«Мне ни разу не предлагали взятку, даже бутылку коньяка не приносили» Молодые преподаватели о своей работе

Возраст: 27 лет
Место работы: Академия им. Строганова
Чему учит: методология искусствознания
Чем занимается: английский эстетизм и история искусства в России

Я закончила РГГУ, институт истории и филологии, переводческое отделение. Но там уже подводила свои курсовые и диплом к искусствоведческим темам — переводила искусствоведческие тексты, анализировала специфику их перевода и так далее. Я точно знала, что хочу поступать в аспирантуру и продолжать, сначала пробовала в лингвистическую аспирантуру в МГУ, а потом передумала — год искала аспирантуру, нашла подходящую в Строгановке. Год или полтора училась в ней, сдала кандидатские, а потом мой научный руководитель, Кирилл Николаевич Гаврилин, отправил меня на стажировку в МГУ, слушать Степана Сергеевича Ванеяна, потому что он ведет тот же предмет, что и я, — методологию искусствознания. И после этого я стала вести курс сама в Строгановке — это часть практики, но меня взяли и преподавателем на кафедру.

Методология искусствознания — это история развития искусствоведческой науки, огромное количество теоретических, иногда очень сухих, иногда непонятных, текстов, к тому же многие из ключевых текстов до сих пор не переведены или переведены чудовищно. А учебников хороших мало. Поэтому это довольно сложный для студента предмет.

Я веду у студентов 4-го курса, искусствоведов. В первый год группа была небольшая, но половина людей была старше меня лет на 10 — я, конечно, чувствовала себя страшно неловко — читать им лекции, принимать экзамены, отчитывать их, если они что-то не выучили. В этом году уже ребята обычного студенческого возраста, очень хорошие — ходят, им интересно. Хоть я его поставила им на утро субботы. Вообще, я не очень страдаю, если студенты ко мне не ходят, — это же их выбор, нужно им это или нет. Кроме того, я вообще не очень понимаю — какой смысл в лекциях сейчас. Ты все можешь прочесть в интернете. И мне странно воспринимать себя как авторитета, лектора. Я наверняка не смогу донести до них за полтора часа столько информации, сколько можно найти самому. А если не ходят — наверное, я неинтересно строю свой курс. В первый год ходили меньше, и я курс переделала — теперь ходят почти все.

В первый год я не очень хорошо вела. Огромный стыд, когда ты не подготовлен — ты это сразу понимаешь: заканчиваешь лекцию и покрываешься потом. Может быть, студенты и не заметили, но ты осознаешь, что эти полтора часа для них прошли впустую. И я никогда не подозревала, что просто хорошо знать предмет недостаточно, чтобы его преподавать. Ты должен подготовиться — написать текст, подробный план, сценарий, и все лекции должны быть связаны между собой. И ты проворачиваешь через себя гораздо больше информации, чем даешь им, чтобы им дать самое важное, самое правильное, самое нужное.

Мой курс построен на изучении текстов разных искусствоведов, на изучении их теорий. И для меня самое главное — семинары, на которых мы обсуждаем эти тексты. Я им даю страниц 20–30, которые они должны прочитать и осмыслить, а потом мы про них говорим. Я больше всего хочу услышать их отзывы о том, что они прочитали, что поняли сами. Приятнее всего было, когда я им дала текст Макса Дворжака «История искусства как история духа» — я-то его читала по-английски и не знала, что русский перевод чудовищен, а они пришли и сказали: «Что вы нам дали, мы ничего не поняли — это ужас». Это значит, что они попытались, они мне рассказывали, как они пытались, как перечитывали. Это самое приятное — они пришли ко мне с критикой. Я сказала: «Ладно, сделаем вид, что этого не было, пойдем дальше».

Вообще мне кажется, что преподаватель должен быть скорее смиренным, чем снисходительным. Ты не забываешь, что ты у них тоже учишься, у них есть свежие мысли. Я стараюсь быть как можно меньше авторитетом, а больше собеседником для них. Тогда я смогу из них что-то вытащить, произойдет обмен знаниями.

Конечно, очень помогает то, что я одновременно работаю на Стрелке. Там я занимаюсь проектным менеджментом. И я к преподаванию отношусь как к проекту: смотрю на него сверху, вижу все куски курса, двигаю их. В образовании «Стрелки» своя система, но в Строгановке образование в классическом смысле, и оно должно быть таким. Его тоже можно переделывать, многое можно упростить или сделать лучше, начиная с мелочей: объявление о том, что у студентов не будет пары, можно повесить на доску и уйти, а можно разослать по почте и это будет и эффективней, и уважительнее к студентам. Или сложнее: вот этот проект, в котором Google оцифровывает картины, преподаватели-искусствоведы могли бы использовать, это же мечта: ты можешь увеличить картину, показать малейшие детали — вот типичный мазок этого художника или вот как краска расслаивается. И это не то что ты просто показал презентацию и ушел, а студент может потом пойти по ссылкам и посмотреть все сам еще раз.

