Комната Старка

В середине мая самый известный дизайнер планеты привозит в Москву свою персональную выставку «Vanity Case by Starck». В процессе подготовки выставки Старк пригласил одного из ее организаторов – Пьера Доза – на песчаную косу Бассан Д’Аркашон недалеко от Бордо и в собственную парижскую квартиру напротив Эйфелевой башни, чтобы признаться в содеянном. По словам Старка, он сделал дизайн общедоступным и всепроникающим – и тем самым похоронил его.

– Когда ты начал осознавать странность твоего положения, вообще самого твоего образа?

– Ну ты прямо с места в карьер! Знаешь, для ответа на такие вопросы надо как минимум слегка поразмыслить… лет этак пятнадцать на кушетке у психоаналитика, и тогда я готов. Единственное, со временем сейчас плоховато! Ну начнем хотя бы с того, что я себе профессию не выбирал – скорее, она меня выбрала или, скажем, моя лень ее для меня выбрала, легкость… что-то в этом роде. Да и потом, я не думаю, что здесь вообще применимо слово «образ». Оно подразумевает некое осознанное создание чего-то, а я недостаточно умен для того, чтобы что-то долго и тщательно создавать. Что же до странности… все мы уверены в своей особости, непохожести на других, и вряд ли у меня этой уверенности должно быть больше или меньше. Ну а неприятие иного, на мой взгляд, уже давно стало у человека доминирующим мотивом, это, по-моему, одна из главных движущих сил нашего существования. Так или иначе, мне самому никогда не казалось, что я какой-то особенный, но я видел, что так кажется другим.

– Просто иногда складывается впечатление, что ты над этой странностью работал, культивировал ее, что ли.

– Я тебе говорю: я не в состоянии ничего культивировать, будь то комнатные растения на подоконнике или этот мой пресловутый образ. Еще раз: для такого созидания, конструирования образа нужно быть умным. У меня, конечно, есть свои достоинства, но необходимый для такой работы ум к их числу явно не относится. Для создания образа, если хочешь, надо быть шахматистом.

– Ты рано и совершенно самостоятельно начал рисовать. Тебе казалось, что это твое призвание?

– Да нет, просто это единственное, что я умею делать как следует. А все остальное мне делать скучно – до определенного момента, конечно. Например, мое детство кажется мне сейчас одним гигантским куском промерзлой и непробиваемой скуки. Школа – это вообще какой-то страшный суд: все тебя стараются заставить что-то делать… Я неделями в школу не ходил. Ну, собственно, и результат налицо: со сложением я еще как-то разбираюсь, умножение тоже туда-сюда, но деление – увольте! Я даже месяцы не могу вразброс назвать, только по порядку, один за другим. Алфавит – отдельная история. Нет, правда, я бежал от школы все эти десять лет, шлялся по лесам или гонял на мопеде, меня вечно отлавливали полицейские. Но я просто не мог туда ходить – я не вписывался, не влезал в эти лекала. И тогда я начал понимать, что единственное убежище – это заполнять мир своими снами, на бумаге, например, это самое простое… или на куче мокрого песка, неважно.

– Когда ты почувствовал, что воплощение твоих снов на бумаге – это твое, это то, в чем ты действительно хорош, то, для чего ты появился на свет?

– Да никогда. У меня и сейчас нет такого чувства, я до сих пор не уверен, что создан для этой профессии. И я в ней вовсе не хорош, если воспользоваться твоим термином. Если взять архитектуру, то я вряд ли подхожу под ее критерии: мне скорее любопытно заниматься разного рода пространственными экспериментами, нежели строить чисто утилитарное жилье. Оформителем меня тоже сложно назвать, у меня нет и намека на вкус. Можно, конечно, сказать, что я режиссер – такой, знаешь, постановщик, двигающий людьми. Но если и так, то это ремесло, которое я придумал себе сам. Дизайнер – тоже нет: дизайнер, как правило, пытается сделать тот или иной предмет покрасивее, чтобы он лучше продавался – и то с неизбежными уступками во имя маркетинга. Это вообще не для меня. Так что в итоге твой вопрос меня скорее наводит на мысль, что все свои профессии я попросту создал себе сам: на пустом месте, безо всякой базы, без какого-либо примера или образца – взял и придумал.

