Факультет ненужных вещей

С 26 октября по 2 ноября в ЦДХ пройдет ежегодный Антикварный салон

Для того чтобы собирать старые утюги или аптечные флаконы, не нужны ни лицензии, ни специальные навыки, этим может заниматься всякий. Чтобы коллекционировать антиквариат, нужно знать правила игры. И то и другое подобно болезни – страсть к собирательству косит всех, невзирая на состояния и чины. Аристократическая причуда превращается в эпидемию: с каждым годом у этой болезни все больше жертв. Елена Ковальская выяснила, что и как коллекционируют в Москве.

В детстве мама убеждала: всякий стоящий человек что-нибудь да собирает. Мол, «скажи мне, что ты собираешь, и я скажу тебе, кто ты». Сама мама собирала урожай на даче, а папа – цветные телевизоры. Я стала собирать марки серии «Живопись» – их продавали в киосках Союзпечати. В институте коллекционирование помогло мне сдать экзамен по изо, но где теперь пылятся эти кляссеры – бог весть. Я выросла антисобирателем; высшее наслаждение испытываю, вынося вещи на помойку. Самая старая вещь – черное пианино марки «Украина», и то стоит у лифта на лестничной клетке: бери не хочу. Впрочем, я знакома с человеком, который потащил бы мое пианино из Крылатского в Марьину Рощу на собственном горбу, будь оно слегка постарше.

Коллекционер, думала я, – это одинокий злой старик. Ходит в штопаных валенках, ест одни макароны, после его смерти на чердаке в куче соломы обнаруживают дюжину яиц Фаберже. Папа одной моей подруги рассказывал про такого – некто Ильин, бывший энкавэдэшник из Кировограда, разорил не одно дворянское гнездо. Ильин жил убого: «Зачем покупать машину, которую потом можно будет продать только дешевле, если можно купить антиквариат и продать его дороже?» Подружкин папа, сойдясь с Ильиным, годами вывозил из Кировограда иконы известных монастырей, те самые яйца Фаберже и серебро Овчинникова; однажды привез екатерининскую люстру в идеальном состоянии, за которую выручил пять тысяч долларов. Самым ценным в коллекции Ильина были книги. «Старик был дружен с Алексием и писал ему письма, – усмехался подружкин папа, – хлопотал, чтобы первопечатника Федорова причислили к лику святых. Такая у него была мания».

Кларнетист по образованию, отец моей подруги за всю жизнь ходил на службу от силы год: был учителем математики в Тучково. Через год устроил костер из школьных тетрадок и уехал в Москву. Его трудовая книжка до самой пенсии пролежала в музыкальной школе, сам он по месту работы не появлялся. Он занимался скупкой антиквариата по объявлениям в газете, собрав попутно приличную коллекцию фарфора. Представьте себе: Строгино, унылая пятиэтажка, обшарпанный подъезд. Простая дерматиновая дверь, а за ней – бронзовая нимфа на этажерке; пианино с канделябрами; на стене висит Мурильо. Картину не показывали экспертам: вдруг и вправду Мурильо? Как дальше с этим жить? На пианино ваза темного граненого стекла. «Мозер»,– говорил подружкин папа. На столе синеватая ваза с молочным отливом: «Это Галле». В витрине расселась стая фарфоровых птиц: «Вот мейсенский щегол, а эта прелесть – копенгагенский скворец».

Червонцы в чулке, Фаберже в соломе, – образ антиквара, знакомый с детства, враз изменился однажды утром. В кафе «Пушкин» встретила знакомого; свежий, элегантный, ухоженный. Мы пили чай, он рассказывал о блажи: как летал в Гренландию, прочитав книжку датчанина Хёга «Смилла и ее чувство снега», – в Москве ему, мол, снега не хватает. У него зазвонил телефон. «Саврасова не подтвердили, – сообщил он не понижая голоса, – а Кипренский в порядке, нужно только подпись размыть». Вот новость, удивилась я, такой приятный – и любитель древностей? Ну расскажи, а? Расскажи, я в журнале напишу. «Мне не нужна реклама». «Давай я буду Наташа Ростова, – умоляла я, – а ты Анатоль Курагин. Как будто я впервые в опере, ты помнишь: вышла толстая женщина, открыла рот, мимо проскакал мужчина в трико. А ты будешь нашептывать мне тайны вашего загадочного мира». Я перешла на бессовестную лесть. «Курагин плохо кончил, – ухмыльнулся знакомый, – ему отрезали ногу. И главное – испортили лосины стоимостью в двенадцать рублей. Дам тебе телефон человека, – вот он, собака, тщеславен. Он все тебе расскажет».