Для меня преподавание — интуитивная потребность. Мне правда нравится, хотя мне очень трудно совмещать с работой. Мне это кажется важным для меня, важным для студентов. Это развивает другие области мозга, которые моя работа не развивает. Но мне еще интересно образование в целом — и «Стрелка», и Строгановка, мне интересно быть и преподавателем, и студентом, и менеджером — я так хотела охватить все возможные углы зрения. Ну министром образования я не стану, но что-то интересное потом сделать смогу.

Интервью: Александр Острогорский

Возраст: 30 лет
Место работы: Факультет архивного дела РГГУ
Чему учит: история стран Запада Нового и Новейшего времени и Германии XX века
Чем занимается: Веймарская республика, история и культура Германии и Европы

В преподавательстве есть старомодный такой шарм: вельветовые брюки, толстый портфель. Никаких бонусов, кроме возможности научить «открывать тайны», нет. Мне ни разу не предлагали взятку, даже бутылку коньяка не приносили. Это почему-то всех очень удивляет. Разве что в «Маяке» иногда подойдут: Илья Алексеевич, здравствуйте, спасибо; а один раз граппу прислали. Считается, что преподаватели — немного не от мира сего, романтики и идеалисты.

В науку же как втягиваешься? Сначала ты прикасаешься, например, к личному архиву Гитлера и чувствуешь сопричастность великой тайне. Казалось бы, где Гитлер и где ты. Потом развиваешь свою тему (в моем случае — Веймарская республика). А потом оказывается, что уже столько времени потратил на науку, что не представляешь себя без нее. Какая-то чеховская интеллигентская ирония: «Имею сына, наследника идей. Средств, господа, нет, идеи наследуем». Я, может, в субботу сам не пойду на митинг, останусь со студентами разбирать материал, посвященный зарождению итальянского фашизма, зато они смогут самостоятельно найти ответ на вопрос, зачем люди иногда выходят на площади.

Вот я студентов часто ругаю: почему вы думаете в баллах, а не в категории «пригодится это или нет»? Они говорят: «О’кей, тогда поставьте нам всем побольше баллов, чтобы мы могли спокойно думать в категории». Я бы поставил, но если потом в каком-нибудь интервью кто-то не сможет ответить на очевидный вопрос, он едва ли смутится своего незнания, а мне будет стыдно. Я вообще не очень понимаю, что у них происходит с мотивацией. Сидят прекрасные девицы, ничего не делают. Говорю им: «Зачем? Шли бы куда-нибудь флористикой заниматься, вам будет очень к лицу в цветах сидеть». — «Мама сказала — на факультет управления». А если она сдаст хорошо сессию, ей купят машину — бывает и такое.

Разница между студентами пятилетней давности и теперешними — огромная. Нынешние — плоды нового, что называется, образовательного проекта. Тестовая система и натаскивание на верную дату, имя или понятие привели к тому, что ответить они могут только на прямой вопрос. Это поколение «Википедии» — найдут все и очень быстро, но что стоит за тем или иным событием, уже не скажут. Иными словами, у многих нет навыка аналитического и критического мышления — не могут создать контекст исторического явления. Ведь для этого надо идти по гиперссылкам, а им непонятно, зачем. Шаг в сторону от события — ступор, они не вычленяют информацию, которая не говорится прямым текстом. Вообще-то, в свое время это считалось психическим заболеванием — дислексией, нарушением определенных участков мозга. Сейчас это заболевание, видимо, социально приобретенное. Конечно, я говорю не обо всех, но больше половины — точно. Часто по мелодике чтения, по интонациям видно, что они не понимают того, что зачитывают вслух. У них совсем другая речь. Возможно, это влияние СМС — нужно уместить огромный пласт информации в 250 знаков, что предполагает определенный способ мышления. Насколько мне известно, сейчас в школах не уделяется внимание пересказу, когда ребенок учится вычленить главное, второстепенное и вокруг этого построить нарратив. Поэтому им так трудно обработать большой объем текста. Выражение «много букв, не осилил» — ровно про это. Получается, высшей школе приходится исправлять ошибки средней, и мне, стало быть, заниматься с ними не только предметом, но и учить работать с текстом. С чего, в общем-то, и начинается историческая наука, с внимательного прочтения источника. С источниками сейчас как раз все в порядке, но в библиотеку они вряд ли пойдут.

Конечно, есть свои плюсы: большинство студентов сейчас знает иностранный язык, все путешествовали. Благодаря этому интереснее давать исторический материал: рассказываешь им про Людовика XIV и про Версаль, а они там были и сами видели.