– Тогда, можно сказать, тебе сильно повезло, что ты попал именно в дизайн – тут можно заниматься всем сразу.

– Повезло – это да. Хотя тут, конечно, и везение, и невезение. Но ты совершенно прав: дизайн соприкасается с чем угодно. Это как у кинорежиссера: нужно очень многое одновременно делать, и плюс ко всему ты и говорить в своих фильмах можешь о многом. Удачно также то, что во Франции это все было в новинку, никакого дизайна здесь, по сути, не существовало. Все приходилось начинать с чистого листа – значит, можно было придумывать свои правила игры. Скажем, говорить о любви при помощи зубной щетки – мысль, мягко говоря, неочевидная. Но мне неинтересно говорить при помощи щетки о том, как надо чистить зубы! Говорить при помощи стула о комфорте – тоже неинтересно. Мне хочется говорить… ну я не знаю… о самых разных милых и приятных вещах, но только не обо всем об этом.

– Тогда я хотел бы вернуться к началу разговора. У того, чем ты занимаешься, нет названия. Это, конечно, не что-то «неназываемое», но нечто вроде того.

– А что, выражение мне нравится. Пока это нельзя будет никак назвать, то и существовать такое занятие как бы не будет, а для меня это прямой путь к свободе. Свободе как угодно это занятие вертеть – лепить из него все что вздумается. Я вообще беглец по натуре, но особенно резво я бегаю от ярлыков. Я всегда устраивал свою жизнь так, чтобы, как только меня где-то ждали, рассчитывали на меня, я тотчас же отправлялся в противоположную сторону. Чтобы не вычислили!

– Мне в этом видится стремление всегда слегка возвышаться «над схваткой», чтобы оставалась возможность делать что-то свое. Но есть здесь и какая-то пародийная нота: художник должен дни напролет просиживать в мастерской, не задумываться о том, как он будет платить за квартиру, помнить лишь о том, что ему нужно покрывать красками холст. Нет ли здесь стремления избежать препятствий?

– Нет, это не отказ от преодоления препятствий, хотя, в общем, описание точное. Это скорее создание препятствия, но в ином смысле. Основным моим занятием и стремлением всегда было создание своего рода крепостей, чтобы отгородиться от всякой грязи, от всего, что могло бы так или иначе вернуть меня к реальности. И на самом деле ты видел, что эта цитадель, эта готовность к отпору призвана как раз способствовать креативности. Еще раз: в принципе, все верно – но настоящей причиной является прежде всего паническое нежелание соприкасаться с реальностью. Я не живу в реальности, и ты совершенно справедливо говорил о вознесенности, своего рода левитации, что ли. Когда я заговариваю о бытовых вещах, люди надо мной смеются. Друзья, жена – все говорят: «Ты что, с луны свалился?» Я полностью погружен в свою утопию, и, как мне кажется, если в нее так верить, значит, она должна существовать. И ее должно быть много! Знаешь, говорят, «утопия – это соус, который при готовке выкипает».