Расторгуев
Тщеславного товарища зовут Алексей Расторгуев. Искусствовед, преподаватель университета, красавец, собиратель «Бубнового валета». Он говорит про антикварный мир – «теневой, обманный», но имя упоминать не запрещает. Принимает меня в мастерской: просторные комнаты, море света, из дальней комнаты доносятся скрипки. На стене триптих – тайная вечеря даунов. Мне отведено полчаса, чтоб изложить суть просьбы и задать вопросы. «Будьте моим Вергилием, – излагаю суть. – То есть я буду вроде как Данте, а вы вроде как Вергилий. Проведите меня, будьте так добры, кругами вашего ада». Как бы не так, лесть не действует. «Спасибо, нет. Говорить про меня не будем. Задавайте вопросы».

Меня волнует исключительно практический вопрос: куда коллекции деваются, когда хозяева помрут? Насколько мне известно, Марк Шустер, сохранивший коллекцию своего отца Соломона, – один такой. До него был только Соломон Шустер, приумноживший коллекцию своего отца, Абрама Шустера. Прочие потомки – так это видится со стороны – главные враги коллекционера. Живет в Москве довольно известный собиратель географических карт. Дети его тоже довольно хорошо известны. Не тем, что их в детстве писал сам Зверев, – кого только он не писал, кто наливал, того писал. Золотые, прямо скажем, вышли дети. И никто не убедит меня, что отцовская коллекция здесь ни при чем. Не может отец, глядя на сына, не думать, что такой кровью давшуюся коллекцию пустят с молотка. Не может сын, глядя на отца, не думать, что ему будет чем откупиться при разводе от будущих жен. Но для Расторгуева все это не проблема. Он говорит, что коллекционером движет честолюбие (он называет это «расписаться на времени»). Что кроме честолюбия человеком движет талант: «Есть люди, у которых что-то внутри щелкает, когда они чувствуют ценность вещи». Еще он говорит, что коллекционирование – род похоти: «остаться с вещью один на один». У Расторгуева выдающаяся манера говорить, он излагает – как по писаному: «Музеи вымывают вещи из семей и размывают частную жизнь… искусство должно жить в домах… физическая форма культурного существования…» Будто это не касается его, сообщает: коллекционирование – это вид аномалии, и несет фотоальбом, раскрыв его на картинке. Кухня коллекционера, над холодильником ЗИЛ висит искусство; в туалете искусство – над сливным бачком.

Постепенно из разговора становится ясной расстановка сил на рынке. Первую группу составляют просто состоятельные люди; тех, кто готов платить за произведение искусства десятки тысяч, много, из них сегодня рекрутируются собиратели. Поначалу они подбирают интерьер для нового дома, некоторые со временем втягиваются в собирательство. Вторая группа – это дилеры. Дилеры старшего поколения – аристократия от бизнеса, они формируют частные коллекции; их репутация такова, что после них не требуется экспертиза. Многие из них и сами коллекционируют (Еремин, Дудаков, Шустеры, Ржевские и другие). Группа третья – это собственно антиквары; иными словами, магазинщики. Три группы – сообщающиеся сосуды. Над ними вырос институт посредников. «Пришла ко мне тут одна барышня, я дал ей вещь, спустя некоторое время мне принесли ее обратно – но дороже». Когда Расторгуев говорит, что коллекционирование патриотично, это понятно: люди хотят иметь на стенке картинку из учебника «Родная речь». Но тут он заводит речь о диверсификации спроса. Между тем отведенное мне время закончилось. Вместо предполагавшихся минут Расторгуев (вот память тела!) проговорил академический час.

Перченко
«Я лучший отсюда до Парижа». Так говорит он сам. Так говорят о нем другие. Михаил Ефремович Перченко, владелец галереи «Старые мастера», встает навстречу мне из-за стола в своем кабинете. Кабинет в гостинице «Советская» предельно лаконичен: мебельный гарнитур из дерева и кожи, на стене за спиной Перченко старый русский портрет. Перед его глазами – портрет английский. Почему согласился встретиться?

– Я со всеми соглашаюсь встретиться. Мне нечего бояться. Я имею абсолютно стальную репутацию в мире. Я не боюсь публичных выступлений. Вот, – показывает на книжный шкаф с аккуратной стопкой журналов, – видите, стоят сорок моих интервью.

