Нюх

13 и 14 октября Николай Фоменко играет в спектакле Романа Козака «Академия смеха» по пьесе Коки Митани на сцене филиала Театра им. А.С.Пушкина

«Товарищи родители! Сегодня ваш сын уронил на завуча шкаф. Завуч» – было написано в его школьном дневнике. «Я вас узнала, распишитесь, пожалуйста. Данке шён», – просит его в ресторане учительница из Германии. «В Оренбурге у меня сорвался голос, и я говорил шепотом перед 25 тысячами зрителей, – говорит он сам. – Заставить их лечь, встать, не дышать – это просто. И неинтересно». Сейчас Николаю Фоменко интересно сделать спектакль для ста человек. Елена Ковальская встретилась с Фоменко за три недели до премьеры – и за неделю до чемпионата мира FIA GT, в котором он принимает участие как пилот команды «ТНК Racing». Фотографии Игоря Мухина.

– Что такое GT?

– Это «Гран Туризмо». Очень престижный чемпионат. Их три всего: «Формула-3000», «Гран Туризмо» и «Формула-1». У нас происходит то же самое, что и в «Формуле-1», только гонка в два раза длиннее и в два раза сложнее.

– После гонок на репетициях, наверное, довольно скучно?

– Я так давно гоняюсь. Сначала это очень нравится, потом это становится работой, и, как любая работа, со временем начинает страшно раздражать. У меня сейчас пик карьеры в автоспорте. Я на самом верху – дальше ничего не будет, ну разве еще год-два. В 2003 году в  GT появится Хаккинен на «мерседесе», и тогда – все.

– Как ты оказался в автоспорте? Ведь в том возрасте, когда будущие гонщики занимаются картингом, ты играл на скрипке.

– Картинг тоже был, чуть позже. Я все в автоспорте перепробовал. Но одно дело – кататься. Или вечером заходить в туалет и, пока не видит жена, надевать шлем перед зеркалом. Другое дело, когда у тебя двадцать этапов, среди которых Spa длиной в 24 часа, – на это просто здоровья не хватает. Это как если бы ты была комбайнером, и тебя приглашали бы на уборку капусты. Никаких эмоций – ни волнения, ни радости.

– Никакого волнения? Даже в квалификационных заездах?

– Если я слышу, как артист говорит: «Я двадцать лет работаю в театре, но всякий раз, выходя на сцену, волнуюсь», – ну что я могу сказать – в непрофессионализме он дошел до предела. Человек, который волнуется, – без сознания, он не понимает, что делает. А работа, стратегия, поставленные задачи – они решаются, к сожалению, не на трассе, а в боксах. В гонке слишком много составляющих. Есть подвесочники, мотористы, технические директора, есть погода, есть то, что сегодня сварила твоя шинная команда.

– А как же роль личности?

– Люди, которые могут остаться в автоспорте на этом уровне, такие личности, что уже нет вопросов. «Да что такое автоспорт? – меня спрашивают. – Ха-ха-ха, я тоже по Москве быстро езжу». От параболики до первой шиканы всего 850 метров. На 850 метрах «Формула-1» разгоняется до 340 км/ч, а в GT – до 315. На выходе из параболики скорость порядка 180. За 800 метров гонщик должен разогнать машину ровно в два раза – и за 50 метров до шиканы затормозить до скорости 70-80. Это очень тонкая работа. Я всем говорю: вы попробуйте, даже не особо разгоняясь, остановить машину левой ногой перед светофором – посмотрю я на вас.

– У тебя репутация человека, который однажды разогнался и с тех пор не тормозит. Когда я узнала, что ты репетируешь с Романом Козаком, подумала: Фоменко нажал на тормоза.

– Никто не думал, что наша команда попадет в мировую лигу. Никто не думал, что в первом же сезоне мы будем кататься десятыми, – это цепь совпадений. Но если бы даже этого не было, спектакли, кино и это чертово телевидение – все было бы. У нас будет перерыв между ноябрем и февралем. И если мы не поедем в Дайтону, будет три месяца, за которые я сделаю новый телевизионный проект и сыграю спектакль.