В любом случае, в шестнадцать лет идти в университет рано. Сейчас пытаются это оправдать тем, что называется «непрерывный образовательный процесс», но тогда необходимо решать системно: призыв в армию, кредитование обучения. А получается, что много времени отдается на «взрослую» самостоятельную работу студента. Переход на Болонскую систему, помимо кучи бумажных проблем, привел к сокращению часов. Все эти нововведения усиливают тенденцию к узкой специализации, но ведь, уделяя такое внимание частям, мы перестаем видеть целое. Тогда это уже не университетская модель образования, в ее прямом значении universitas, а специализированное училище, да простит меня Министерство образования и науки.

Что касается «госзаказа» на какие-то исторические темы — в образовательном процессе он, по счастью, не очень ощущается. Хотя сейчас, например, научное историческое сообщество готовится к 1150-летию российской государственности. Получается как раз от Рюрика до тандема — надо же как-то преемственность выстроить. Сейчас в центре государственной исторической политики — Великая Победа. Вторая мировая — единственное, что может объединить забулдыгу из Анадыря и олигарха, ведь у каждого кто-то воевал. Хотя порой властным институтам, вмешивающимся в историческую науку, не чужда своеобразная ирония. К примеру, Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, которая была образована в период очередного политического обострения в споре с прибалтийскими странами. Результатом ее чуть не стали «законы памяти», которые бы приравнивали к преступлению отрицание роли советской армии в победе над фашизмом. Зная нашу действительность, надо было бы тут же выписывать штрафы всем, кто поступает на исторические факультеты, потому что задача историков — сомневаться.

Интервью: Юлия Богатко

Возраст: 32 года
Место работы: Факультет социологии Высшей школы экономики
Чему учит: теория вероятностей и математическая статистика
Чем занимается: методы анализа данных в социальных науках, социология образования

Я преподаю уже лет десять. Начала на третьем курсе соцфака МГУ. И к концу учебы у меня было четкое понимание, что я не пойду работать в маркетинг или в бизнес, а буду преподавателем.

Пока училась, пробовала работать аналитиком в компании. Но от наших маркетинговых фирм у меня было острое ощущение, что это не мой формат. Они использовали меньше статистических методов, чем я знала. От этого появлялось немного снобское чувство: я что, зря училась? Я понимала, что если стану этим заниматься и дальше — загнусь от скуки. Боязнь скуки — это для меня весомый аргумент.

Перерыв в преподавании у меня был только после пятого курса, когда я ушла в декрет. Но меня попросили выйти хотя бы на один раз в неделю, когда ребенок был еще совсем маленьким, — совсем некому было читать лекции. Вышла и сразу поняла, что надо искать другую работу. Еще когда я училась, у студентов была шутка: тариф «все включено» — заплатил и через пять лет вышел с дипломом. Когда меня попытались вовлечь в какие-то коррупционные схемы, я поняла, что все — дорабатываю этот семестр и ухожу.

В «Вышке» коррупция воспринимается как нонсенс — слухи о каких-то нечистых историях случается крайне редко и обсуждаются потом три года. Здесь есть что терять — зарплата, статус и интересная работа. А когда я преподавала в МГУ, то даже оформлена была на должность какого-то инженера или лаборанта.

Стоит обмолвиться, что в «Вышке» оклад за преподавание невысокий — в районе 20 тысяч рублей. Но мало кто из наших сотрудников ограничивается преподаванием. Всегда есть спрос со стороны исследовательских коллективов. И есть даже некое административное давление, чтобы мы участвовали в исследованиях. За научные публикации дают надбавки. Совмещая занятия с наукой, можно выйти на вполне комфортный уровень зарплаты. Я участвую в нескольких исследовательских проектах, и в этом году у меня еще достаточно высокая надбавка за победу на конкурсе «Лучший преподаватель». Мне хватает.

Помню, что когда я только начинала преподавать, первое время было тяжело привыкнуть к мысли, что ты не можешь себе позволить проснуться утром, подумать, что неохота идти на лекцию, и прогулять. Будучи студентом, я регулярно пользовалась студенческим правом прогула. И когда вела свои первые большие курсы раз в три месяца, чувствовала острую необходимость заболеть к следующей паре. Но потом привыкла и теперь совершенно спокойно могу весь год вести курс и совершенно не болеть.