– Кстати, зацеплюсь за произнесенное слово: ты часто говоришь о друзьях…

– Ты что, друзья – это просто дар свыше! У меня полностью атрофировано чувство семейственности, я не приемлю автоматического, само собой разумеющегося уважения или любви к тем, кто должны быть моими родителями, детьми… Получается, мне их как бы навязывают, что ли. Ну да ладно. Мне, правда, сильно повезло и с теми и с другими, и я скорее доволен теми немногими родителями и очень доволен теми немногими детьми, которые у меня есть. Но это скорее объясняется тем, что они действительно что-то из себя представляют, независимо ни от каких связей. Это мои дети, но они просто гениальные, они словно навязывают мне свои достоинства, и я как бы невольно за это их люблю. Но друзья – это совершенно другое дело, это мой выбор, я их сам создал, если хочешь. Мне нужен этот человек, мне хочется, чтобы мы были нужны друг другу, а это очень-очень важная вещь. Поскольку же по устройству своему я существо совершенно асоциальное, одиночка, то у меня все вокруг увешано фотографиями друзей – вот как здесь, – чтобы чувствовать, что они всегда со мной, несмотря ни на что, чтобы знать, что даже в самом волчьем одиночестве у меня есть друзья. Друзья – это самое главное. Но я столько езжу по работе, что все это как-то истончается, растягивается, люди теряются, а я патологически не способен склеивать такие разбитые чашки. Я, например, в принципе не умею говорить по телефону. Есть люди, которые висят на телефоне часами, звонят одним и тем же людям по три раза на дню по всяким пустякам. Я же могу кому-то позвонить, только если мне надо что-то сказать – поэта, как видишь, во мне ни на грамм, – а друзьям не всегда звонят, чтобы сказать им что-то конкретное, сугубо деловое. То есть не всегда есть предмет для беседы. Ну я и не звоню и живу постоянно в таком как бы полом, заряженном ожиданием пространстве – «о, где же все, я чувствую, как мы отдаляемся друг от друга, мне так не хватает их присутствия, этих невидимых вибраций», – и это истончает уже меня самого. Я страшно от этого страдаю. Поэтому когда в конце концов раздается чей-то звонок, то я начинаю взахлеб благодарить, половина разговора в итоге состоит из «как это мило», «я знаю, я и сам не звоню, но ты только не думай…», «у меня просто телефонная фобия какая-то», «пожалуйста, звони, звони почаще»… И они звонят!

– Хорошо, после друзей – узкого круга – расскажи о проектах «для широкой публики».

– А, понимаю… Ну основными в этой категории были Trois Suisse [каталог продажи товаров по почте] и Thomson [производитель бытовой электроники], но, по сути, это две разные работы. Это было для меня очень важно. Верующим в прямом смысле слова меня назвать нельзя, но по природе своей я очень религиозен. И, будучи человеком религиозным, я не чужд и некоторой коммунистической закваски – связь между этими двумя феноменами чрезвычайно тесна; разница только в том, что – каждый по-своему – оба они плохо закончились и как-то окончательно выродились. Но я всегда верил и продолжаю верить в лучшую судьбу, в благо для всех. Это может показаться нелепым, но мне наплевать. Например, я ни за какие деньги не возьмусь делать золотую кровать для той же Мадонны – приоритетом всегда будут вещи для большинства. И Trois Suisse был первым таким по-настоящему демократичным моим проектом. Каталоги по природе своей – феномен популярный, народный в хорошем смысле слова. Это, если угодно, удар ногой, перед которым распахиваются все двери, и я очень остро почувствовал эту возможность стать могильщиком дизайна. Скажем так: с Trois Suisse я похоронил дизайн. У Thomson смысл был тот же, но со своей спецификой, конечно. Я совершенно не против техники, более того – некоторые аспекты, связанные с повседневным применением электронной аппаратуры, кажутся мне очень важными. Но меня всегда настораживала, даже отталкивала чрезмерная зависимость от этих приборов. Полное название компании было Thomson Consumer Electronics, то есть «Потребительская электроника Thomson», и я решил, что эта идея электронного потребления просто невыносима. Есть люди, которые залезают в чудовищные долги, сходят с ума, становятся настоящими рабами своих усилителей, всех этих кнопок, бесконечных телевизоров в каждой комнате; это какая-то катастрофическая форма современной непристойности. Я решил с ней бороться – и, как мне кажется, отчасти преуспел. Конечно, в этом бизнесе приходится иметь дело с такими монстрами, что о мысли революционизировать электронику лучше просто забыть, но я до сих пор каждый день вижу следы тогдашних моих начинаний, о какой бы марке электроники ни шла речь. Уже хотя бы смена названия с «Потребительской электроники Thomson» на Thomson Multimedia: ведь здесь сочетается не только смысл «мультимедиа как оборудование», все патенты, которыми Thomson тогда владел, электронные технологии – но и «наполнение», программы, софтвер, если угодно. Мне хотелось, чтобы компания, улучшив свою технику – сделав ее умнее, интеллигентнее, что ли, – перешла бы и к содержанию, смыслу всех этих аппаратов. По-моему, глупо делать красивые телевизоры, если показывают по ним то же дерьмо. Ну, то есть, не все прямо так получилось, но замысел был именно таким. Основным же для меня был слоган, своего рода подзаголовок: «Thomson – from technology to love» – «от технологии к любви». Вот это жизненно важно: я хотел показать, что технология, железки – не есть цель в себе, они не самодостаточны. Важно, что из них можно извлечь человеческого: удовольствие, счастье, любовь… И, со всеми оговорками, это многое изменило: я вижу сейчас рекламные кампании японских фирм, корейских… да и сам облик этой техники стал с тех пор каким-то более дружественным, что ли.

