Строение неба

С 9 по 16 октября Николай Басков представляет в Концертном зале «Россия» программу «Мне 25»

В свои 24 года он является солистом Большого театра и одним из самых успешных поп-артистов. Он поет арию Ленского и участвует в постановке «Лючии де Ламермур». Для него пишут Олег Газманов и Дмитрий Маликов. Одни считают его молодым богом, другие – воплощением самого низкопробного китча. Накануне юбилейной серии из семи концертов в «России» Юрий Сапрыкин поинтересовался у Николая Баскова, что он сам думает о себе. Фотография Сергея Дандуряна.

– Вы даете семь концертов в «России» – и при этом являетесь штатным солистом Большого театра. Это же огромный коллектив, люди работают там десятки лет и живут при этом не слишком обеспеченно – и тут появляется человек, который в 24 года добился всего. Как у вас складываются отношения в труппе?

– Я всех уважаю. Я уважаю их труд. Если они мне завидуют – ну извините, давайте я буду ходить и завидовать Ди Каприо за то, что в 18 лет он снялся в самом лучшем фильме и заработал баснословное состояние. Кумирами должны быть разные люди. Что бы ни говорили про «Евгения Онегина», когда я выбегаю на сцену – это выбегает Ленский. Если бы я выходил с багажом Паваротти – это был бы уже не Ленский. Я в Большом через многое прошел. Помню, стою в очереди в буфет, и меня буфетчица спрашивает: «Коля, вам кофе с сахаром или без?» – и кто-то кричит из очереди: «Со стрихнином ему!» Но что бы там ни говорили – в «Онегине» после 3-го действия, когда Ленского убивают, ползала уходит.

– Вы часто повторяете фразу «Что бы там ни говорили». Вас задевает критика?

– Я вообще не понимаю, что такое оперная критика. Я недавно был в Италии и познакомился с известнейшим критиком – такой итальянский маркиз. И еще был один человек – руководитель хора Ватиканской капеллы, тоже потрясающе в оперном искусстве разбирается. И помимо того что они обругали Каррераса, Доминго и Паваротти, сказали, что это никуда не годные певцы, что они уже выдохлись, что они 15 лет назад в последний раз хорошо пели, – помимо этого руководитель Ватиканского хора мне говорит: «Почаще слушайте Крауса. Это бесподобный оперный певец – яркие насыщенные обертона, линия прекрасная». А через некоторое время подходит маркиз: «Николай, слушайте того и того, но ни в коем случае не слушайте Крауса. Это ужасное пение в нос, зажатый звук». Вопрос школы – как критиков научили, так они и судят. А потом, у каждого певца тоже своя школа. Свое строение глотки, неба, дыхательного аппарата.

– В прессе пишут не только о строении неба. Вот, пожалуйста, газета, на первой полосе заголовок: «Николай Басков спит с немкой». Что вы чувствуете, когда читаете такие вещи? Вам не хочется, допустим, дать журналисту в морду?

– Нет. Когда пишут плохо – все им вернется. Чем больше вы излагаете негатива по поводу того или иного человека, тем хуже для вас. Как вы думаете, почему у журналистов иногда такая судьба плохая?

– Я часто об этом задумываюсь.

– Они живут так же, как к людям относятся. Подписывать своей фамилией свою же судьбу – это довольно страшно.

– Задумывались ли вы, почему ваша судьба сложилась так, как сложилась? Года два назад редакция «Афиши» находилась рядом с Консерваторией, и мы сидели в кафе за соседними столиками, и о вас мало кто знал – а сейчас у вас семь аншлагов в «России». Почему именно вам так повезло?

– Прежде всего, в кафе вы же видели меня с моим педагогом. Я все время с ней проводил. Во-вторых, вы видели, что я всегда вел себя как нормальный человек. И то, что на меня свалилось, ни в коей мере на меня не повлияло. Хотя я до сих пор удивляюсь: в течение двух лет оказаться в пятерке главных звезд России – я думаю, это феноменально.

– Действительно беспрецедентно. Даже Киркорову понадобилось…

– Пятнадцать лет. Он мне сам сказал. Когда мне присвоили звание, он позвонил мне и сказал: «Коля, поздравляю тебя, народного, со званием заслуженного».

– Тут есть некоторая опасность. Очень сложно удержаться на этой ступени.

– Мне 24 года. Как тенор я еще физически не могу состояться. Собинов до определенного возраста вообще пел одну партию Ленского. А я уже четыре партии в Большом спел, а им все мало. Сейчас главное – сохранить свой голос, свой тембр, остальное все неважно. Можно сказать, за эти два года я так пожил – многие люди в течение лет тридцати к этому идут.