Еще в начале было немного сложно научиться держать дистанцию со студентами. Я пришла вести курс всего лишь на год старше учеников, среди них было много моих знакомых, это мешало. Мне казалось, что можно обойтись без формальной субординации, держать баланс просто за счет того, что я больше знаю. Но это возможно, только пока ты им что-то рассказываешь. Как только дело доходит до выставления оценок, начинаются обиды: — «Мы же с тобой друзья, а ты мне «незачет» хочешь поставить?» — «Но ты же не сдал ни одной работы!» — «Но мы же друзья!..» Я поняла, что должны быть какие-то формальные барьеры с самого начала. Например, нам всем хочется отказаться от отчества. Каждый раз, когда я первый раз захожу в аудиторию и представляюсь, меня немного коробит от этого «Татьяна Евгеньевна», — вдруг они подумают, что я какой-то ретроград. Но на самом деле обращение на «вы» и по имени-отчеству — это один из инструментов, которые позволяют сохранять тот зазор, субординацию, которая необходима, пока ты играешь роль преподавателя, а студенты играют роль студентов.

Интересно, что теперь студенты реже со мной дружатся на фейсбуке. То ли я стала старше, то ли это перестало быть так модно — дружить с преподавателем. Я помню, что несколько лет назад, как только у меня начинался новый курс, за первую неделю набиралось пятьдесят новых френдов «Вконтакте». А сейчас только отдельные студенты, с которыми я больше общаюсь, просятся ко мне в друзья. Поскольку я сама веду очень слабую активность в соцсетях, мне это не мешает. Не знаю, мешает ли это им. Честно говоря, иногда кажется, что лучше бы, ведя такую жизнь в «Вконтакте» и фейсбуке, не френдить преподавателей.

Вообще, пожалуй, мои студенты в чем-то другие. Я еще не готова прямо отделять себя от младшего поколения. Но, например, недавно у меня была такая характерная история. В «Вышке» очень богатая подписка на научные журналы, но иногда не получается найти ту или иную статью. Мы с моей студенткой-дипломницей читали и обсуждали работу довольно известной ученой, и не могли понять в ней один момент. Моя студентка тут же предложила: напишу-ка я ей. Она написала, и та ей ответила. Не знаю, связано ли это с поколенческими различиями или просто с личными особенностями меня и моей студентки, но я бы так легко не смогла. Я езжу на конференции в разные страны, включена в международные проекты, но для меня виртуальное общение с совсем незнакомыми людьми требует больших усилий. Если я хочу прочитать какую-то статью и ни в каком виде не могу найти ее в открытом доступе, я еще несколько раз подумаю, так ли она мне нужна, прежде чем напишу автору. Как-то я поделилась этим наблюдением с кем-то из коллег моего возраста, и они сказали, что у них примерно те же ощущения. Если это различие поколенческое и наши дети будут еще более непосредственными и свободными в таких вещах — это очень здорово.

Сейчас я веду у социологов и психологов анализ данных, этот предмет тесно связан с математикой. Многие студенты боятся и не понимают, зачем это надо. Математика воспринимается ими как нечто чужеродное, необязательное в социальных науках. Такая иллюзия — характерная российская особенность. Каждую пару я ставлю перед собой цель — не столько научить студентов считать какой-то коэффициент корреляции, сколько заинтересовать их, убедить, что эти методы им потом понадобятся. Иногда доказывать приходится на протяжении всего курса. Но если после занятия я понимаю, что мне удалось, всегда есть это чувство: «Отлично! Одно очко в нашу пользу!»

Интервью: Ася Чачко

Возраст: 30 лет
Место работы: Экономический факультет Института экономики, управления и права РГГУ
Чему учит: экономика
Чем занимается: проблемы институциональных изменений, экономический анализ надконституциональных правил, равновесие потребителя в «экономике впечатлений»

В чем отличие между образованным человеком и необразованным? У образованного более общий культурный пласт. Имеется в виду образование не только высшее, но и прочее. Например, образование музыкальное. У образованных людей издержки взаимодействия между собой существенно ниже. Люди легче общаются, гораздо проще взаимодействуют. И, собственно, что такое нация или страна? Вот если у страны общий культурный базис высокий, если образование заложено правильно, то издержки взаимодействия минимальны. Тогда народ дружен и легок в общении. А если люди отличаются меж собой по образовательному цензу, то между ними издержки взаимодействия выше. Им сложнее взаимодействовать, меньше точек соприкосновения. Этот культурный базис формируют школа и вуз. Именно поэтому образование должно быть массовым и бесплатным до известной степени.

Как я стал преподавателем? А меня стал поглощать оппортунизм на рабочем месте. Знаете, когда ты мало чего делаешь и тебя это в конце концов начинает раздражать. Я занимался рекламным агентством. Но деятельность, связанная с преподаванием, мне всегда была интересна. Мне казалось, что в этом можно существенно подрасти, если научиться держать внимание аудитории. И эстетика мне очень нравится — кафедра, аудитория, наука. Вообще я Лев по знаку зодиака, а Львы очень любят внимание. Помню, первая лекция была стрессом сплошным. Я начинал преподавать вечерникам, и все они были старше меня. И это, конечно, двойной вообще хук. Тебе нужно читать лекцию для взрослых людей и делать это интересно. Но у меня изначально был такой вектор: чтобы студенты не скучали. Другой задачи не было.

