«Несколько классных картин я нашел на помойке» Как выглядят и что собирают молодые коллекционеры искусства

«Коллекционированием я начал заниматься в 17 лет. Первые картины — это те, которые подарили мои друзья — Георгий Острецов, Ольга Тобрелутс и многие другие. В 1998 году я cнимал комнату на Сретенке, в этой же квартире жили немцы, у которых на стенах висели разные картины — Леонида Тишкова, Бориса Марковникова, фотографии Андрея Чежина, серии фотографий начала XX века, стояли скульптуры. Все это, по их словам, принадлежало немцу Герду Церхузену, который очень давно уехал в Узбекистан, а потом пропал без вести — он был, кажется, шпионом. Когда соседи уехали обратно в Германию, все произведения достались мне.



Сейчас в моей коллекции где-то двести единиц — в основном графика, но еще живопись и немного фотографий, гуммиарабики, фотохолст (такие использовались до начала 1990-х, но больше не выпускаются). В целом это искусство конца XX — начала XXI веков.

Большие живописные произведения неудобно хранить, они не влезают в машину — в какой-то момент я отказался от коллекционирования таких работ, хотя их проще продать, чем графику. Сейчас у меня в коллекции осталось десять или двадцать живописных работ — например, гигантская картина Игоря Чацкина и картины с дачи моего дедушки, которые никому больше не нужны: они не представляют никакой ценности, но дороги мне как детские воспоминания. Вообще, моя коллекция все время меняется — какие-то произведения появляются, какие-то уходят: все это соответствует моим увлечениям на данный момент. Одно время я много занимался петербургскими неоакадемистами, дружил с Тимуром Новиковым и Юлей Страусовой, и у меня остались некоторые произведения того времени. А сейчас я занимаюсь коллекционированием художников одесской концептуалистской группы. Еще меня интересует группа кинетического искусства — «Движение» Льва Нусберга 1960-х годов.

Храню все произведения в квартире, места хватает: картины висят на стенах, а графика разложена в папках — таких старых, мощных, советских.

 Произведения я часто приобретаю так: помогаю художнику с организацией выставки или вывозом картин за границу, а вместо денег беру произведения. Очень часто меняюсь с другими коллекционерами, когда у меня есть несколько произведений одного автора. Несколько очень классных картин я нашел на помойке — например Игоря Чацкина. У меня вообще на такие вещи чутье. Один раз мне перепали картины
 художника Александра Полукарова — они были довольно мрачные, и его мама собиралась их выкинуть. Вообще, истории про удачные находки на помойках — это скорее из 1970-х, хотя недавно мой знакомый Филипп Кусакин нашел так рубиновые серьги».

«Истоки моего коллекционирования лежат в основе многочисленных книг и альбомов по западноевропейской и русской живописи, которые моя мама и бабушка покупали для собственного удовольствия. И поэтому с детства у меня появилась серьезная проблема — я очень люблю шедевры. Но понимая, что иметь подлинную музейную живопись мне просто пока не по карману, я начал собирать гравюру — тиражную графику в основном XV и XVI века, периода, от которого, по сути, осталось мало материала.

Я всегда тяготел к бумаге, собирал боны и марки, в основном русские царского периода. Меня завораживает история предмета. Чем предмет старше, тем интереснее копаться в его прошлом, раздвигая слои времени. Нередко приходится самому заниматься атрибуцией вещей, которые ко мне попадают. Западноевропейскую гравюру покупаю на аукционах и у дилеров во время заграничных поездок и по интернету у себя дома. Охочусь в основном за произведениями художников Дунайской школы Северного Возрождения, в частности Даниеля Хопфера. В том, что касается гравюры, я профессиональный коллекционер — стараюсь делать выставки из своего и различных других собраний, а на некоторые просто выдаю, если просят. Недавно была выставка «Альбрехт Дюрер и его современники», которую мы с моим знакомым организовали в рамках года Германии в России.

Моя коллекция — это живой организм: что-то прибывает, что-то убывает, я постоянно просматриваю, прореживаю общий состав. Но концепцию никогда не менял. Что касается современного искусства, то эта часть коллекции растет автономно, пополняясь исключительно случайными вещами, точнее подарками за искреннее человеческое общение, за помощь. Очень люблю творчество Виты Буйвид, у меня есть подборка работ из различных серий. Моя подруга Оля Кройтор дарила мне разные свои коллажи. Стопки рисунков Вероники Рудьевой-Рязанцевой, Алины Гуткиной, Андрея Рудьева, из классиков послевоенного искусства — офорты Александра Юликова, Игоря Макаревича, живопись Михаила Рогинского, Валерия Кошлякова, Георгия Кизевальтера. Люблю меняться произведениями с разными коллекционерами. Например, недавно таким образом появились рисунки Леонида Сокова, которые попали ко мне из старой советской коллекции. Набор разношерстный, специально современные произведения я не достаю и практически не покупаю».

