Шубу ем

Иллюстрация: Юлия Якушова

Если хозяин шубы умирает, через шесть месяцев шубу отдают наследникам

Во дворе на Большой Дмитровке, у входа в издательский дом «Конде Наст», двое мужчин, едва передвигая от тридцатиградусной жары ноги, тащат огромную коробку с шубами. Шубы несут в самый старый и первый меховой холодильник в России — внутри еще одна посетительница сдает норковое полупальто. «Вот смотрите, тележку уже наполнили доверху — а еще 11 утра только. Сегодня не одна такая тележка к вечеру будет. Видите, одна норка, говорю же», — хранитель холодильника Андрей Васильевич кивает на объемную тележку, доверху заполненную разноцветными шубами. «У нас профессия редкая — сейчас профессионалов по меху не найдешь. В августе 30 лет будет, как я здесь работаю, — раньше приносили каракуль, лапки песца, лисицу, кролика, норки вообще не было. А теперь одна норка пошла — даже купальник недавно из норки приносили». Хранители холодильника принимают мех в пустой комнате — кроме них в ней только стена шкурок на продажу. Шубы и меха хранятся в холодильнике наверху — в нем ровно шесть градусов тепла и ряды шуб во все стороны — часть холодильника снимает «Конде Наст». «Из Vogue к нам много приносят. Долецкая шуб не сдает, только на шкурки заходит смотреть». Вторая хранительница Дина наконец приступает к описи коробки из 20 шуб.

«Знаменитости, бывает, по 20–30 шуб сдают. В 60–70-х к нам весь Большой театр ­приходил — актеры, режиссеры, певцы. Теперь среди наших клиентов и Пугачева, и Киркоров. У Пугачевой из горностая лежит хорошая шуба, а остальные все некрасивые, балахонистые. Я бы с ее деньгами получше брала. Зато у Киркорова шуба хорошая — белая, норковая, в пол». Андрей Васильевич гладит шкурки и объясняет, какой мех лучше: выдра — самая ноская, сто лет носить можно, шиншилла — самая сложная, может просто от висения на плечиках порваться, кожица тонкая; енот, волк, нерпа, морской котик — мужской мех, «не будет же мужик шиншиллу носить». «В последнее время куда-то пропали опоссумы. Раньше были австралийские опоссумы, а лет пять как вообще их у нас нет — несколько тысяч изделий в холодильнике висит, и ни одного австралий­ского опоссума. Зато недавно из кен­гуру приносили шубу, из пони была, из обезьяны — у нее мех длинный, жесткий. Даже куртка из иголок дикобраза была. И чучела что-то часто сдавать стали — белого медведя с головой, волка, — Андрей Васильевич растерянно смотрит на карту России над головой — на ней изображены все пушные звери. — Соболь и норка — злые животные, кошки. Норке дашь палец — откусит. А вот лисицы, песцы — собачки, они добрые; их в звероводстве приручают, потом самим жалко убивать. Мне животных не жалко. Было бы ­жалко, я бы учиться на товароведа животного не пошел. Только белочек жалко. Я белок в лесопарке кормлю, рядом с домом, в Покровском-Стрешневе». В тележку летит соболиное манто. Андрей Васильевич снимает со стены пышную огненно-рыжую лисицу и иссиня-черного соболя. «Что их жалеть — сейчас всех разводят, любых, самых дорогих животных, даже рысь и соболей. Вот только куницу и выдру почему-то не научились разводить. Это странно. Вроде совсем простые животные, а не приручаются. Гордые, наверное. В неволе жить не могут».