Ковровая командировка
Фес, Касабланка, Марракеш — три грани Марокко. Пустые мечети, кускус, помешанный рукой мертвеца, утренняя молитва, на которую европейцу не успеть, торговцы коврами, больше похожие на великих инквизиторов, — при всей исхоженности страна еще похожа на приятную галлюцинацию.
Внутри ракушки
Французский квартал Касабланки значительно обветшал и потерял свою красоту и смысл. Марокканцы, похоже, просто не умеют жить в этих белокаменных европейских домах с большими окнами, эркерами и просторными балконами. Они, кажется, не умеют устраивать во французском вкусе уютные кафе со столиками на улице и не умеют подъезжать к этим кафе ни в белых открытых автомобилях, ни даже на мотороллерах. Они не умеют сидеть и пить чай на виду, тем более с дамами. Они стоят или сидят на корточках вдоль тротуаров, но улицы французского квартала слишком широки, чтобы можно было переговариваться, сидя на корточках по разным сторонам улицы возле своих лавок. И поэтому во французском квартале марокканцы выглядят растерянными. Чуть ли не в каждом окне вывешивают портрет короля — ради обретения по-своему понимаемой уверенности в завтрашнем дне. Чуть ли не на каждом углу торгуют разряженными батарейками — туристам в фотоаппараты. И незлобиво отгоняют от лавок сумасшедших детей. Дети либо и вправду сумасшедшие, либо просто галлюцинируют, нанюхавшись клея. Когда идешь по похожему кварталу в Париже, легко представить себе, что люди живут в этих домах, и легко представить себе — как. Но как живут люди во французском квартале Касабланки, представить себе нельзя.
На берегу океана стоит огромная мечеть. Но она пуста. Мечеть построена недавно и новодельностью своей похожа на наш храм Христа Спасителя. Его Величество, повелевший строить мечеть, кажется, имел в виду добиться исламской широковещательности Катара или Объединенных Арабских Эмиратов. Но мечеть пуста, хотя народ вокруг набожный. Старательный экскурсовод обращает внимание туристов на тонкость резьбы по гипсу, украшающей стены, на нечеловеческие площади молельных ковров, покрывающих пол, на хитрое устройство водопровода, благодаря которому мечеть как бы делится напополам тихо журчащим ручьем, и сколько-то там сотен человек одновременно могут совершать омовения. Но мечеть пуста. Экскурсовод показывает, как красиво устроены крытые помосты с отдельными входами, чтобы могли молиться женщины. Но мечеть пуста, нет ни мужчин внизу, ни женщин на помостах. В этой большой мечети совершенно невозможно ни увидеть, ни даже представить себе, как молится народ, который молится вообще-то пять раз в день. Люди молятся в мечетях поменьше. Туда не пускают немусульман.
Засучив штаны, туристы прогуливаются по пляжу, а марокканцы сидят поодаль на корточках. Рано или поздно едва плескавшийся о берег океан вдруг как бы вздыхает, вздымается непропорционально огромной волной и окатывает засучивших штаны туристов по пояс или по грудь. И становится ясно, какого именно зрелища ждали сидящие поодаль на корточках марокканцы.
С океаном всегда так. Сейчас он гладкий как зеркало, а через минуту в нем начинается вдруг длящийся, может быть, всего минуту шторм. Или же в этой бухте он гладкий как зеркало, а в соседней бухте за мысом мощные волны разбиваются о прибрежные камни и пенные фонтаны взлетают метров на пять в высоту, почти добивая до окон лепящихся к скале рыбных ресторанчиков.
Там прекрасные устрицы. Марокканцы не разбирают их по сортам, но устрицы свежи и подаются с весьма сносным местным вином, которое здесь, в Марокко, почему-то не противоречит халялю. В результате за целых два дня в Касабланке если и удается проникнуть куда-нибудь внутрь, то только в устричную раковину, если и удается поглядеть изнутри какой-нибудь дом — то только домик моллюска.
Внутри города
В Фесе огромная и совершенно нетронутая прогрессом медина — старый город. Там средневековье. Оно начинается прямо за стеной гостиницы Palais Jamai — единственного, кажется, отеля, который способен устроить европейца. Лобби-бар, рум-сервис, бизнес-центр, а как выйдешь из дверей — направо будет Средневековье.
Затемно еще, в пять утра, просыпаешься в чуть душноватом отельном номере, оттого что за окном поют муэдзины. В городе сотни мечетей, и сотни муэдзинов поют одновременно призыв к молитве — азан. В предутренней неуютной мгле они поют: «Аллах превыше всего». Европейское ухо поначалу не различает в их пении сложных восточных мелодий. Пение кажется просто истовым криком. Они поют: «Я свидетельствую, что Мухаммед — посланник Аллаха». Они так убедительны, что неловко продолжать нежиться в постели, но страшно встать и последовать их зову. Они поют: «Спешите на молитву. Молитва лучше сна. Спешите к спасению». Волей-неволей встаешь, как встают с постели, чтобы не пропустить важное событие — конец света, например. И даже вовсе не будучи мусульманином, одеваешься и спускаешься в резном лифте и попадаешь в лобби-бар, а там континентальный завтрак, отличающийся от обычного континентального завтрака разве только качеством свежевыжатого апельсинового сока. А после завтрака, выйдя из отеля и свернув в медину, понимаешь, что безнадежно опоздал: хотел увидеть целый город, спешащий по узким улочкам на молитву, но город уже помолился, и все торгуют.