– Ну и, наконец, самый популярный аспект твоего творчества – и, если угодно, еще одно ключевое для тебя слово – стулья. Я попытался их сосчитать…

– Ты, я смотрю, легких дорог не ищешь.

– ...насчитал около 80. Не знаю, все ли нашел.

– Меня это не удивляет и, даже более того, скажу тебе честно, просто убивает. Каждый раз, как выходит какая-нибудь книжка, предлагающая хоть сколько-нибудь общий взгляд на то, что я делаю, –  типа «жизнь и творчество» – у меня просто опускаются руки. Стоит просто прикинуть, тупо поделить количество отпущенного времени на общее число проектов, которые там представлены, плюс те, что готовы, но пока еще не опубликованы, плюс прочая мелочь – и получится, если округлять, что я должен делать по стулу или там шкафу каждые два дня. «Что за идиотизм, – справедливо спросит читатель. – Какой придурок может убивать свою жизнь на то, чтобы строгать один за другим все эти совершенно неинтересные предметы?»

– Ну ладно, оставим в покое тех, кому неинтересно, но мне здесь скорее видится своего рода нечестная конкуренция, если мы исходим из того принципа, что стул остается в жизни дизайнера важным символическим элементом, предельно нагруженным смыслом…

– Ну да, наверное.

– И выпуская аж восемьдесят стульев, очевидно, ты даешь себе как бы дополнительный шанс, что хоть один из них войдет в историю.

– Да, но и ровно столько же дополнительных шансов показать, что я ничего не стою. Тут все очень симметрично: производя 80 стульев, ты этой избыточностью подставляешься также под возможность, что ты произвел 80 кусков дерьма. Это opus magnum, произведение всей жизни – ведь есть же дизайнеры, которые всю жизнь работают над чем-то одним, – надо быть полным идиотом, чтобы промахнуться: если, конечно, ты действительно как следует на протяжении всей своей жизни над ним размышлял! Так что, на мой взгляд, здесь все наоборот. Избыточное производство таит в себе куда больше рисков, чем ограниченное.

– Тогда как объяснить, что такое перепроизводство еще может быть востребовано – как и стулья, кстати?

– Ну стульев-то как раз, если говорить откровенно, уже более чем достаточно. Стулья интересны лишь как символы, ну и, конечно, как своего рода аттестат зрелости для дизайнера: делать их очень сложно. Но просто показать, что, мол, вес взят, планка преодолена, просто поставить галочку – «я умею» – тоже любопытного мало. Конечно, при помощи предмета еще много чего можно выразить, но самое главное, что сегодня вызов, который может представлять собой стул, расположен не в плоскости дизайна как такового, а в плоскости доступности этого дизайна. Иначе говоря, настоящий бой сегодня идет не вокруг очертаний стула, а прямо и тупо вокруг его цены, вокруг его дистрибуции, проникновения в мир людей, доступности, как я сказал. Единственная моя победа, как мне представляется, связана вовсе не с дизайном: это не победа дизайна. Есть дизайнеры, которые в этом качестве выше меня на голову, но за десять лет снять с ценника дизайнерской вещи три нуля – вот это победа, и это был настоящий бой, настоящая коллективная терапия. Никому это и в голову прийти не могло, что это вообще нужно. Перейти за 10 лет с 1000 долларов на 10 – вот где был настоящий бой, и я его выиграл. Дело сделано, и изначально поставленная этим цель – убить дизайн – выполнена.

– Ну это как-то эгоистично.

– Да именно что не эгоистично: в этом и есть общественный интерес! Убивая дизайн, мы уничтожаем само это слово «дизайн», которое до сих пор обозначало элитарный вид спорта – как гольф или яхты. А когда исчезнет слово, значит, сам феномен как бы растворился в обществе, он доступен всем, и никто об этом даже не задумывается: как вода, как воздух, как все вокруг…