На том стоим

На сцену выходит человек. У него есть час времени и задача: удержать внимание зала. Что он будет для этого делать – говорить о себе или приставать к публике, будет ли он забавным или, напротив, отвратительным, будет смешным или заставит зрителей плакать, – заранее не знает никто. Потому что stand-up comedy – это в первую очередь импровизация. Она водится в нью-йоркских клубах и лондонских пабах. На городских площадях и театральных фестивалях. Про клубных комиков снимали фильмы Милош Форман и Боб Фосс. В конце ноября stand-up впервые можно будет увидеть в Москве. Англичанин Иан Стоун расскажет со сцены о Москве глазами иностранца. Что будут делать другие – Николай Фоменко, Рената Литвинова, Ольга Лапшина, Андрей Лапин, Елена Морозова и Сергей Фролов, Псой Короленко и его товарищ по имени Коллективное БеЗсознательное, – о чем они станут говорить и как это будет выглядеть, можно только догадываться. Потому что устроившая этот фестиваль «Афиша» только предлагает правила игры. О том, как эти правила понимает Николай Фоменко, его расспросила Елена Ковальская.

– Ты о чем собираешься со сцены говорить?

– Пока не очень понимаю. А о чем нужно?

– Важны не сами слова, а эмоция, посыл. Взять, к примеру, Эдди Иззарда и Джерри Садовица – это два важных лондонских комика. Первый относится к окружающему вроде как с юмором, на самом деле снисходительно, второй – по-настоящему зол. Первый играет на тысячную аудиторию и даже внешне походит на Регину Дубовицкую, только в кожаных брюках. Второй делает настоящий stand-up: показывает довольно дурацкие фокусы и безостановочно, дико раздраженно говорит. Говорит вроде как о всякой чепухе, но его потому и интересно слушать, что с самого начала непонятно, что его злит на самом деле. Вдруг то же самое, что и тебя?

– Мне кажется, важно первым делом придумать тему. Вот предложи какую-нибудь тему.

– А я думаю, эмоция, посыл важнее.

– Ну, какая эмоция?

– Не знаю, например, недоумение.

– Недоумение… Недоумение – это не эмоция, а тема. Не до умения. Хорошая тема, надо подумать. Гибель империи – ты уже знаешь этот анекдот, самое великое произведение сейчас. Мужик вырастил трех сыновей, вывел их в поле, дал им лук, стрелы и сказал: «Стреляйте, куда стрела упадет, там ищите суженую свою». Средний попал старшему в жопу, а младший себе в руку. Все, точка. Старший даже не успел выстрелить! Гибель империи. Мы жили в этом году во Франции, в центре страны, снимали дом 1782 года – крестьянский дом, конюшня, три гектара земли, поле. Я снимался в кино, а семья жила там, как на даче. И вот однажды мы едем на машине со знакомым. Я вижу: замок стоит, один из тех самых замков Луары, которых там пятнадцать штук на гектар приходится. Я говорю своему знакомому: «Когда это было построено?» Он говорит: «В 1310-м, кажется». Я говорю: «А кто сейчас там живет?» А он удивленно: «Как кто? Кто всегда». Ты понимаешь, о чем я?

– Не очень.

– Я вчера испытал очередной культурный шок. Я попал в восемь вечера к телевизору, а там Задорнов шутит. Так меня знаешь что убивает? Я, конечно, делаю сноску на то, что средний попал старшему в жопу, а младший себе в руку, я не забываю об этом. И я не являюсь снобом, в том смысле, что еще не понял, но уже не принял. Я нормальный зритель, простой, благодарный и даже сентиментальный. Но то, что я увидел вчера, меня расстроило – не то даже, что делает Задорнов, а то, как реагирует публика. Она валяется!

– Зрители, как правило, говорят: фигня чудовищная, но смешно. Им же ничего другого не предлагают.

– Ну да, Задорнов говорит всю жизнь одно и то же про одно и то же. Но не в этом дело. Он профессионал. Но я его поймал на страшной вещи. Он все время пошутит, а потом дает «объяснялку». И перед тем как пошутить, осаживает темп и произносит это мед-лен-но-о-о… Вот Райкин, тот не останавливался, чтобы дать публике посмеяться. И публика накапливала смех и находилась в напряжении, как бы не пропустить следующую репризу. И это не только разные технологии – в этом и состоит культура, в том числе культура юмора. Она была, и где она теперь?