— Приятной прогулки, мсье, — говорит отельный привратник, одетый в белый балахон, белые гетры и красную шапочку — феску, называющуюся так по имени города Фес.
Справа от отеля проезжие улицы кончаются, пешехода обступают глухие каменные стены, и только успевай уворачиваться, повинуясь крику «Балак-балак!», ибо погонщики ослов кричат именно так. Улицы узки иногда настолько, что в начале улицы нельзя расставить в стороны руки, а в конце улицы дома сходятся так близко, что проскользнуть между домами могут только дети. Дети, упираясь руками и ногами в стены домов по разные стороны улицы, карабкаются до высоты второго этажа, чтобы мы похвалили их ловкость. Дети идут домой из школы. Школа похожа на беседку — без окон и с земляным полом.
Время от времени улицы становятся лестницами, поскольку город стоит в предгорьях. Время от времени улицы расширяются, и тогда они становятся базаром. Торгуют рыбой, для развлечения покупателей отрубая акуле голову широким тесаком. Акулья голова шлепается оземь. Торгуют бараниной, бараньими мозгами, сложенными как черепа на картине Верещагина «Апофеоз войны», и бараньим жиром, закатанным в трехлитровые банки. Торгуют специями. Готовят еду. В одной из лавок сидит улыбающаяся пожилая женщина, а перед ней — раскаленный круглый камень, напоминающий голову великана. Женщина растягивает тончайшее тесто, укутывает тестом свой раскаленный камень, и тесто жарится на камне, вздуваясь пузырями. Так готовится пастийя — слоеный пирог с голубятиной и сахаром.
Опасаясь есть на улице, мы заходим в ресторанчик. Просто толкаешь дверь в глухой уличной стене, входишь внутрь и понимаешь, что улицы города жители Феса используют, только чтобы ходить или торговать. Дом изнутри неожиданно огромный: крытый внутренний двор с трехэтажной высоты потолком, примыкающие к внутреннему двору комнаты, легко превращаемые в ресторанные кабинеты. Мы едим кускус. Про кускус нам рассказывают, что его нельзя есть у злых людей. Магическим образом колдун способен извести человека до смерти, если перемешает кускус отрубленной рукой мертвеца.
И хорошо, что мы пообедали до похода в квартал красильщиков кож. О приближении своем к красильням узнаешь по запаху. Пахнет не кожей и не краской. Пахнет неизвестно чем, таким отвратительным, что подобный запах, вероятно, должен быть в аду. Толкаешь очередную дверь в глухой стене — и поднимаешься наверх по проложенной внутри стены узкой каменной лестнице. На одном из поворотов лестницы сидит старик с горою свежей мяты на коленях. Он выдает каждому по пучку мяты и жестами рекомендует запихать мяту в нос.
Внутри квартала, который снаружи казался домом, помещаются кожевенные лавки, склады остроносых туфель-бабушей, гроздья кожаных сумок, пиджаков, плащей, шапок и пуфов. Попетляв по внутренним комнатам и лестницам, мы выходим, наконец, на балкон, возвышающийся над внутренним двором. Двор квартала красильщиков кож величиной с футбольное поле. Там, внизу, раздетые по пояс люди на глазах туристов, напихавших в нос мяты, соскребают кривыми ножами шерсть с кож. Другие дубят кожи в огромных бетонных ваннах. Третьи полощут кожи в бетонных ваннах с ярко-желтой, ярко-красной, ярко-синей краской. Краски, по пояс в которых работают красильщики, составляются на основе цветов и полудрагоценных камней. Белое дубильное вещество, по пояс в котором красильщики мнут и топчут кожи, составляется на основе голубиного помета. Говорят, красильщики не живут дольше пятидесяти лет, а к сорока годам руки у них мягкие, как лайковая перчатка. Говорят еще, что красильное ремесло передается от отца к сыну, и всякий мальчик в квартале красильщиков кож гордится, что станет красильщиком. И всякая девочка мечтает выйти за красильщика замуж.
Мы гуляем по медине до вечера. Мы давно заблудились в лабиринтах и понятия не имеем, где гостиница. Выбирая, куда свернуть на каждом перекрестке, мы ориентируемся по запаху: подальше от красилен, поближе к рядам, где торгуют специями.