Я не считал никогда, сколько лет я уже преподаю. С 2005 года, что ли? Да, получается, уже семь лет — не шутки. Особых изменений я не заметил. Мне легче сказать, что остается неизменным: желание студентов работать. Они только и ждут, когда перед ними поставят интересные научные и практические задачи. На лекции в идеале должна происходить магия. Вот они были одними людьми — и здесь, в аудитории, с ними произошло какое-то преображение. Ты как преподаватель показываешь им новый способ мышления, новый способ анализа событий, которые происходят в их жизни. Я не отмечаю посещение лекций — если есть более интересные события или альтернативные источники знаний, студент может изучать предмет самостоятельно. Моя задача в том, чтобы им было интересно приходить именно ко мне. Для этого преподаватель и нужен, он упаковывает знания и передает их в удобной и доступной форме.

Проблема в том, что студенты не давят на преподавателей и нигде не оценивают их. Ни в одном вузе, в котором я работал, ни один студенческий совет не оценивал преподавателей по рейтингу. Этих данных нет нигде. Был сайт prepod.net, где студенты оставляли свои отметки и комментарии, но его уже нет в живых. Система оценки студентов — это честно и это необходимо. В западных вузах голосование идет сразу после пробной лекции. У нас такого пока, к сожалению, нет.

Почему наше образование сейчас неконкурентно? Очень простой фактор: образование остается неконкурентным с точки зрения преподавателей друг к другу. Они не публичны, они не конкурируют между собой. Каждый находится в своей аудитории и каждый даже не представляет, что происходит в аудитории по соседству. Это старая парадигма, мировые вузы давно идут в сторону публичности. Я сам смотрю лекции гарвардского курса, недавно посмотрел курс Майкла Сандела. Это циклы лекций на сайтах в общем доступе, которые кто угодно может посмотреть. Мы можем смотреть лучших преподавателей этих вузов. Так они конкурируют друг с другом. И пока в России преподаватели находятся каждый в своей аудитории, ничего не изменится. Конкуренция — это залог успеха. Я вот только что прочитал лекцию, связанную с рынком преподавателей, — прямо здесь, в РГГУ, в рамках «Народного университета». Лекция называлась «Проблема ухудшающегося отбора на рынке преподавателей, или Почему плохие преподаватели вытесняют хороших преподавателей». Экономическое объяснение этому весьма простое: рынок всегда вытесняет хороших игроков, когда существует асимметрия информации в пользу продавца — в нашем случае продавца знаний, — и преподаватель начинает злоупотреблять этой асимметрией. Справиться с этой асимметрией способны только студенты, отстаивая свои интересы на качество информации. Но студенты пока не готовы брать на себя издержки в этой работе. И вторая причина: когда стоимость продукта не зависит от его качества. Сегодня все преподаватели — независимо от того, какие лекции они читают, — получают ту же зарплату, что и все. У хороших преподавателей нет мотивов доказывать свою состоятельность. Потому и доминируют преподаватели плохие. Но говоря «плохие», я подразумеваю то главное, что должен делать преподаватель, — преподавать интересно. Уже лет через 10 фигура преподавателя девальвируется очень серьезно. Зачем мне будет идти куда-то на лекцию, если у меня в интернете — целый курс по экономике от лучших преподавателей мира?

Мы даже предлагаем ввести портал, который будет изготовлять такие видеокурсы. Не как это делают «Теории и практики» — просто видеолекции, — а именно видеокурсы базового высшего образования, прочитанные лучшими педагогами в Москве и не только в ней. Любой сможет зайти на этот портал и получить информацию бесплатно. Это будет называться Edutaiment, то есть вместе «образование» и «энтертейнтмент». Формат лекций будет короче — не академический час, а час реальный. Делается это для того, чтобы информация была более мобильной. В России есть преподаватели, которые будут придавать этому процессу ускорение. Например, я придаю ускорение. И это отчасти моя социальная ответственность перед самим собой. Если ты что-то можешь, давай, иди в вуз и покажи класс.