Сорок первое идет как по маслу.

– Я по воскресеньям ходил на оркестр в Гнесинской школе, где я учился играть на скрипке, и после школы у меня было три развлечения – съесть пирожное на углу Николо-Песковского, посмотреть зверей в зоомагазине и зайти в комиссионку на Арбате посмотреть красивые вещи. В то время там собирались очень известные коллекционеры – братья Вишневские, Феликс Евгеньевич и Лев Евгеньевич, Левушка Кропивницкий с женой Галей, которая сейчас директор Музея московских художников Замоскворечья имени Тропинина, Никодим Гиппиус, Володя Мороз, петербуржцы – отец Абрам Шустер и Соломон, Солли – его сын. Помню, однажды Солли прибежал и сказал: «Папа, посмотри, я купил картину шестнадцатого века». Папа посмотрел и сказал: «А что, Солли, в шестнадцатом веке говна не рисовали?» Как только у меня появились первые деньги, я купил там же чашку – подарок двора императорского величества на серебряную свадьбу Александра Второго и Марии Александровны. С двумя портретами, я помню как сейчас. Пятнадцать лет из сорока двух я убил зря, потратив на коллекционирование русского искусства, и сейчас об этом очень жалею. Потому что русское искусство, за исключением двух периодов – русской иконы XV – начала XVI века и русского авангарда, – все третьесортно. Что и доказывается сейчас на рынке, потому что девяносто процентов продающихся имен – это подделка. Русское искусство легко подделывать. А что касается русской мебели, то в основном на рынке привозной «Наполеон III», что выдают за русский ампир. И единственное, что сейчас на рынке не подделывают, – это Запад: его трудно подделывать.

У Перченко хранятся Рембрандт, Мостарт, три Кранаха, Моне, Альтдорфер. Все это – среди мебели XIV–XVI веков и таких же старых гобеленов. Он ест на столе пятнадцатого века. На позапрошлом салоне купил шестнадцатого века рамку, в которой была девятнадцатого века икона.

– За последние десять лет у меня прибавилось от силы десять картин, но все они улучшают качество коллекции.

Качество – идея фикс Перченко:

– Как только у меня появляется вещь, которая сильней по качеству другой вещи, я тут же что-нибудь продаю со стены. Немедленно. Я только этим и занимаюсь.

Он выводит дефиниции:

– Кто жалеет, тот собиратель. Кто не жалеет – тот коллекционер.

Он знает, что заставляет его коллекционировать:

– Наша цивилизация исчерпала идеи Возрождения и подходит к концу; все стало слишком просто, нас на Земле слишком много, я пытаюсь для себя сохранить кусочек старого мира.

Для большинства игроков на антикварном рынке корпоративная этика – это элементарное покрывательство друг друга, с расчетом, что и тебя покроют: «Я не могу вам этого сказать, мне надо посоветоваться с коллегой». Назвав начальницу французских музеев сволочью, Перченко не оговаривается – «это не для печати». Корпоративная этика для него – это уважение что к коллекционерам, что к «мусорщикам». Поставить диагноз коллекционеру?

– Я бы мог, я психолог по профессии, но никогда этого не сделаю. Из уважения к самому факту собирательства. И коллекционер, и «мусорщик», у которого в доме могут соседствовать великое произведение и безделушка, – я всех их уважаю. Они оставляют после себя наследие, и неважно, что одна десятая попадет в музей и погибнет там, а остальное разойдется по друзьям.

Коллекционеры – стяжатели?

– Позвольте, Вишневского три раза сажали, и три раза отбирали его коллекцию. Он носил в портфеле тридцать тысяч рублей, а мы ему покупали брюки и приносили домой сахар, потому что он все тратил на искусство. Я его однажды встретил на Сретенке, где был магазин. Он тащил на себе пятидесятикилограммовый бронзовый канделябр в человеческий рост. Спрашиваю: откуда канделябр, Феликс Евгеньевич? Он говорит мне: Бог послал.

Ткачев
Кому канделябр, кому пустая баночка. Помимо антиквариата в Москве коллекционируют разное – холодное оружие времен Второй мировой. Эмалированную посуду. Награды и должностные знаки. Игрушечных медведей и поддужные колокольчики. Велосипеды, шитье из бисера, музыкальные табакерки. Шляпки, пуговицы и нижнее белье. Михаил Ткачев собирает шпингалеты. Я нашла его через галерею «Роза Азора», там полно такого великолепия.