Когда сумерки над Фесом сменяются темнотой, медина становится пуста. Совершенно пуста. Нет ни одного прохожего. Не горит ни одно окно, потому что окна здесь вообще не смотрят на городские улицы, а смотрят во внутренние дворы. Нет торговцев и погонщиков. Нет даже ослов. Пустой каменный лабиринт.
— Не дай вам бог оказаться ночью в медине, — говорит гид. — Бежим!
И мы бежим. Гид говорит, что если кому случилось узнать, что бывает ночью в медине города Феса, то, значит, этот человек мертв. Судя по тому, что гид жив, он и сам не знает, что бывает ночью в медине города Феса.
Внутри лавочки
В Марракеше медина представляет собой один большой рынок. И, соответственно, прогулка по Марракешу — это один сплошной шопинг. Ночью на площади загораются тысячи фонарей, и посреди этой иллюминации можно поужинать за доллар всякой приготовленной на огне снедью. И надо опасаться только воды и льда, потому что отравления в Марокко случаются не от немытых фруктов, а, наоборот, от мытых, ибо тамошняя вода — яд для европейца.
Коверные лавки как бы вырастают из-под земли; впрочем, возможно, они вырастают из-под земли потому, что гид умело привел нас к коверной лавке. На двери коверной лавки обыкновенно висит шелковый ковер величиною с мужской носовой платок.
— Я не хочу покупать ковер, — честно предупреждаю я. — Я только посмотрю, можно?
— Конечно, можно, — хозяин выражает радушие.
Является мятный чай, который в Марокко принято разливать из серебряных чайников в стеклянные стаканчики. Является пепельница. Хозяин хлопает в ладоши, и по его хлопку откуда-то из дальних комнат дома принимаются выбегать один за другим юноши, очень сосредоточенные и с потухшими окурками в зубах. Юноши бросают к нашим ногам ковры. Минуты через три с половиной вся просторная комната, где мы сидим, устлана коврами в десять слоев. Ковры доходят нам до колен.
— Какой ковер тебе понравился, мой друг? — улыбается лавочник.
— Я не собираюсь покупать ковер, спасибо.
— Ты и не должен покупать ковер. Просто скажи, какой тебе понравился. Похвали труд простой берберской женщины, которая выткала в ковре всю историю своей жизни. Я передам ей, ей будет приятно.
Решив доставить удовольствие простой берберской женщине, мы с женой тычем пальцами в уголок синего килима, торчащий из-под груды ковров.
— Это прекрасный ковер! — восклицает лавочник. — Я продаю его за три с половиной тысячи долларов, но ты человек, который умеет ценить ковры, и я продам его тебе за две семьсот.
— Спасибо, я не собираюсь покупать ковер, — мне становится как-то неловко, что я тут пью чай, стряхиваю пепел в пепельницу и ничего не покупаю.
— Ты не должен покупать ковер. Но как же ты приехал в Марракеш, ты турист — и вернешься домой без ковра?
— Я не турист, я журналист.
— Ты журналист! — лавочник выражает эксцентрическую радость. — Что же ты не сказал сразу?! Я делаю особые скидки для журналистов. Этот драгоценный ковер я продам тебе всего за две пятьсот.
— Ты же сказал, что мне можно просто посмотреть и ничего не покупать.
— Конечно, можно. Ты мой гость, — лавочник заламывает руки. — Ты мне как брат в моем доме, и я хочу тебе сделать подарок. Назови свою цену. Напиши свою цену на этом клочке бумаги.
Я обреченно беру у лавочника клочок бумаги и ручку и пишу: «$300». Я уверен, что лавочник обидится.
Но он ликует:
— Значит, ты все-таки хочешь купить ковер. Значит, мы договоримся. Тысяча восемьсот!
— Нет!
— Назови свою цену!
— Четыреста!
— Знаешь, что! Ты бербер! (Берберами называется народ, в основном населяющий Марокко.) Только берберы так торгуются! Я бербер, и я знаю. Тысяча! Я говорю «тысяча», потому что ты бербер, а все берберы братья!
— Пятьсот! — говорю я.
— Ладно, — говорит лавочник, — вот тебе клочок бумаги, напиши на нем цифру семьсот.
— Я не хочу покупать ковер за семьсот долларов.
— Я не прошу тебя об этом. Я прошу тебя как брата, как бербера и журналиста — просто написать для меня на клочке бумаги цифру семьсот.
— Ну ладно. — Я беру у лавочника листок и пишу «700».
— По рукам! — кричит лавочник.
В этот самый момент босоногие молодые люди принимаются быстро скручивать мой ковер в аккуратный тюк, оборачивать ковер холстиной, писать на ковре мое имя и мой номер в гостинице La Mamounia. Они почти насильно отбирают у меня кредитную карточку. Я не имею сил сопротивляться. Ковер мой. А лавочник утешает меня.
— Ты доторговался до настоящих марокканских цен. Это такие настоящие цены, что я даже не заплачу за тебя комиссионных твоему гиду. Ты теперь в Марокко как свой.
И я не знаю, врет он или говорит правду.