На графских извилинах
Ясная Поляна — даже странно, что Л.Н.Толстой не озаглавил ни одного романа этими словами. Место, связанное только с ним, но живущее по своим непослушным законам
Все хорошие сырники хороши по-разному. Все плохие — плохи одинаково.
В яснополянской гостинице «Грумант» сырники делают из мягкого, как синтепон, и белого, как каррарский мрамор, заокского творога.
В белом, рыхлом тулове творожной породы оранжевыми искорками вкраплены упругие кусочки таджикского урюка. Это сочетание невесомой, ускользающей телесности и резины напоминает зубам сицилийское семифредо с цукатами.
Сырники эти да, пожалуй, еще печеные комья цветной капусты — единственные съедобные вещи в меню флагмана газпромовской гостиничной поросли — отеля «Грумант». Три звезды, два футбольных поля, пруд с живыми карпами, площадка для лаун-тенниса, крытый трек и разнотравье жилых корпусов, частью напоминающих таунхаусы лондонского пригорода, но в основном метаморфозы архитектуры позднебрежневских обкомов: рыжий камень, лестницы, покрытые скользкой плиткой, и прочая роскошь, к которой по недосмотру забыли приделать лифт. Поэтому на высокий четвертый этаж, например, детскую коляску приходится поднимать на собственном горбу. Страдая одышкой и задевая колесами экспозицию антикварных тульских самоваров, прячущуюся под стеклом и слабо бликующую мутным серебром и зеленоватой бронзой.
Если заказывать сырники в номер к десяти часам, их приносят в одиннадцать. Горничная, ставя поднос на стол, говорит со смехом и состраданием одновременно: «Ну что, вы небось уже проголодались? Кушайте, пока горячее».
Семья Толстого тоже завтракала поздно. В час дня. Толстой в общем завтраке обычно не участвовал. Ел часом позже — и всегда одно и тоже. Холодную овсянку, сваренную на воде. И густую простоквашу. Простоквашу любил есть ложкой. Выскабливал хлопья каши из тарелки и ухал туда простоквашу из крынки. Старая серебряная ложка звонко стучала о тонкий фарфор.
До «Груманта» от Москвы — двести с небольшим километров по Симферопольскому шоссе. Дорога практически безупречная на всем протяжении. Настолько безупречная, что из-за крейсерского хода все время проскакиваешь интересные места по пути. А их там тьма. Вот три первые попавшиеся.
1.
Родовая усадьба философа Хомякова Богучарово, где перед длинным одноэтажным червяком господского дома удивленно стоит точная копия колокольни с венецианской площади Сан-Марко, а в самом доме, где Хомяков размышлял о русской соборности, одновременно прописаны почта, отделение милиции, какой-то собес, музей и дюжина семей богучаровцев.
2.
Усадьба художника Поленова, органично вписавшего архитектурную эстетику франко-швейцарских шато в излучину Оки. Барский дом нафарширован картинами подельников и милым рыцарским хламом, сделанным по эскизам Поленова. За цветником бродят холеные кони. Дети, приехавшие с экскурсией, облепили сторожку, где тороватый московский художник дает акварельный мастер-класс.
3.
Усадьба агронома и авантюриста Болотова, научившего русских промышленным образом выращивать картошку и прожившего такую остросюжетную жизнь, что хоть снимай по ней продолжение «Пиратов Карибского моря».
В усадьбе Болотова в качестве единственного туриста шумно бьется об окна жирная черная муха, пахнет теплым деревом и сенокосом. Смотрительница музея извиняется: «Ничего, что я босиком? Я с огорода, мы там грядки делаем по системе Андрей Тимофеича». «А кто такой Андрей Тимофеич?» «Как кто, Болотов» — она, кажется, чуть не добавляет «барин наш». Маленького роста, в рыже-зеленых бриджах, с босыми ногами, где сосуществуют черная огородная грязь и красный лак для ногтей: «Ну я, пожалуй, пойду, огородом займусь. А вы тут сами смотрите. Здесь все, как было при Андрей Тимофеиче».
Дом, надо сказать, стоит практически пустой. Стол с тяжелыми ножками, грозные вольтеровские кресла, крестьянские лавки и толстая Библия екатерининских времен, раскрытая на истории Иова. За окном косогор с дряхлеющими дубами и огороды, где все грядки имеют причудливо разную форму. Наверное, если смотреть на них с вертолета — это будет как послания инопланетян в пустыне Наска.
Муха, сфорсировавшая битье о стекло, с громким жужжанием вырывается в липкий летний воздух. От усадьбы Болотова до Москвы, кажется, двести не километров, а лет.