Студенты всегда знали, что я написал спектакль «Копы в огне». Когда была премьера, они мне усы рисовали на доске. Да, все знают, все смотрят. Я часто студентов на спектаклях вижу. Но РГГУ — это вообще такой вуз, где преподаватели не были замкнуты на одном виде деятельности. Так сложилось исторически. Тройка — самый квантовый момент. Ее ведь ставят всегда между «два» и «три», но если человек тянется, то пускай лучше тянется на «четыре». Другой вопрос, если студент не работал в течение семестра. Такие люди есть всегда, они никуда не исчезают, и я не впадаю от этого в истерики и не плачу. В экономике таких называют безбилетниками — тех, кто не готов нести издержки, то есть учиться, но хочет получить выгоду, то есть диплом. Человека можно поменять только одним способом: изменив его социокультурное окружение. Если каждый студент в вузе будет иметь хотя бы полугодичную стажировку за рубежом, то безбилетников станет куда меньше. Ездить нужно, чтобы сменить угол зрения. Нельзя оставаться в рамках одной парадигмы — нужно ее менять.

Помню еще своеобразный переломный момент. Одному преподавателю из Гарварда задают из зала какой-то вопрос, и видно, что он не особо знает на него ответ. И что он делает? Он говорит: «Кто готов ответить?» То есть он создает дискуссию внутри аудитории. И обязательно встает какой-то студент, и отвечает, а преподавателю остается только лавировать, плыть по этому течению. Преподаватель — не передатчик ответов.

Интервью: Наталья Кострова

Возраст: 32 года
Место работы: Филологический факультет Высшей школы экономики
Чему учит: история России в компаративной перспективе, история философии; кроме того, куратор первого курса
Чем занимается: история русской литературы и культуры имперского периода, интеллектуальная история

Я по молодости рассчитывал на чисто научную карьеру, но надо понимать: заниматься в России гуманитарной наукой — это такой оскюморон. Ну то есть это совершенно невозможно — чисто в финансовом смысле. Поэтому жизнь сложилась так, что меня пригласили работать в сферу образования, но жизни я не сопротивлялся. Университет мне по-настоящему интересен, к тому же преподавание совершенно не отрицает научной деятельности — наоборот, без исследовательской работы нет успеха в аудитории.

На филфаке «Вышки» мне работать ужасно нравится. У нас любому понравится — на курсе 55 девиц и 3 юноши, а моя кураторская работа во многом исповедальная. Если серьезно, то успех любого образовательного проекта можно оценить только тогда, когда ты в него полностью погружен. На филфаке я куратор курса — и про студентов знаю более или менее все. Где они успевают, где не успевают (и почему), кого необходимо ободрить, кому погрозить. Так я оказываюсь в самом сердце образовательной программы.

Конечно, студенты воспринимают меня не без легкого оттенка фамильярности, порой переходящей в девичье кокетство. Впрочем, есть известная поговорка: дружба дружбой, а служба службой. Миф про то, что студентов «Вышки» очень сильно нагружают, отчасти оправдан — но все эти нагрузки рассчитаны и имеют смысл. Я однажды в одном из студенческих интернет-сообществ прочитал призыв одной студентки, мол, эти негодяи-преподаватели обнаглели, как они могут столько задавать, давайте все пойдем и скажем, что это невозможно. На что появился комментарий другой студентки: подруга, здесь так учатся, это же Высшая школа экономики!

Я временами участвую в днях открытых дверей, общаюсь с родителями и объясняю им, что филологический факультет — это не кретинизм. Речь идет об общегуманитарной программе курсов с упором на анализ и интерпретацию словесного материала (в том числе иноязычного). В «Вышке» мы сознательно ушли от традиционных элементов филологического образования. Например, курс истории русской литературы. Читать его на первом курсе, начиная с древнерусской словесности — абсурд. Это сложный предмет, требующий очень серьезной подготовки, языковой в том числе. Забивать голову 17-летнего студента этими знаниями — абсолютно бесполезно, потому что эти знания из его головы быстро уйдут. Отсюда первый год у нас — пропедевтический, в течение года мы подробно, внимательно разбираем считанное число классических текстов. Студент учится читать, понимать, как устроен текст. При строительстве книгохранилища нужно сначала соорудить полки, а уж потом заполнять их томами. Если ты ставишь книги на пустую стену — они стремительно падают. Первый год нужен именно для того, чтобы возвести стеллаж.

Цель филологического бакалавриата решительно не состоит в том, чтобы после четырех лет обучения выпустить несколько десятков патентованных филологов. Если бы мне все студенты сказали: Михаил Брониславович, мы хотим быть филологами, я бы застрелился немедленно. Если три-четыре человека со всего курса будут дальше заниматься наукой — это отличный результат, пять — уже много. Остальные получат качественное гуманитарное филологическое образование и пойдут в другие сферы, в том числе весьма далекие от науки. Я как-то имел занятный разговор с одной гостьей на дне открытых дверей, мы обсуждали совмещение работы с учебой. «Я слушала по радио передачу видного журналиста, и он сказал: друзья, не нужно вам это дневное обучение, поступайте на вечернее и идите работать. Человек, натурально, практик, ему виднее». Я ответил: «Он, без сомнения, выдающегося ума человек, но я не уверен, что если все студенты пойдут работать и не будут учиться, то профессия от этого безумно выиграет. Не исключено, что образованный журналист лучше необразованного». Я думаю, что четыре года любой человек может без ущерба для себя потратить на то, чтобы получить качественное базовое образование. А потом выпускник филфака имеет все шансы пойти в профильную магистратуру и стать хорошим журналистом. И с другими профессиями это работает так же. Главная наша цель — чтобы студенты дураками не были.

