Корни неба

Корнуолл — место, где кончается страна, известная под именем Соединенное Королевство. Кончается как географически (в точке Лендс-Энд), так и сугубо мистически — даже после всех этих лет здесь явно больше кельтского, нежели англосаксонского.

Экспресс, засиженный усталыми англичанками за и под сорок и одним матерящимся хмырем неопределенного возраста, вез меня из Лондона (если быть точным, с вокзала Пэддингтон) на юго-запад Англии, в графство Корнуолл (если быть точным, в город Ньюки). Я тихо пил свой Strongbow, наслаждался настоящей английской бранью и посматривал по сторонам до тех пор, пока не заснул.

В столицы хорошо въезжать на автомобилях, окраинам больше идут поезда. Железнодорожным сообщениям, проложенным по маршруту «пуп земли — жопа мира», вообще свойственна некая легитимность. Чем дальше от центра, тем меньше тянет на своеволие, тем скорее хочется нахоженных троп и проводников — а где еще искать последних, как не в вагоне? Вдобавок поезд в отличие от машины всегда кажется частью земли, по которой проезжает (об этом писал Фицджеральд), что довольно важно, когда едешь в какую-нибудь великолепную глушь. В этой зависимости от не тобой проложенных путей есть что-то глубоко правильное. Особенно когда отправляешься по местам чуть ли не короля Артура. По крайней мере так здесь поговаривают — насчет Артура.

Когда я проснулся, уже рассвело (выехали мы в полночь). Поезд прибыл к деревне под названием Пар — здесь предстояло сделать финальную пересадку до Ньюки.

Рядом с Паром оказался огромный каменный мост. Что именно он соединяет посреди густого, как джунгли, леса, я понять не успел, но в его бесполезном величии мне померещился иконический знак здешней местности. Я решил, что этот рукотворный камень преткновения и есть граница Корнуолла. Простите мою экзальтацию — когда долго едешь на электричке по замечательным, но безупречно одноликим английским угодьям с их овцами, тяжеловозами, порой фазанами, иногда оленями, то сюрпризы в виде таких мостов развлекают неизбежно.

В семь утра я вышел на пустую платформу. Поезд на Ньюки ожидался только через два часа, и я зашагал по тропинке по направлению к нарядным домам. Приятно пищали птицы, пахло какими-то цветами, на дереве висело размашистое объявление об исчезновении кошки Кэсси. В деревне жило что-то около полутора тысяч человек, кого-то из них я даже встретил. Сперва нарисовался мусорщик, затем пожилая леди с лиловыми волосами и парой сонных псов. Оба заботливо осведомились: «Are you lost?» Я покачал головой, потому что в тот момент я был скорее found. Виды корнуолльской деревушки отбросили меня приблизительно на четверть века назад, прямо в дачное детство. Вот так же проносилась электричка рядом с домом, так же петляла тропинка до станции, так же пеняли на пропажу домашних животных, так же цвел куст, так же светало, так же пахло, так же было хорошо. Но при этом все было принципиально иным. Заграница — это не столько миф о загробной жизни, сколько история о несбывшемся. Я поразился, до чего иногда бывает похоже то, что произошло на самом деле, и то, что могло бы произойти. При всей своей абсолютной схожести передо мной шевелилась абсолютно другая и, наверное, более здоровая жизнь. Что такое здоровая жизнь? Очевидно, та, над которой не имеют власти воспоминания.

Ньюки

Дэвид Г.Лоуренс однажды заметил, что жить в Корнуолле — это как стоять у распахнутого окна и выглядывать будто из самой Англии. Чистая правда, только стоять у окна оказалось делом совершенно не обязательным. По крайней мере в гостинице The Bay Hotel, что на окраине Ньюки. Там окна устроены таким образом, что вид Атлантического океана отпечатывается в зрачке сразу по пробуждении. Если вы, например, имеете обыкновение просыпаться на правом боку, то для окончательного счастья вам достаточно будет просто открыть глаза (хотя бы один) — перед сонным взором немедленно замаячит океан: такое чувство, что спали прямо на берегу. Если оторвать голову от подушки, взору откроются скалы и замок на холме. Зачем при подобных перспективах вообще вылезать из постели, я и сам толком не понимал. Тем не менее повинуясь неизбывному любопытству заезжего человека, я поднимался и шел в город. Это примерно полчаса неспешным шагом по холмистому побережью, где воздух такой густой, что перехватывает дыхание. Совесть не велит использовать междометие «ах» в сочетании с местоимением «эти», поэтому в описании дороги придется ограничиться сдержанно-назывными предложениями. Пустынные пляжи. Пружинистые дюны. Рельефные обрывы.

Ньюки — главное серферское прибежище всего Соединенного Королевства. Я прибыл в несезон, по берегу сновали редкие учебного вида фигурки в гидрокостюмах. Ну что ж, в отсутствие реальных спортсменов меньше поводов ощутить себя унтерменшем — я бодро вышагивал по центральной улочке, то и дело расправляя плечи, безрезультатно отражающиеся в пустых витринах серферских универмагов. Городок был тих и мал (в приморских английских городах, будь то Гастингс, Брайтон или вот Ньюки, заключено особое очарование — тут словно бы всегда воскресенье). В пустых ресторанах подавали ловко приготовленную камбалу. Пабы были просторные и светлые, как гостиничные лобби, в них пахло не пивом, но морем.