– И все же в подобных театральных проектах ты, кажется, не участвовал. «Трехгрошовая опера» Владимира Машкова, «Бюро счастья», которое Житинкин поставил для Гурченко, – это коммерческие спектакли, огромные залы. Козак – иное. По сравнению с Житинкиным Козак – авангардист. И спектакль делает для зала на сто мест.

– Есть уровень гонщика среди русских гонщиков – это одно. А есть уровень среди западных гонщиков, настоящих, – это совсем другое. Так же и в театре. У меня есть имидж среди зрительской аудитории, и есть знание меня как актера у режиссеров. Житинкин случился волей обстоятельств – его Люся пригласила, и я туда шел потому, что безмерно уважаю Гурченко. Так же я не могу сказать «нет», например, Рязанову. Вообще, я имею достаточно предложений от театра, чтобы иметь возможность выбирать, – пять-семь за год уж точно. Но у меня нет потребности зарабатывать деньги театром. Сейчас все берутся зарабатывать, поэтому у нас и кино плохое, и театр. Планки упали: то, что сейчас вызывает бум в театре, раньше находилось на вторых страницах репертуарных планов. И профессия иначе ценилась, а сейчас играй кто хочет, ставь кто хочет – оголтелая самодеятельность. Ощущение, что актер уже не профессия, а вытребеньки. Поэтому когда Роман предложил мне эту пьесу, я сразу согласился. Эта пьеса показательна: из нее можно сделать капустник, который даст успешный с коммерческой точки зрения результат. Мы же делаем совершенно другое дело. Иная актерская система существования. Ответственность иная – перед той сотней человек, которые помещаются в этом зале, ответственность выше, чем перед двумя тысячами, которые мы бы собрали в первом случае.

– В одном из интервью ты говорил, что заработаешь сколько надо и уедешь из страны.

– Как показывают последние события, места нет на земле ни для кого и ни для чего. Если выпадает несчастье, а тебя научили читать, – не в смысле буквы различать, в смысле слушать собеседника, – то основная часть суши не подходит для существования. Ты слышала, что сказал наш народ, – это по данным социологического опроса: «Людей жалко, а США – нет». Это психиатрия. Но, с другой стороны, это хорошо. Потому что человеческая масса – это варенье для зомбирования. Вести, направлять, лепить из варенья фигурки кумиров – с ними иного выхода нет.

– Не сложно ли играть в театре, имея устойчивый имидж шоумена?

– Тот шлейф, который у меня есть, находится далеко отсюда. В театр, как правило, не ходят люди, которые являются свидетелями того, каким образом я зарабатываю деньги. Я этого и не скрываю. Но те, кто ходит в театр, понимают меня, а те, кто является потребителем моего коммерческого продукта, даже зная, что я это делаю только для нормального существования, – все равно собираются в стаю. Они не плохие – они такие. Хотелось бы, чтобы каждый цитировал Бродского наизусть, но будет ли это Бродский? Я вообще философски завязан на легкое бытие: нет хороших и плохих, нет хорошего и плохого. Не было бы, например, терактов, мы бы превратились через десять лет в мясной фарш.

– Зомбировать толпу несложно, на это есть специальные технологии. А вот прямое высказывание – этого никто у нас не делает, во всяком случае, на сцене. В Америке и Европе существует, например, stand up comedy. У Боба Фосса был фильм «Ленни».

– Да я же сделал это уже! О, это интереснейший эксперимент! Мы наймем клуб, всю публику переоденем, театрализуем. Я буду говорить пять часов, чтобы сделать пять 15-минутных телепрограмм. Я совершал попытки делать stand up comedy и прежде. Но это было впереди паровоза, впереди времени. «Империя страсти» вживую, например, это и есть stand up comedy. Она возможна даже на уровне творческой встречи – на творческую встречу люди приходят, чтобы задавать вопросы. 