Русский восемнадцатый век вообще и тульский восемнадцатый век в частности были богаты на чудаков и оригиналов. Дед графа Толстого Волконский, когда осел в родовом имении Ясная Поляна, посадил сорок гектаров яблонь и под яблонями крепостных музыкантов. Музыканты играли менуэты, яблоки набирались соков, а седой князь ходил кругами по усадьбе и думал о том, как еще можно сделать мир лучше. Ничего особенного у него не получилось, он забросил оркестр, предпочитая пропадать в охотничьей заимке Грумант, которую он назвал так в честь острова в Северном океане.
Яснополянские крестьяне, не сведущие в полярной топонимике, звали барскую заимку Громом.
Граф Толстой осел в родовой усадьбе в пятидесятые годы. Прожил здесь
с небольшими перерывами почти полвека. И написал все свое самое главное. От «Войны и мира» с «Анной Карениной» до «Не могу молчать» и прощального письма жене.
В Ясной Поляне он родился. Тут же он похоронен. От серого камня с надписью: «Здесь стоял дом, в котором в 1828 году родился писатель Л.Н.Толстой» до могилы — зеленого холмика в лесу, на котором нет ни имени, ни фамилии — примерно десять минут рассеянного пешеходства.
У могилы тихое столпотворение. Группа индусов, тульские дети с фотоаппаратами, какие-то то ли немцы, то ли австрияки — каждые на своем языке, слушают экскурсоводов, вполголоса, почти как молитву, бормочущих легенду «О зеленой палочке»: «Старший брат Николай рассказал маленькому Левушке, что где-то в яснополянском овраге зарыта зеленая палочка. И тот, кто найдет эту палочку, сделает каждому человеку счастье и всему миру справедливость. Всю свою жизнь искал Толстой эту зеленую палочку и похоронить завещал себя там, где она спрятана. Чтобы и после смерти продолжать искать счастье для всего человечества».
Обычно это финал всякой экскурсии. После которого остается только вытереть слезы и последовать совету экскурсовода: «Теперь вы можете сами побродить по усадьбе и попробовать лучше понять, кем был граф Толстой».
Рекомендация не такая уж и глупая. Потому что, если сразу после могилы взять и уехать, то потом так и будешь всю оставшуюся жизнь ходить с подсохшими яснополянскими слезами на щеке. Тяжелая, страшно подробная публичная и семейная жизнь Толстого, густо перемешанная с его романами, философскими трактатами и политическими памфлетами на злобу дня, — вот так вот, в цельности трагизма переварить в один присест дьявольски сложно.
Я тут прочитал одну его обстоятельную биографию, так у меня всю книгу было ощущение, что из под кожи тянут жилы, как бесконечный лохматый корень из земли. Кожа лопается, как глиняная корка, а корень все не кончается.
Приезжая в Ясную Поляну, гуманнее смотреть с какого-нибудь одного, узкого боку. А боков этих может быть минимум пять.
1.
Ясная Поляна — место, где было много простого человеческого счастья.
Лучшее время для экскурсии под таким титулом — поздняя весна или ранняя осень.
Весной тысячи яблочных деревьев начинают остервенело цвести, отчего пространство становится розовато-белым, и в воздухе, кажется, купаешься, как в ароматной пене без мыла.
Осенью на тех же яблонях высыпают мириады увесистых плодов. Воздух становится гулок, как кожа барабана, и все вокруг — яблони, дубы и старые конюшни, кажется, подмазаны охрой и тлеющим, как старый костер в ночи, багрянцем.
Дорога к барскому дому взбирается по пологому холму. Мимо прикрывшегося ряской, как купальным полотенцем, пруда. Мимо буколических огородов, где рядом растут редиска и пионы. Мимо парка, разбитого в меланхолично возвышенном английском ключе. Мимо садов и хозяйственных построек, густо увитых диким виноградом и толком не горевших уже два столетия. Последнее обстоятельство — удивительная для дворянских гнезд редкость.
За садами начинаются леса с хрумкими от иголок дорожками. За лесами поля и как будто придуманная ландшафтным архитектором речка, прячущаяся от жары в овраг.
Толстые — Лев Николаевич и его жена Софья Андреевна нарожали здесь дюжину детей. Любили друг друга патологически трепетно.
В большой гостиной играли в четыре руки на рояле, пили густой, как чернила, чай, и щеки, как вымазанные свеклой, горели от летнего солнца и детского смеха.
2.
Ясная Поляна — место, где развернулась самая большая экзистенциальная драма последнего тысячелетия.
Толстой не считал себя писателем в том смысле, как это слово написано на могиле Набокова.
В классической традиции литература — часть интертейнмента, мира развлечений. Всего-навсего одна из рубрик журнала «Афиша».
Толстой большую часть жизни занимался перепрофилированием литературы в катехизис.