«Идея заняться коллекционированием возникла от интереса к современному искусству и витавшей в воздухе идеи инвестиционной привлекательности этого дела. Смотреть и выбирать я начал, не имея какого-то бэкграунда и знаний в этой области, — знал только о некоторых нонконформистах и постэкспрессионистах типа Зверева и Яковлева. Меня всегда больше всего интересовали живые классики — люди, формирующие историю искусства сейчас. Первые произведения я купил в 2007 году, в 21 год, это были картины Владимира Маслова, сначала одну, а спустя короткое время еще четыре — в кредит.

С каждым из предметов у меня связана какая-то небольшая история, но вряд ли они будут кому-то интересны. Могу рассказать про Рожанца. Я познакомился с ним в ЦДХ, когда только начинал покупать искусство. Он просто стоял на какой-то выставке и презентовал свои работы — такой бородатый грузный старичок с удивительно тихим мировоззрением. Я поговорил с ним, отметил работы, но совершенно забыл об этом случае. Спустя года два он внезапно позвонил и пригласил на свою очередную выставку, где я купил пару маленьких работ. С тех пор мы начали общаться, я был у него в мастерской — такой маленькой комнате, доверху заваленной вещами. Картины там были сложены в стопку в хрупком равновесии, и, чтобы достать одну, нужно было проделать массу манипуляций. Беседовать с ним было очень интересно, это оказался очень тонко видящий, философичный человек. У меня осталось много его работ. Интересно, что, будучи довольно активным участником художественной жизни 1980-х, в 1990-х он сошел со сцены, заперся у себя дома и стал таким отшельником. 

Работа, которая доставила мне удовольствие наибольшей длительности, это желтая, разрезанная ножом книга Аслана Гайсумова, которая, как только я ее купил, стала привлекаться ко всем выставкам: показывалась на молодежной биеннале, участвовала в выставке в Дюссельдорфе, которую делала Ольга Свиблова, и в премии Кандинского, попала на обложку журнала «ДИ» — в общем, прошла насыщенный жизненный путь, хотя купил я ее за небольшие деньги. Из интересных объектов есть еще три семечки Ай Вэйвэя из его инсталляции в Tate, рабочая версия объекта «Memories» Хаима Сокола — прообраз «Ризомы», которую он выставлял на третьей Московской биеннале, представляющий из себя разрезанные на ленты жестяные письма, металлическая елочка в рамке от Ани Желудь и гигантский пучок от нее же, маленький красный человечек Андрея Люблинского.

Покупка происходит естественно: если у меня есть желание и возможности взять конкретную работу — я ее беру, если нет — не беру и нисколько по этому поводу не парюсь. В исключительных случаях — когда картина, с моей точки зрения, продается дешевле своей реальной стоимости — я могу взять кредит; работы молодых художников покупаю жестко — дешевле, чем они должны стоить на рынке по моему представлению. Вообще, самая дорогая моя покупка на данный момент не превышала трех или четырех тысяч долларов.

Храню все в квартире: у меня есть папка для графики, картины висят на стене и стоят вдоль нее, объекты тем или иным способом закреплены на полках или стене. Обычное бытовое хранение искусства, не соответствующее музейным нормам».

«Начав работать помощницей Андрея Ерофеева, я все больше и больше общалась с художниками, а с кем-то даже стала хорошо дружить, так что потихоньку работы оказывались в моей квартире. Бывало, у меня хранились произведения Ростислава Лебедева, Олега Кулика, «Синих носов», «МишМаш», Никиты Алексеева. Однажды художники пришли ко мне домой и увидели картины, которые собирала моя мама, — такой дикий реализм конца XX века. Художники сказали: «Боже, что за ужас» — и предложили все это украсить и улучшить. Так и вышло, что часть моей коллекции состоит из работ, переделанных Ирой Кориной, Ольгой Кройтор и «Еликуками». А остальное — это то, что художники дарят или я у них выпрашиваю или обмениваю.

Например, есть смешная графика Насти Рябовой. Я зашла к ней в мастерскую, и у нее на стене висел такой холст с тремя полосками — красной, зеленой и синей. Я спросила, что это, а она ответила: «Как что? Носочки». И подарила мне почти такую же работу, ее повторение в графике, маркером на бумаге. Есть кирпич Антона Литвина из его серии гравюр на кирпичах; на моем изображены руки, которые высовываются через тюремную решетку. Есть диптих Ани Желудь «Паркет» с выставки «Отдам в хорошие руки», когда она раздала все свои работы. Когда для диплома по «Новым художникам» я специально ездила в Петербург брать у них интервью, мне подарили две шелкографии «Север — Юг» Олега Котельникова и Андрея Медведева. Все художники жалуются, что у них почти ничего не покупают, и я хочу постараться изменить ситуацию. Это может и выглядит фантастично, но я хочу открыть площадку, где обычные люди могли бы купить произведения. Молодые ребята, приходя на выставку как зрители, боятся подойти к галеристу и спросить, сколько стоит то и это и что это такое, — многие не понимают, им нужны советы, как начинать покупать искусство. Меня вот часто спрашивают: «Я хочу что-то домой. Что мне купить, чтобы это не было пустой вещью и набирало ценность и вес?» Галеристы работают на коллекционеров с деньгами, а я хочу, чтобы 20–30-летние тоже покупали искусство, даже если они не знакомы с художниками лично».