– По-моему, для stand up comedy в первую очередь нужна убежденность: хотя бы в том, что это хорошо, а то – плохо.

– Убежденность предполагает цель. Но мы живем не в том обществе, где возможна цель. Если отвлечься от Ленни Брюса, который, конечно, – основоположник жанра, а жанр возник тогда, когда было с кем бороться, то сейчас есть Робин Уильямс, Эдди Мерфи, даже распроклятый Джим Керри, он тоже этим занимается. И если наблюдать за тем, что они делают, ты увидишь, что из stand up comedy исчезла политическая подоплека. Выходя на публику, человек точно знает, чего хочет публика. А публика всегда заведет разговор в человеческий сектор – женщины там, собаки.

– Делать stand up comedy на телевидении безопасно. А значит, не имеет смысла. Это надо делать в клубах.

– Я пробовал. Приходит клубная публика, сегодняшняя, у них нормально с баблом, они уже поучились, почитали, хотят расслабиться: «Ну, чем будете нас веселить?» И когда их пытаешься задействовать, получается, конечно, весело, но из этого только 5 минут настоящего stand up comedy. С другой стороны, можно позвать понимающую публику – но это будет квартирный концерт, а не то, о чем мы говорим. Почему я склоняюсь к ТВ-проекту: я могу создать хороший кинопродукт, а через полгода народ будет готов и к stand up comedy, и к проявлению свободы. Возвращаюсь к пресловутой «Империи страсти». Мы тогда сделали пародию, никто этого не понял – ну и ладно. Мы могли бы пригласить модель и снять эротическую программу. Но мы совершенно другим делом занимались. Человек включает телевизор, а там голая баба, ужасная, белая. И удивительная вещь произошла. Многие из тех, кто перешагивал через себя – выходили, раздевались, – они потом кто палатку открыл, кто что: личностные шаги предпринимали. А для русских это проблема. Медленно запрягают, но и не быстро едут. Я говорю, что есть смысл пробовать. Сделал, не получилось, бросил, пошел дальше. А русские из всего искусство хотят делать. Времени мало, надо работать.

– Куда торопиться?

– «Матрица» модный фильм? Давайте посмотрим ее в следующем году.

– Это технологическое кино. А нетехнологичные вещи, в том числе stand up comedy, имеют больше шансов на долгую жизнь.

– Я недавно включил Чарли Чаплина – и ужаснулся. Странная вещь. От живописи, например, есть физиологическое ощущение: встал у выдающихся картин – сколько там намоленного глазом. Актерская профессия – иное. Смотрю сегодня на Грибова и Яншина, я это обожаю, а через 20 лет, подозреваю, их стрелы не будут попадать в цель. И если у тебя есть возможность двигаться, пока ты еще кожаный, настоящий, делать правильно или неправильно – это хорошо. Просто нужно делать. Движение рождает энергию. Пока мы думаем, вырастают люди, которые не понимают даже нашего языка, не то что нашего образа мысли.

– Я говорю о том, что stand up comedy, которую в стране ты единственный, скорее всего, мог бы делать, все-таки нужно играть вживую. Это же схватка, и попробуй ты открутись, когда тебя спросят не про то, как ты относишься к шоу-бизнесу, а про тебя самого.

– Я счастлив. Потому что ты работаешь здесь, а не на заводе, и при этом говоришь мне с верой святой, что я не отверчусь. Значит, есть смысл заниматься stand up comedy. Потому что настоящая stand up comedy – это когда не я, а ты мой пирожок. Ты можешь спросить: вы сосали у мужчины? Я скажу: конечно, а как вы думали. Скажу больше – нет в природе человека, который бы не сосал у мужчины.

– Я говорю о смелости быть искренним. 

– Что такое искренность? Чтобы у тебя заболело?

– Чтобы и заболело тоже.