– Но заметь, как это устроено у твоего любимого Робина Уильямса, когда он играет stand-up. Идет реприза в два предложения. Пауза. Еще одна реприза. Еще одна. И между ними те же паузы, что и у Задорнова.

– Да нет, это другое. Уильямс разгоняется короткими фразами, а потом он их удлиняет, и тогда в одном куске уже заложено три непрерывных гэга. А может быть, раньше темп жизни был другой.

– Перед советской эстрадой и не стояло цели безостановочно смешить, сатира была важнее. А теперь сатиры нет, но и нового содержания не появилось. Смех самоцелен, а эстрада бессмысленна, как щекотка. Или молодежный секс, когда молодой человек доказывает девушке свою мужскую состоятельность и при этом считает, сколько раз у него получилось.

– Вообще, понятие stand-up comedy очень странное. Мы ведь его не знаем, мы знаем только песню 1988 года группы Status Quo, там поют «Stand up and fire». Вставай и стреляй. А хочется, чтобы можно было прийти в клуб и послушать нового человека. Но это особенная культура, а у нас главная фишка – прямо из шоу-бизнеса: если группу «Звери», она же «Корни», она же «Яйца», показали по телевизору, то только тогда пойдут на их концерт. А The Rolling Stones отправляется в тур по раскрутке нового альбома. Когда Стинг приехал с концертом «Mercury Falling», у нас весь зал сидел в одурении, потому что он сыграл новый альбом и только в конце дал три старые песни. Все были в очумении: «Мы ж заплатили бабос, а он ничего знакомого не сыграл». И мои любимые «Аргументы и факты» написали тотчас же, что Стинг всю дорогу листал на пюпитре бумажки, мол, даже слова не выучил, в общем, фуфло. Проходит два месяца, и этот альбом получает «Грэмми». И тут же «АиФ» пишет: «Гениально, мы тогда уже были потрясены». И все же мне хочется верить, что публика, которая придет на этот фестиваль, она будет в сознании. Не то что: «О, Колян с «Русского радио» щас расскажет шутки свои». Ты понимаешь, что это будут за люди?

– Нормальные люди, которые хотят послушать не инфернальную женщину Степаненко, а человека, который хоть чем-то на них похож. Хотелось бы предложить им некую альтернативу тому, что делают под флагом Регины Дубовицкой. Но оттого что понятно, как не надо делать, еще не становится понятно, как делать надо.

– У меня есть в голове проект подпольного телевидения. «Монти Пайтон» в хорошем смысле слова. Сделанный на кассетах, никуда не вещающий и никуда не ведущий. Конечная цель – дать людям и себе самому возможность выбора между говорящими головами. Дать возможность выбора, но у людей по определению нет способности к выбору, они не приобрели ее за последние пятнадцать лет. Если они не способны выбрать колбасу в магазине, что говорить о том, что Петросян показывает по телевизору себя самого, а потом прямой склейкой ставит Аркадия Райкина – и все довольны. Пятнадцать лет назад люди обалдели бы, это ж такая профнепригодность – Петросян! А с другой стороны, нужно же искать новые лица, все эти известные товарищи, которые вещают сегодня, – они же тянутся прямиком из СССР. Я признаю даже «Фабрику звезд», эту иллюзию и дискредитацию выбора, но невозможно же смотреть все время на Фоменко и Кобзона! И поскольку нам нечего сказать, то с этим мы и пойдем на сцену, это мы и вынесем.

– Надо пробовать. Будет процесс, будет территория – появятся и люди, которым есть что сказать.

– Согласен, но это все время куда-то вперед нацелено, а сейчас все – бум! – упирается в стену.

– Понятно, почему в Америке человек выходит на сцену в клубе. У него есть цель: если ты сумеешь удержать внимание пятидесяти человек, то тебе доверят и больше. А какие мотивировки у тебя?

– Там действительно все так и устроено. Каждые пять лет в клубном stand-up появляется один человек, который тотчас же – фью! – улетает в ящик или на радио. Но поскольку мне не надо бороться за славу и деньги, мне интересно просто выйти и посмотреть на этих людей в зале.

– А про себя что-нибудь интересно узнать?