«В какой-то момент пустые белые стены начали вызывать у меня отвращение. Но и репродукции на них вешать не хотелось. Репродукция — это как телевизор, пусть по нему показывают Рембрандта, но это только Рембрандт по телевизору. А если у тебя есть подлинник, то неважно, что это не Рембрандт, а какой-нибудь более скромный художник, — совсем другие ощущения.

Считать, что марксист не может быть коллекционером искусства — это как раз буржуазное представление о марксизме, внешнее. С точки зрения буржуа, представитель другого мировоззрения не может заботиться об удобстве жизни, уюте, моде. Но различие между стремлением к порядку и красоте в быту и отсутствием такого стремления проходит не по линии буржуазное vs пролетарское. Это индивидуальное отличие, а не классовое.

Работая в «Художественном журнале», я получал огромное количество информации. В какой-то момент я понял, что в России было (на тот момент) два художника с самым большим послужным списком — Звездочетов и Литичевский. Мне показалось, что именно они должны стать основой моей коллекции. Мы с обоими были в хороших отношениях. Георгий сделал мне настоящий холст — масло на свою любимую тему: Буратино, вишенки, все дела. Я заплатил ему совершенно символически. А Звездочетов продал (опять-таки за символическую сумму) работу на упаковочном картоне, в котором ему японцы возвращали его картины, это коллаж про Жириновского. Немножко незаконченный, но все же это «настоящий Звездочетов».

Был период, когда я много и, надеюсь, к обоюдному удовольствию общался с Юрием Лейдерманом. У меня есть его работа «Серов и Белов» — довольно большая фотография двух урн в колумбарии с фамилиями Серов и Белов. Она стоит у меня на полу в безумно тяжелой раме, грубо сколоченной и покрашенной в один слой морилкой, — рамку я решил не менять, потому что это именно такой московский концептуализм своего подпольного периода. Остальные мои вещи — это небольшие форматы. Есть у меня рисунок Дмитрия Александровича Пригова — нельзя сказать, что мы много общались, но когда встречались на улице, он всегда помнил мое имя и отчество — как, впрочем, сотни других имен и отчеств. Однажды я напросился к нему в гости и сказал, что хочу иметь его вещь дома. Тогда он на газетах рисовал таких монстров — я не думаю, что мой экземпляр дорого стоит, потому что на нем нету подписи, я то ли забыл, то ли постеснялся попросить его подписать. Он сказал, что рисует, чтобы не потерять навык, каждый день, часа по два, а рисовал он к тому моменту лет 50, и рисунков таких у него накопилось несколько шкафов.

Есть еще у меня очень хорошая работа Гутова — по рыночным меркам это, наверное, самая дорогая работа в моем скромном собрании. Я тогда знал уже, что Гутов — это дорого, и каждый раз, когда мы встречались, а мы много встречаемся и много сотрудничаем, — я просил мне что-то подарить, но скорее в шутку. Поэтому, когда он принес мне работу, пусть небольшую, но все же это был холст и масло, «классический Гутов», — я был польщен и горд. Кроме того, у меня есть работа Владимира Архипова — я ею очень горжусь, так как трудно у него найти работу, которую можно повесить на стену, а я должен ограничиваться этим форматом, поскольку у меня крохотная квартира. Ну и целых две вещи Осмоловского. Первая — крохотная, со спичечный коробок работа, где на магазинном чеке напечатана маленькая фотография демонстрации, мне она очень нравится. А вторая работа называется «Неизвестное лицо» — она выставлялась на Первой московской биеннале. Это огромная распечатка фотографии Ленина того периода, когда он скрывался в Разливе, сбрил бороду и усы. Она размером метр на полтора и во время биеннале висела на фасаде Исторического музея. Я даже однажды хотел ее «дать повисеть» в музей Art4.ru: есть такое выражение «дать повисеть», когда не покупают, не берут в дар, а просто берут повисеть, жалко же, когда такая хорошая работа лежит в рулоне. Но что-то там не вышло — и, к сожалению, я вынужден хранить ее в свернутом виде, поскольку моя крохотная квартирка сразу превращается в спичечный коробок, когда я ее разворачиваю».