Ответы. Олег Нестеров, музыкант, продюсер

Олег Нестеров играет в группе «Мегаполис» и управляет рекорд-лейблами «Снегири» и «Легкие». Нестеров открыл Машу Макарову и Найка Борзова. В июле он запускает новый лейбл «Ш2» – фирму звукозаписи, которая собирается издавать «русский шансон с человеческим лицом».

– Зачем шансон продюсеру рок-групп и электронщиков?

– Осенью я задавал всем знакомым один вопрос: что они сейчас слушают. Оказалось, что все, от главного критика страны до электронных музыкантов с «Легких», слушают либо радио «Шансон», либо «Русское радио-2». Знаешь, почему оглупели в Москве шотландские овчарки колли? Потому что овчарок привезли очень мало – пришлось скрещивать братика с сестричкой. То же самое произошло с поп- и рок-форматом. Формат стал подгонять под себя артиста, а артист, он же, когда пишет, с Богом беседует. Творец сделал нас разными, и мы должны быть разными. Но когда тема выедается, происходят необратимые вещи. Как и в генетике, дублирование генов творчества приводит к уродству. Братиков и сестричек, абсолютно похожих друг на друга, стало невозможно слушать. Такая музыка отупляет аудиторию.

– Почему шансон, а не что-нибудь еще?

– Моя профессия – улавливать тенденции. Эта история похожа на историю с лейблом «Легкие», когда возникла ни на что не похожая музыка – «Весна на улице Карла Юхана», «Нож для frau Muller». Мы поняли, что она абсолютно никак не сочетается со «Снегирями», и тогда открыли «Легкие». Почему так всех проперло от «Милицейской волны» или от радио, которые крутят шансон? Потому что в основе их формата лежит неформат, дикая природа, на которой можно встретить и бурную речку, и кустик. А под кустик, может, извините, кто-нибудь по-большому сходит, но это же дикая природа, а не регулярный парк. Тут не дают слушать каждые три часа одну и ту же песню. И потом, шансон – очень русская история. Во Франции шансон стал популярен благодаря русским эмигрантам. А еще были Галич, Окуджава, Высоцкий, только в 80-х эта нить потерялась.

– Судя по «Мегаполису» и вообще по тому, что ты делаешь, у тебя многое связано с детством. С шансоном такая же история?

– Абсолютно такая же. Моя мама в 60-х работала в больнице старых большевиков. Я так понимаю, что там лечили тех, кто испортил себе здоровье в сталинских лагерях. Мама лично знала Галича, он книжки ей подписывал. У всех хирургов и стоматологов были записи Галича, Высоцкого. Я пришел в музыку, подбирая их песни.

– Слушаешь сейчас Высоцкого?

– Я его лет двадцать не слушал, а тут осенью он все чаще и чаще стал мне на радио попадаться. Для меня это был такой comeback. Еду в машине – а по радио музыка из «Бумбараша», которую я тоже лет двадцать не слушал. Навзрыд я не рыдал, но меня здорово колбасило, я ее очень в детстве любил.

– А Шуфутинский, Токарев, Круг, «Лесоповал», барды – все те, кого причисляют к шансону радиостанции, – это твой шансон?

– Шансон – действительно, море разливное. И жалко, что, возродившись, он сделал акцент на музыке для оптовых рынков. Пошла лагерная тематика. Но это не наша история. Барды тоже, наверное, область шансона, но не для нас. Наш шансон – формация из пяти-шести человек, а не человек с гитарой. Либо этот человек должен делать с гитарой какие-то иные выкрутасы, бардам не свойственные.

– Кого тогда на «Ш2» будут писать?

– Мы называем «Ш2» альтернативным шансоном с человеческим лицом. Куда еще отнести Паперного, Хоронько, «Дочь Монро и Кеннеди» и исполнителя Паприкаша, как не к шансону? А чем граф Хортица не наш клиент? Это же не рок и не поп. Шнур тоже, можно сказать, поет шансон. Меня давно уже ни от чего так не вставляло, как от Хоронько, – так уже лет пятьдесят здесь никто не играл и не пел. Я слушал его и думал, что этот дядька разменял шестой десяток и играют у него стариканы. Потому что играют они с таким оркестровым драйвом, который исчез еще в начале 60-х. А Дмитрию Хоронько далеко не шестьдесят. Еще у меня на примете есть пара молодых неизвестных исполнителей, но я пока о них не скажу.

– Ваш шансон далеко не ресторанная музыка. Тебе важен надрыв?

– В принципе, под такую музыку еда не будет отвергаться. Но вот, например, я видел, как Хоронько выступал в ресторане «Петрович». После третьей песни народ побросал ложки-вилки, даже перестал выпивать. Хоронько творил такие чудеса, настолько в себя влюбил ресторан, что они боялись слово пропустить. Скрытый или явный, надрыв есть у всех наших музыкантов. История совершает цикличные шаги – время иронии проходит. Сейчас нельзя петь бесчувственно.