насколько близки вы с ним?

Тарамаев: Я прихожу к нему даже с вопросами, которые театра не касаются. Как к духовному отцу.

Ковальская: Полина, Фоменко ревнует, что ты играешь в «Горе от ума» Меньшикова?

Агуреева: Ужасно. Видно невооруженным глазом, что большей преданности, чем мы к Петру Наумовичу испытываем, не бывает. А он переживает, как будто продаешь его.

Ковальская: Насколько спектакль зависит от публики? Вообще – насколько вы в ней нуждаетесь?

Агуреева: Конечно, спектакль зависит не только от того, какие мы сегодня, а и от того, кто к нам пришел. Что касается «Одной абсолютно счастливой деревни», то мы уже на прогоне ощутили разницу.

Тарамаев: Вначале пошел зритель свой, и он сместил все в сторону шутки, смеха. Перед таким зрителем выходишь – и сразу с ним смыкаешься. А потом, когда стали продавать билеты, пришел другой зритель. И это сразу почувствовалось. Да, думаешь, ты не Петросян. Смеяться не будут. Сначала их нужно разогреть, правила игры объяснить.

Агуреева: И еще: мы же люди постмодерна, нам надо иронизировать. А раскрыться трудно. Постепенно оттаивают: дождутся темноты и начинают хлюпать носами. А на свету – как ни в чем не бывало сидят. Ведь они на свету плакать стесняются. Стесняются искренних эмоций. И это, конечно, большая заслуга Петра Наумовича, что он сегодня сделал ТАКОЙ спектакль.

Тарамаев: Ведь тема про войну сильно истоптана. Так что когда мы читали повесть, то и не предполагали, что будет так сложно пробивать. Читали и говорили, еще со стороны глядя: ой, трогательно-то как.

Ковальская: У Фоменко сложно складывалась жизнь. Кажется, должна была обида на мир возникнуть, а «Одна абсолютно счастливая деревня» – признание в любви к людям. Откуда это?

Тарамаев: Страдания размягчают душу. Его терпимость, мудрость – оттуда. Петр Наумович лишен административного начала. Он совершенно оторван от реальности. Хотя – как он сам говорит – человек кровеносный. Как человек – он сам словно из этой абсолютно счастливой деревни.

Ковальская: Вы жизнь-то видите?

Агуреева: Последние пять месяцев – с десяти утра и по десять часов в театре. Вот с Сережей ездили на Измайловский рынок за тазиками для спектакля.

Ковальская: Умеете что-нибудь делать помимо театра?

Тарамаев: Я чуть не стал таксистом. Отучился и уже пошел в 9-й таксомоторный, а тут друзья пошли поступать в ГИТИС, и я с ними за компанию.

Ковальская: Как насчет зарплаты?

Агуреева: Зарплата маленькая, но хорошая. Девятьсот рублей.

Ковальская: Да вы святые!

Агуреева: Вот и Петр Наумович в минуты отчаянья говорит: мы все здесь сума-сшедшие, а здоровому человеку и нечего в театре делать.