В этом году мы активно практикуем совместное ведение — когда один курс читают два преподавателя. Во-первых, занятия невероятно динамичны. Во-вторых, студент с самого начала видит, что преподаватели могут аргументировано спорить, что нет готовых решений, а есть разные точки зрения, что нет никакого дяди, который скажет: это правильно, так и делай. Ты должен уметь сам делать выбор и принимать решения — в этом в конечном счете и заключается смысл любого образования.

Интервью: Александр Горбачев

Возраст: 31 год
Место работы: Юридический факультет МГУ
Чему учит: гражданское и римское право
Чем занимается: основания возникновения вещных прав, защита вещных прав, общее учение об обязательстве, сравнительное правоведение в сфере частного права

Я закончил РГГУ, специализировался на римском праве. Единственное, что можно делать c этой исторической дисциплиной, если хочешь как-то ею заниматься, — преподавать. Я все же сначала работал и помощником адвоката, и консультантом аналитического управления Высшего Арбитражного Суда, но постепенно стал читать отдельные лекции практикующим юристам. Мне понравилось, и поэтому когда предложили занять место на кафедре гражданского права МГУ, все логически сложилось.

Главное удовольствие от преподавания в МГУ — это уровень студентов. Конечно, я в курсе слухов о, как бы это помягче сказать, «нарушениях процедуры» при наборе на юридический факультет, более того — источники, которым я доверяю, эти слухи подтверждают, но то, что я вижу своими глазами уже несколько лет — это множество талантливых людей, которые только и делают, что учатся. Причем много верящих именно в самоценность знания, не того знания, которое уже завтра можно на хлеб намазать, а знания рафинированного, того, которое лучше, чем незнание.

Римское право — право народа, которого больше нет. Да, оно основа всего, но все же история. И это, по идее, должно снижать популярность предмета у студентов. Но почему-то, когда на втором курсе спрашиваешь про любимые дисциплины, называют «Историю государства и права» и вот «Римское право». Вторая дисциплина, которую я преподаю, «Гражданское право», уже наоборот — безусловный приоритет для большинства будущих юристов. Поэтому на студентов юрфака мне удается посмотреть как бы с двух сторон, обе любопытные.

В первом случае я читаю весь семестр по две пары в неделю целому потоку в 200 человек, без семинаров. За это время появляются знакомые пары глаз, скажем двадцать, которым ты и рассказываешь. И потом на экзамене оказывается, что из тех двадцати, что ты запомнил, половина вообще ничего не поняли или поняли как-то примитивно, и наоборот, те, которых ты не видел вообще, отвечают на сложнейшие вопросы и в точности твоими словами. Так что лекция — это такой специфический формат, что трудно что-то определенное сказать о слушателях, и ты часто ошибаешься на их счет. Во втором — это два года по две пары семинаров в неделю: семинары, плюс потом многие пишут у меня курсовые, так что здесь уже впечатление о них получаю самое подробное.

Ну и я действительно думаю, как учить, много говорю об этом и с коллегами, и с друзьями, и, кстати, с сестрой, которая сама студентка и пару раз уже помогала мне решать ставившие меня в тупик психологические загадки, что-то беру из опыта своих преподавателей. Например, вопрос, стоит ли ставить зачет автоматом. Я не ставлю никогда. Хотя бы для того, чтобы не лишать пусть даже очень хорошего студента дополнительной подготовки по предмету и удовольствия от выхода из стресса, сопутствующего этой подготовке. Или вот я думал, что делать с тихонями на семинарах: заставлять их говорить или нет? Ведь есть люди, которые просто стесняются, и спрашивая их, ты вынуждаешь их учиться выступать. А есть другой подход, говорящий, что студент должен сам работать во время учебы: хочешь научиться выступать — участвуй в дискуссии. Честно говоря, я игнорирую их нагрузку по другим предметам. Но поскольку я сам не был никогда круглым отличником, у меня вызывают легкое недоумение люди, которые закончили университет без единой четверки. Всегда ведь есть что-то более интересное или менее, где-то ты просто не успел подготовиться, чем-то пришлось пожертвовать из-за работы.