– Конечно, только искренность пробивает. Когда ты актера на сцене видишь, ты мечтаешь пробиться к нему. Он заваливает тебя своей энергией, своей мыслью – а ты проламываешься к нему, его настоящее ищешь – и только за этим и ходишь в театр, это настоящая природа явления. Природа театра не в том, что Вася Иванов придумал историю, показал тебе ее. То же самое в stand up comedy – это защита, которую ты не сбрасываешь ни на секунду, и невероятный темп, и собственная логика.

– То есть штурм и натиск?

– Я скажу тебе самое главное: ты просто должна верить мне. Вот это кусок stand up comedy – учитывая, что я одновременно разговариваю с человеком, и не забываю рассказать, что презервативы, которыми ты пользуешься, лопаются без конца, полное говно – потому что сделаны в Китае. История публичности связана с раздаванием себя без остатка – и с полным забором энергии. Но энергия всех собирается на одном человеке только тогда, когда он решается взять ее на себя, – и все хорошее и все гадости сфокусировать на себе.

– Мы говорим третий час – и я не могу найти брешь в твоей броне.

– Потому что ее нет. Хочешь про меня? Я до предела романтичный, сентиментальный, абсолютно детский человек. И я сегодня продолжаю искать в жизни только эту глупость. У меня в телефоне на первой кнопке человек, с которым я сидел за одной партой и с которым мы прошли огонь и воду. И в автоспорте я занимаюсь только этим. Мне нужны люди, которые говорят мне правду и живут со мной по правде. Основная масса тех великих актеров, которые умерли, когда я еще не родился, – конечно, все было не так, и они были просто людьми, и тем не менее, я лелею этого золотого петуха – они были великие люди и великие личности. За это я и люблю стариков и готов отдать все, что бы они ни попросили сегодня, – только потому, что от них идет это ощущение настоящего.

– У тебя не было повода разочаровываться в людях?

– Что ты, как можно разочароваться в людях. Люди – это источник наслаждения. Они доставляют массу удовольствия. Это лучше, чем диафильмы, что ты!

– Ты меня ставишь в тупик этими виражами.

– Есть две игры. Я скажу просто. Если артист на 120 процентов погружается в свой образ, его увозят в психиатрическую больницу. Если он погружается на 90 процентов – это экшн, сумасшедшая отдача. А оставшиеся 10 процентов – это контроль над теми 90. Понимаешь? Эти 10 процентов являются главными в моей жизни. Я понимаю про эти 10 процентов все, от начала до конца. Я не мессия, и с головой у меня все в порядке, я нормальный человек – но я играю в ту игру, в которую я не просил меня принимать: я не просил меня рожать, я здесь оказался, я работаю по всем законам, я их выполняю. Я понимаю, что деньги надо зарабатывать, что для этого есть пути – такие, сякие, нет честных и нечестных – в этой игре, с которой мы связаны своим кожаным панцирем, скорлупками всеми – это одна жизнь, и здесь мы выдаем весь спектакль. А если у кого-то хватает мозгов, тот понимает, насколько все это – производство на заводе.

– Давай о более простых вещах: как мальчику пришло в голову пойти в артисты? Это же девичья история.

– Ты можешь представить себе: двукратный чемпион СССР по горным лыжам среди юниоров, конечно, школа олимпийского резерва, картавый, с десятилетним скрипичным образованием, обучающийся в театре юношеского творчества, не больной. «Мама, что мне делать?» Она говорит: «Тебе со всем этим – и шофер, и сантехник, и космонавт, и мелкий пижон, и бабник, и рок-гитарист – можно только в артисты». На самом деле я настоящий наркоман жизни. Я знаю про нее все. И я так редко встречаюсь с людьми, у которых, как, например, у Андрея Панина, может быть, нет философской конструкции, но есть чутье на жизнь. Я назову человек пять по всей стране, которые способны дышать носом. Какая бабская история, ты что!? Это знаешь как: если говорить о людях, которые на высшем уровне в этой профессии, – это как интервью с вампиром.