В его большой бородатой голове не укладывалось, как это можно узнать, что столяру в соседней деревне полицейские отбили почки, и потом спокойно пойти ужинать. Как можно обсуждать, какая музыка лучше или что там еще написал в своем романе Тургенев, когда не сведены еще счеты с собственной совестью.
Мир, к которому применяются столь строгие счеты, начинает быстро распадаться. Симфоническая музыка, баранья отбивная, солдатские вдовы, налог на соль, холера и Тургенев не укладываются в гармоническое единство. И восстановить единство, цельность жизни, можно только максимально упростив все компоненты. А поскольку
от холеры и смерти отказаться нельзя, надо отказываться от бараньей отбивной и Тургенева.
Примерно тридцать лет, с начала 1880-х и до самой смерти, Толстой пытался упаковать свое существование в испанский сапог собственного учения о жизни не по лжи.
Но туда слишком многое не помещалось. От столового серебра до количества комнат в барском доме, от семьи и детей до прогулок на лошади.
Эта усадьба, эта собственность, эти гектары, обожаемые лошади в конюшне, преданная до рвоты жена, дети, особенно мужская их часть, тысячи, миллионы бесполезных слов в собственных романах — все это никак не рифмовалось с толстовством.
Переделать все это оказалось невозможно. Дочери выскакивали замуж, нарушая антиматримониальную философию Толстого, публикация романов продолжала приносить деньги и многочисленная родня продолжала эти деньги проедать.
И дело закончилось бегством.
Почему-то принято считать, что Толстой ушел из дома осенью девятьсот десятого года едва ли не босой и с сумой через плечо. Это не так. Вещей набралось на несколько чемоданов. Пришлось запрягать лошадей, чтобы одолеть четыре километра до станции Козлова Засека. Через десять дней туда, уже на поезде привезут его мертвое тело.
3.
Ясная Поляна — место, где оживают предметы.
Мало того что Ясная Поляна в отличие от большинства писательских усадеб толком не горела, в ней еще и вся обстановка подлинная. Стулья, столы, книги, картины, чайники, дубы и даже многие яблони помнят Толстого.
На стене в гостиной висит настоящий Крамской, портрет писателя — родной брат толстовского портрета из Третьяковки. Портреты дочерей, жены и даже крошечный эстамп с физиономией тетки, той самой, которая была Толстому вместо рано умершей матери и вместе с матерью стала основой для ряда женских образов в «Войне и мире». В частности — княжны Марьи.
Родственниками, далекими и близкими, толстовская проза пересыпана так же густо, как квашеная капуста солью. С портретов в усадьбе они все смотрят такими разными, такими собственными лицами, что, кажется, объединительный термин «толстовская буйность» был придуман только для того, чтобы оправдать их несхожесть.
Предметы из обстановки дома тоже изрядно попутешествовали по страницам романов. Колченогий кожаный диван в кабинете, на котором родился сам Толстой и большая часть его наследников, как камео появляется и в «Войне и мире», и в «Карениной», и много еще где.
Старое вольтеровское кресло в гостиной, где Толстой слушал музыку, закрывая лицо большой некрасивой ладонью, как появилось на страницах «Детства», так и кочевало потом из повести в повесть. Из романа в роман.
Сам дом, бурая рига, конюшни, флигеля — все это многократно, под разными углами и в разном свете путешествует по девяностотомному собранию сочинений. Прогуливаясь по лесу, можно наткнуться на дуб, при виде которого князь Андрей, как Озирис, пережил сначала смерть, а потом возрождение. И, конечно, всегда над головой бесконечное небо — одно для Аустерлица и Ясной. И в небе в этом, если смотреть в него долго и пристально, между факсимильными росчерками самолетов и редкими летними облаками можно разглядеть что-то, похожее на кантовский нравственный закон.
4.
Ясная Поляна — место, где великого человека сжила со свету жена.
Софья Толстая стала если не причиной, то точно поводом ухода Толстого из Ясной Поляны. Ухода, который закончился болезнью и смертью на станции Астапово.
Отношения Л.Н. с женой последние тридцать лет жизни были компотом из слез счастья и душевной муки. Жена держала Толстого и держалась за Толстого до электрических искр, до судорог.
Ее решительное, истерическое «нет» часто ставило крест на многих толстовских начинаниях. Она жестко контролировала финансовые потоки и, заработав на старости лет манию преследования, в мягких туфлях прокрадывалась в мужнин кабинет в поисках секретного завещания и каких-то тайных записок.
Именно за этим занятием Толстой и застал Софью Андреевну ночью 28 октября, после чего его много лет откладываемый уход из Ясной наконец-то состоялся.
В кабинете все осталось на тех самых местах, как той роковой ночью. Том «Братьев Карамазовых», свечи, догоревшие почти до пяток. И несколько ничего не значащих листков с пометками на рабочем столе.