– Не опасно ли для оперного певца в 24 года так много работать?

– Может быть. Но иначе не было бы меня. Что лучше для людей – чтобы Басков долго учился и медленно пел в опере, чтобы годам к 40 его узнали, или увидеть его прямо сейчас с этим образом, с этим исполнением? Все равно то, чем я занимаюсь, чем меня Господь Бог наградил, – этого у меня никто не отнимет. Это в могилу со мной уйдет. Самое жуткое, конечно, – это потерять голос. Но я надеюсь, что Господь будет ко мне милостив.

– Есть определенный круг людей, признание которых для оперного певца очень важно. Каррерас и Паваротти были сначала признаны в академической среде и только потом оказались на эстраде. У вас все наоборот. Стремитесь ли вы сейчас к успеху в среде сугубо оперной публики?

– Мне 24 года. Паваротти первую запись сделал в 34. Я свое слово в опере еще скажу. Меломаны очень плохо относятся к моему шоу – но кто иначе будет просвещать публику? Смотрите, что творится на радио и телевидении – засилье какой-то ерунды и дешевки. А все это смотрят дети. Когда слышишь, как по радио поют: «Я могу сдать в аренду кусочек тела» – я уверен, что боссы этих компаний своим детям никогда не дадут такое слушать. Я сам видел, как один из главных наших телевизионных боссов приезжал в оперный театр, причем с детьми. Он их в оперу привел, а не на концерт Земфиры или «Тату».

– Не думаю, что Земфиру люди слушают потому, что ее кто-то навязал. Просто она говорит на понятном языке. То, что вы делаете, – близко и понятно мамам и папам. Но я не знаю, насколько это интересно людям более-менее молодым.

– Вы знаете, как обо мне в Интернете спорят? А кто в Интернете сидит – молодежь. Кто у театра после спектаклей стоит – молодежь. Я начинаю петь ариозо Ленского: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга» – и вдруг с четвертого яруса крик: «Коля, я тебя тоже люблю!» Не будет же меломанка такое делать, которая всю жизнь ходила в оперу и слушала Лемешева с Козловским.

– Вполне возможно, что вскоре в Большой приедет выступать Бьорк. Вы же записываете дуэты с Алсу и Тамарой Гвердцители. Почему вам неинтересно спеть с Бьорк?

– А вы знаете про Ванессу Мэй? Мы с ней в Ханты-Мансийске выступали.

– Где?

– В Ханты-Мансийске. Там международный фестиваль был под эгидой «ЛУКойла». Откуда я знаю, куда меня завтра потянет? Я думаю поэтому, что жизнь должна быть большая, длинная, интересная.

– И все-таки: я о вас впервые услышал от мамы. Мама вас боготворит.

– Как и все мамы.

– Я догадываюсь, почему. Любая мама мечтала бы, чтобы у ребенка все сложилось так, как у вас: молодой, красивый, успешный, женатый, без вредных привычек. А собственную маму вы в детстве радовали?

– Я был как все. Драл штаны, играл в футбол, ввязывался в неприятные истории. Из школы меня выгоняли. Единственное, что маму радовало, – я всегда пел. Меня даже из за пения в пионеры не приняли.

– В вашей школе пионерам запрещали петь?

– Все было иначе. За два дня до приема в пионеры нас попросили помыть окна. И я встал на подоконник на третьем этаже, открыл окно и завопил вовсю. А внизу шел директор школы. «Ох, – сказал, – сейчас ведь свалится певец этот». И не стали меня принимать в пионеры.

– Что пели? Ленского?

– «Сердце красавицы склонно к измене». Единственное, что я знал из классики.

– Когда вам удалось узнать больше?

– В 16 лет, когда я встретился с моим педагогом, Лилианой Сергеевной Шеховой. Я за год переслушал всего Верди. Я все это наизусть знаю. Вы можете поставить мне любую тему из Верди, и я скажу вам, какая опера, какой такт, что за голос, а иногда даже угадаю, кто поет. С 16 лет я слушал только оперу. Я знаю почти всех современных певцов. Знаю лучшие записи. Все оперные видео, все, что в магазинах продается, – все у меня есть в доме. Леонкавалло, Доницетти, Масканьи, Вагнер. Помню, я маме однажды сказал: «Мама, что ты, никогда, ни за что в жизни не буду я петь эту эстраду». Знаете, не зря все-таки говорят: «Не плюй в колодец, пригодится воды напиться».