Я стараюсь держать выверенную дистанцию. Потому что, во-первых, я должен их критиковать, во-вторых, разделять их личные проблемы и учебу. Пропуская занятия, студенты часто объясняют это болезнями или походами к врачу. По-моему, не имеет особого значения, что делал студент вместо занятия: ведь про него в любом случае нельзя будет сказать, что он обсуждал пропущенную тему на семинаре. Еще я стараюсь не говорить с ними про политику. И в этой связи меня, конечно, поразило, что, когда были все эти политические события последних месяцев, во всем огромном здании первого гуманитарного корпуса МГУ я не заметил никаких отзвуков происходящего. Стоит в Германии неправильно установить квоты на экспорт моркови, университеты залеплены протестными листовками, все обсуждают! Здесь — ничего. Учатся несколько тысяч студентов, даже если сотня из них была бы политически активной, это было бы видно. У меня нет объяснения этой аполитичности, и я даже не знаю, плохо это или хорошо. Университеты во все времена — источник революции, остров свободы. Может быть, политика для них что-то «ниже плинтуса», достойный человек не интересуется всей этой ерундой… Не знаю. Хотя я даже и не понимаю, когда бы они могли заниматься этим. Вот тут был конкурс с участием моих студентов. Я получал тексты докладов, которые они должны были сдать, в 4 утра! Проснувшись в 8, я отправлял им свои замечания и получал переработанный материал уже через час. И речь идет не о какой-то отсебятине, а о рассуждениях, основанных на десятках исследований на трех-четырех иностранных языках. То есть им есть, в общем-то, чем заняться.

Мне сложно сравнивать себя с ними, потому что РГГУ образца 1998 года, где начались мои студенческие годы, — это символ свободного экспериментального образования западного типа с творческим духом и почти индивидуальными занятиями. А МГУ — это тяжелая консервативная система с огромными аудиториями и полутысячными курсами.

В какой-то мере я и сам старомоден. Скажем, разные технологические новшества в преподавании я не очень поддерживаю. Умение усваивать материал из устного рассуждения — довольно полезное, и я не уверен, что студентам все время нужна подпорка в виде графиков и всплывающих картинок на интерактивных досках. Лекция — это рассуждение, за которым следует студент, и хорошо, когда он умеет это делать на слух.

Вообще, и в преподавании здесь, и в юриспруденции как таковой, мало что может меняться. Это очень консервативная наука, подчиняющаяся своей внутренней логике. Мы решаем казусы так, как это делали в первом веке до нашей эры. Продажа башенного крана ненадлежащего качества ничем не отличается от продажи раба, страдающего теми или иными пороками. И то, что получается решать эти конфликты одинаково во все времена, только доказывает правильность методов. Прелесть в том, что при грамотном подходе любая глупость, любой произвол, любая сиюминутная прихоть правителя поглощаются и перемалывается выросшей на античной почве стройной системой знаний о справедливости, или, говоря короче, юридической наукой.

Интервью: Юлия Богатко

Возраст: 36 лет
Место работы: Лечебный факультет Первого медицинского университета
Чему учит: нормальная физиология
Чем занимается: фундаментальные и прикладные вопросы нейрофизиологии

Я начал читать лекции в двадцать два года. Бывают студенты и постарше меня. А до того, как начать преподавать на нашей кафедре, я читал лекции на кафедре психологии в Голицынском институте пограничной службы, работал учителем музыки в школе.

Можно думать, что врач имеет дело только с отдельными тканями и органами. Но доктор взаимодействует и с тончайшими сферами психической и духовной жизни пациента. Воздействуя на эти сферы, зачастую можно гораздо эффективнее лечить пациента. Есть психосоматические болезни, и есть даже ятрогенные заболевания, которые могут быть вызваны неверным поведением, одной неправильной фразой врача, и тем, что он не учел особенности психического развития конкретного пациента. Мы стараемся привить нашим студентам любовь к нашей истории: были в доме-музее академика Павлова в Рязани, в музее Марины Цветаевой в Александрове. Мы ездим в горнолыжные центры, где с нуля обучаем новичков. Летом — водные лыжи, кайтсерфинг, парусный спорт. И вот в поездках можно со студентами попеть и под баян.

Мы стараемся заинтересовать студентов. На кружке показываем захватывающие опыты: демонстрируем крыс с вживленными в мозг электродами. Животное может демонстрировать испуг, а через секунду с аппетитом наброситься на старый сыр. Это интересно студентам. На лекции по физиологии дыхания рассказываю о подводном плавании, если тема лекции касается адаптации организма к большим высотам, то вспоминаю о случаях в Альпах. Идет речь о работе почек — можно рассказать о механизме изменения количества выделяемой мочи в холодной пещере.

Интервью: Светлана Рейтер