Пометки эти — какие-то ответы на письма рабочих или что-то в этом роде — последнее, что написал Толстой. Их и читала той ночью Софья Андреевна, пока Толстой не заметил свет, желтым языком вылезший из-под закрытой двери.
5.
Ясная Поляна — это место, где великий человек сжил со света великую жену.
Софья Андреевна родила Толстому тринадцать детей. На ней висело все большое яснополянское хозяйство, четыреста гектаров земли, приказчики, крестьяне и мастеровые. Она занималась переписыванием толстовский рукописей, причем не бессознательно, а едва ли не как редактор. Многие исследователи всерьез считают ее полноправным соавтором «Войны и мира» и «Карениной». Она вела все издательские и финансовые дела Толстого. Она устроила в доме порядок, при котором все в нем вертелось вокруг большой толстовской головы, которая думала и писала. Домашние ходили на цыпочках, а за стук чайной ложки в стакане Софья Андреевна готова была линчевать собственную дочь.
Толстой много раз собирался отдать Ясную Поляну и все права на свои книги крестьянам, оставив детей без наследства. И всякий раз единственной причиной, почему он этого не делал, была Софья, высохшая, превратившаяся в весталку на этом практически религиозном служении мужу. И не получавшая от него ни слова благодарности.
Один из еврогостей, которых было много в последний годы жизни Толстого, записал в своем дневнике, что в яснополянском доме, кажется, никто не живет своей жизнью, но все — жизнью сурового Старца.
Толстая пережила мужа на восемь лет. Умерла тихо, в одиночестве, так, кажется, и не разобравшись, в чем была ее ошибка. И вообще — была ли?
Прямо напротив входа в усадьбу — стоянка для машин и автобусов. Импровизированный рынок с самоварами и тульскими пряниками. Книжная лавка и кафе «Прешпект» — небольшая изба с ситцевыми занавесками и картинами какого-то веселого довольства на стенах. В меню есть несколько блюд «Из кулинарной книги С.А.Толстой». Мы с женой пробовали было их заказать, но ничего — ни жареной печенки, ни сырников не было в наличии.
«Какая-то непруха у Софьи Андреевны», — подумал я и заказал — говяжью отбивную.
Отбивная была несъедобна. Как почти вся еда в русской провинции, она на большую часть состояла из майонеза. Во всех салатах тоже был майонез. А в местной версии «Цезаря» майонез был отчего-то клюквенно-красного цвета.
От майонеза было не спастись даже в надежной цветной капусте. Ее запекали под тем же майонезом. Чтобы добраться до чистого овоща, надо было проявить почти археологическую деликатность, соскабливая культурный слой.
Из большого пыльного автобуса вывалилась группа интуристов. Интуристы затеяли оптовую покупку тульских пряников. Особенным спросом пользовался пряник в форме сапога.
Я подумал, интересно, каким боком эти люди будут воспринимать сейчас все вот тут в Ясной Поляне? Через семейную, литературную или психоаналитическую призму? А может быть, им всем и вовсе наплевать, кем был Лев Толстой, и они приехали сюда за пряниками?
И ведь самое смешное, что именно такого итога своей жизни больше всего и хотел сам граф. Быть никем, раствориться в пространстве сигаретным дымом. Исчезнуть, как сырники Софьи Андреевны из меню.
Автобус, разворачиваясь на стоянке, выплюнул мне в физиономию, порцию серой гари.
Мальчик ел шоколадное мороженое, и черные капли, стекая между пальцев, падали на пыльный асфальт.
Милиционер у пузатой колонны на входе в усадьбу рассматривал солнце сквозь пустую пивную бутылку и делился с коллегой своими астрономическими наблюдениями. Наблюдения были, видимо, неординарные, потому что оба покатывались со смеху.
Я подошел к книжной лавке и купил первую попавшуюся книгу о Ясной Поляне. Там было написано: «Сердце всякого образованного русского человека… при этих словах… Ясная Поляна… Здесь гений нашел свое…»
Почему-то сердце мое отказывалось замирать, а наоборот, разобрал смех. Как будто я смотрел на солнце через пивную бутылку.
Я глянул в сторону милиционеров: смешно ведь. Но они уже увлеклись другим, отбили бутылке горлышко и кидали туда с расстояния в пять шагов маленькие еловые шишки.
Дорога в усадьбу полого уходила в горку. В барском пруду отражалось небо, отчего создавалась иллюзия, будто небо и земля суть одно.
Почему-то, подумав про это, я на секунду поверил, что так оно и есть на самом деле. И даже почувствовал какую-то небесную легкость.
Хотя, возможно, что это просто оттого, что два дня довольно последовательно высыпался и ничего тяжелее сырников и цветной капусты практически не ел.