Максим Кантор, художник

Художник Максим Кантор издал роман «Учебник рисования» — талмуд в полторы тысячи страниц, в котором изложены взгляды Кантора на мораль, политику и искусство. Григорий Ревзин и Дмитрий Быков сразу же объявили «Учебник рисования» главным русским романом едва ли не после «Войны и мира».

— Такой вопрос обычно задают на телевидении, но мне кажется, в случае с вашим романом он простителен и здесь. Не могли бы вы рассказать, о чем «Учебник», в двух словах?

— Простите, не стану. Я отношусь к написанному серьезно и готов обсуждать концепцию, но профанировать ее не хочу. Скажи я вам, что книга о том, что такое свобода, или, например, об истории двадцатого века, — прозвучит не только амбициозно, но и неточно. Хотя в том числе книга и об этом.

— Правильно ли я понял, что ваш «Учебник» — что-то вроде «Войны и мира» про либеральное нашествие на Россию?

— Вычленять тему поражения России было бы неверно. Ситуация в России — закономерное следствие событий в мире, в той его части, которая традиционно является для России образцом. Речь идет о так называемой христианской цивилизации, об ее мутации, о связанных с этим процессах.

— Некто из тех, кто мог бы быть прототипом ваших героев, в ответ на мою просьбу охарактеризовал вас с помощью слов «склочный», «странный», «эмигрант». Что все это значит?

— Я не люблю так называемую московскую художественную тусовку, я существую отдельно. Склочничать не мог бы потому, что я с ними не встречаюсь. Однако и мнения об их деятельности не скрывал — с чего бы? Отчасти мое отсутствие на посиделках и родило слух об эмиграции. Мастерская на Трехпрудном, 8. Нигде больше мест жительства не имел и не имею.

— Для текста такого объема в «Учебнике» не самая напряженная интрига; кто-то даже мог бы сказать, что в романе, в общем, ничего не происходит. Отчего вы, традиционалист, не стали оснащать «Учебник» мощным сюжетным мотором?

— Наверное, это не вполне традиционный роман — как бы ни соблазнительно было определить книгу именно так. Я выделяю в книге четыре самодостаточных повествования. Это историческая хроника, семейный, скажем так, роман, плутовской роман и трактат по эстетике. Есть и общий сюжет: движение истории. Что есть история — проектируема ли она? Развитие и разрешение этого сюжета составляет главную тему романа — прочие же вплетены попутно, как иллюстрации.

— Откуда взялась интрига с поддельными «Черными квадратами»? В Москве правда происходило что-нибудь подобное?

— Что касается детективного сюжета — то он придуман. Но знаете, трудно придумать что-либо, что не было бы правдой.

— Только что в Россию приезжал еще один автор «философских бестселлеров» и «воинствующий моралист», который тоже написал свой «Капитал», — Уэльбек. Вы тоже будете претендовать на миссию, карьеру такого рода? Быть «Карлом Марксом искусствоведения»?

— Забавное выражение, но таких планов (именно в отношении искусствоведения) у меня нет. Искусствоведение я использовал как инструмент анализа, не более того. То, что про меня говорят, свидетельствует об одном: неудобно иметь дело с отдельной, не зависящей от общего настроения позицией. Видите ли, я всегда хотел быть один. Когда в 1982 году я попросил исключить меня из комсомола, я писал в заявлении — «по природной склонности к одиночеству».

— Все кругом спрашивают друг друга, читал ли ты Кантора; так получилось после ревзинского дифирамба в «Коммерсанте». Или вы в любом случае на что-то подобное рассчитывали?

— Полагаю, что никакой дифирамб не помог бы книге, если бы она сама за себя не говорила. Я писал ее долго, хотел рассказать о многом. Видите ли, это неприлично амбициозная цель — объяснить мир, но другое неинтересно.

— Если Файбисович, Мизиано, Бакштейн, Максим Соколов, Швыдкой, Брускин, Кулик и Гельман — условные, разумеется, фамилии — захотят вам «навалять», как сказано в «Учебнике», — будете драться один против восьмерых? Или это всего лишь роман, черненькие буковки на бумаге?

— Мой любимый персонаж романа — художник Струев — сказал бы так: их всего-навсего много, а я целый один.