Основной напиток здешних мест — это, понятно, сидр. (Местный эль, на мой вкус, слишком водянистый, такое ощущение, что в него, не удержавшись от соблазна, плеснули из прибоя.) Пластиковые баллоны украшены рисунками и частушками столь простодушного содержания, что по сравнению с ними рекламная кампания пива «Толстяк» кажется верхом снобизма. Напиток, надо сказать, под стать — грубый, брагообразный нектар в восемь оборотов, с одного литра награждающий блаженным пудовым оцепенением. В таком оцепенении хорошо сидеть на краю обрыва и пытаться сосчитать все оттенки бирюзы в океанской толще. В заливе Фистрал на холме стоит толстый каменный крест в память о тех, кто родился здесь, а погиб на мировых войнах, а неподалеку от него странное сооружение, похожее на автобусную остановку где-нибудь в Московской области. Она надежно укрывает от ветра, без которого на этих высотах не обходится. И не только от него. В этой непыльной идиллии, оказывается, довольно непросто существовать. Вписаться в приморский пейзаж, вообще-то, не сложнее, чем спеть в караоке, но только не в Корнуолле. В безмятежном устройстве здешнего побережья нет ничего лишнего. В подобных местах присутствуют какие-нибудь спецэффекты, будь то открыточная суровость норвежских фьордов или злачная сладость Французской Ривьеры. Всегда есть какой-то отвлекающий маневр. А здесь его нет. Здесь все равно себе. Все вокруг такое бесхитростное и раскавыченное, что день на третий случаются сумасшедшие перепады настроения — в течение суток чувствуешь себя то безукоризненно счастливым, а то прямо хоть режь вены створкой свежесъеденной мидии. Человеческие чувства вообще штука переменчивая, а на фоне спокойной и светлой статики здешних мест это их свойство выпячивается вперед, словно груди здешних официанток.

Чтобы привести искомые чувства в порядок, хорошо посидеть на холме в этой каменной остановке, которая сразу показалась мне ближайшей родственницей того моста, что я видел в Паре. Вообще, камни, торчащие из земли, — это свойство здешних мест: вспомнить те же кромлехи (кромлех — священный круг из камней. — Прим.ред.) Мой любимый кромлех называется «Веселые девицы» и находится неподалеку от города Пензанс, по дороге из Ньюлина в Лендс-Энд. Согласно мифу, это некие девушки в свое время так затанцевались, что превратились в камни. Я охотно верю в эту историю. Человеку, чтобы как следует вписаться в корнуолльский пейзаж, действительно следует стать истуканом.

Пензанс

В одних местах хочется заводить детей, в других — подруг, в третьих — поставщиков какой-нибудь отравы. В Корнуолле не хочется ни того, ни другого, ни третьего. Зато здесь мне первый раз в жизни захотелось завести собаку. Я смотрел на пустынные берега и думал, как доволен и благодарен может быть зверь, мчащийся по влажному песку.

Пензанс — городок лебедей и питбулей, где наливать начинают с девяти утра, и в барных холодильниках томится «Балтика №3», непонятно на кого здесь рассчитанная; где бесшумно гастролируют трибьют-бенды с названиями типа Dire Traits, а в паре миль от берега в вечной дымке плывет остров Сент-Майклc-Маунт. Когда опускается туман, он выглядит как настоящий замок-призрак. Впрочем, когда в Пензансе сгущается туман, даже школьница со скейтбордом кажется фата-морганой.

С городами как с женщинами — интересно определять возраст на глаз, без предварительной информации. Попробуйте как-нибудь, руководствуясь исключительно личными ощущениями, понять, сколько лет Парижу, Нью-Йорку или деревеньке на острове Борнео? Прекрасное, в сущности, упражнение, не пойми, правда, что тренирующее. Важно ведь не то, какие стадии развития город прошел, а то, на какой он сумел задержаться. Мне, например, не показалось, что Корнуолл пропитан какой-то специальной древностью. Мысли о друидах и короле Артуре здесь почему-то редко приходят в голову, а рыцари слишком явно переквалифицировались в байкеров. Здесь древность немного иная — века максимум восемнадцатого. Пензанс же исторически город пиратов и контрабандистов, не зря же здесь есть паб с безупречно стивенсоновским именем Admiral Benbow. Ссохшийся от лет и ассоциаций — не паб, но портовая таверна, до отказа забитая цепями, румпелями, треуголками, компасами и иной моряцкой утварью. Здесь подают отменный пирог с рыбой и креветками, а вообще меню вполне отвечает пожеланиям Билли Бонса: «Ром, яичница, свиная грудинка — вот и все, что мне нужно». «Бенбоу» расположен на Чейпел-стрит, самой интересной улице Пензанса, которая, впрочем, ведет прямиком на кладбище. Я не видел в мире могильника прекрасней, чем здешний, при церкви Святой Марии. Тут разбит сад, отсюда виден океан, по могильным плитам скачут белки, а на пальмах сидят кукуют альбатросы. Под ближайшим ко мне камнем лежал ребенок — двухлетний мальчик, умерший в конце позапрошлого века. Смерть тут кажется невинной, нормальной, потому что нет уже никого, кто мог бы вспомнить этого мальчика. И его надгробие дышит тем же бесцветным естеством, что и мост в лесу, что и остановка на холме, что и девушки, чьи тела стали камнем. В некотором роде это вершина эволюции, потому что забвение в конечном итоге оказывается выше памяти, а камень — блаженнее мемориала. Не зря же в Корнуолле уже больше двух веков никто не говорит на своем исконном языке. Видимо, это такая особая корнуолльская форма жизни. Той, над которой не имеют власти воспоминания, а стало быть — заведомо лучшей.