– Для себя мне в этой истории интересно то же, что и в театре. Вот что. Если взять «Академию смеха», то это на 80% – актерская механика, а в спектакле «Трое на качелях» – и не важно, получилось это или нет, – меня интересовало состояние. Люди живут от головы, от логических построений, и эмоциональную природу свою притупляют. Когда мы делали «Трое на качелях», я специально выбрал того персонажа, который ведет себя алогично. Ты знаешь эти состояния: «Если ты опоздаешь на самолет, что-то там рухнет или ребенка не заберут из сада…» Если это состояние накапливать, то эмоциональный ряд будет диктовать тебе абсолютно сумасшедшие поступки с точки зрения здравого смысла. Эти состояния не принято использовать в театре, но я, играя в этом спектакле, иногда выходил на такое состояние, и вообще-то, только оно меня и интересует. Это ощущение, когда ты полетел, потом сфокусировался, а потом опять полетел, а каким образом ты летел – самому непонятно.

– Ты подобного ощущения ждешь от stand-up?

– Я не буду создавать иллюзию того, что я не знаю, чем у меня все закончится. Но я надеюсь, что мне удастся энергетически оправдать те повороты, которые можно было сделать механически: «реприза, стоп, поворот, посмотрел, как отреагировали, – хорошо, но нужно их немножко поднять, значит, вторую репризу поменяем на четвертую». Манипулировать публикой очень просто, мне это неинтересно. Ну и потом, хочется подкормиться.

– Должна тебя расстроить: фуршета не будет.

– Подкормиться энергией. Знаешь, как говорят артисты: «Я выхожу на сцену и всего себя отдаю без остатка». Это все грязное, вонючее вранье. Потому что выходит артист на сцену – и высасывает энергию из публики: в-э-эу, всю без остатка! Десять-пятнадцать отдал, сто принял. Эту энергию нужно уметь принять, обработать и положить в карман. Это же наркотик. Это больно, это отнимает силы, но эти два часа, что ты пляшешь, – они мне нравятся.

– Но представь, что пришли люди, которые не знают, чего им от тебя ждать, и ничего отдавать не готовы.

– Не бойся. Во-первых, мы делаем это в момент, когда люди переезжают на кухню. Ты что, не знаешь? Сейчас как в семидесятых. Был такой Андрюша Панов, учился на одном курсе со мной – его выгнали в середине первого курса, он был самый знаменитый панк нашей страны, великий Свин, – он умер года два назад от перитонита. Он настоящий панк, который хотел себя сжечь без остатка. Он посвятил свою жизнь панковскому движению, придумал его у нас, скопировав с Sex Pistols, – стал «автоматическим удовлетворителем или механическим получателем п…юлей», его же словами. В восьмидесятом году он вышел в подвале играть концерт, так приехали люди, все в брюликах, – тогда на подпольные концерты такие приезжали, и тогда из них все что угодно можно было делать, хоть веревки вить, хоть колбасу делать. Этот дух – само собой, в иной форме – сейчас возвращается. Я недавно одну вещь услышал. Два приличных человека дома разговаривают, один другому говорит: «Попробуй колбаску, я достал». Всем опять хочется чего-то эксклюзивного.

– А во-вторых?

– Есть такие методы, которыми берут публику в первые три минуты. Любую! Лампочки зажглись – люди напряглись. У меня подобный опыт существует. Когда шла «Империя страсти», ее очень любили по клубам гонять. В Новосибирске, Свердловске, Омске. Я в одном клубе как-то ночью говорю: «Дорогие друзья, сегодня придется раздеваться. Кто-то готов?» А они сидят как камни: мало того что они видят этого, из ящика, так надо еще и раздеваться. А потом про них в городе будут говорить. При этом они сидят, бухают. И я делаю такую вещь. Я их заставляю три раза подряд налить и выпить. И говорю, что еще две минуты, и им нужно выйти и раздеться. На это у меня есть последний аргумент: «А в Москве, в клубе «Утопия», у меня за вечер проходят восемь человек. Все голые!» Все. Работает безотказно.

– Ты меня пугаешь. Может быть, порепетируем? Хотелось бы знать заранее, что будет.

– А что тут репетировать. Делать stand-up – это как за девушкой ухаживать. Ты же не отрепетируешь это никогда. Но стоит начать, и столько историй всплывает. А сколько времени это должно занимать?

– Час.

– Изи!