Я поехала за Мишей в МИИТ, где он работает «ночным директором кафедры «Физика-2». Если точнее, Миша – лаборант. Волосы до плеч. Богемная бородка. Дочери полтора года: «Можно быть спокойным, наследница коллекции растет». Когда я пришла, он заряжал второкурсникам кино про электростатику. Студенты смотрели фильм, мы отправились в главный корпус: Миша принимал участие в его реставрации. К тому же там у него мастерская. Пока шли, Миша рассказывал. Коллекционировать стал по примеру отца, конструктора из города Сарова. Отец был влюблен в авиацию, собрал коллекцию предметов, связанных с полетами в воздух и даже выше. «Отец даже еду космонавтов приносил, мы ее из тюбиков выдавливали и ели». Еще отец собирал автографы известных людей, ездил к ним в гости, вступал в переписку. У него есть автографы Буденного, Сахарова, всех-всех космонавтов, даже Молотов отправлял ему заказные письма («на почте у всех глаза вылезали, когда письма приходили»). Писал отец и самой Долорес Ибаррури. Получил ли ответ – Миша сказать не успел. Мы добрались до цели. На фронтоне главного корпуса в вышине поблескивает свежая надпись: «Императорское московское инженерное училище ведомства путей сообщения». Открываем массивную дверь. За ней – парадная лестница. В нише в первом пролете раньше стоял бюст Ленина, теперь – Николая II. Подпись, однако, сообщает, что это Николай Петров, 1836-1920, основатель института. «Был тендер, – объясняет Миша, – выиграл скульптор, набивший руку на последнем императоре России». На лестнице столкнулись с женщинами в платочках. «Совсем забыли вы нас, Миша», – улыбаются женщины. «Да все времени нет», – отвечает тот и, отведя в сторонку, рассказывает им вполголоса: ездил в Павловский Посад, к отцу Герману, «проповедь была потрясающая». Женщины, объясняет потом, – ареопаг домовой церкви института. Спускаемся в подвал. Петляем в темноте по коридорам. Оказываемся в выложенной кафелем комнате: в углу – гипсовая голова Давида с накрашенными губами. Стоит стоймя половина Венеры Милосской. Вторая половина лежит на боку. На подоконнике, как вороны на ветке, расселись бюсты Ильичей. В центре комнаты лежит на козлах огромное зеркало в старинной раме. Рядом куски зеленой гадости – такую знакомые парни привозили из армии. В гражданской жизни ими можно натирать монеты, в армии ею натирали бляхи на ремнях. Миша натирает зеленым латунные дверные ручки и шпингалеты, печные засовки и вентиляционные решетки. По части фурнитуры Миша – первый человек в Москве. На кафедре «Физика-2», кроме того, у Миши есть персональный шкафчик, где хранятся книги и старинные альбомы. Миша достает одну открытку; с чистой стороны указано: Вениамину Петровичу Тарасову, Императорское техническое училище. Штамп 1904 года. С парадной стороны – вид городской площади. И приписка рукой на фоне лазурного неба: «Е… твою мать, что же вы не шлете обещанную книгу?» Визитка – «Подрядчица по очистке нечистот Акулина Ивановна Иголкина. Москва, Спасская Застава, домъ Кудрявцева» – вызывает у Миши приступ болтливости. Он объясняет, как вывозились нечистоты на рубеже веков. Я не хочу про нечистоты. Вцепляюсь в каталог Мюра и Мерилиза: картинки, под ними цены, корсеты, шляпки, инвалидные коляски, умывальники и пудра. Но Миша ведет меня к странному прибору: якорный амперметр, тоже рубежа веков. По первой профессии я инженер-электрик, про амперметр мне тоже интересно. И Миша рад. Он делает мне царский подарок – включает в сеть катушку Румпкурфа, конечно, тоже рубежа веков. «Я это только лучшим студентам показываю», – говорит «ночной директор» и гасит свет. В темноте раздается нечеловеческий треск. Бревнообразная огромная болванка гудит и вибрирует. Между усов, торчащих из болванки, пробегает синяя жирная молния. В воздухе пахнет озоном. Казалось бы, чего уж больше, но доброта Миши не знает предела: Миша везет меня к себе домой, где хранится другая часть коллекции. Мы идем бодрым шагом под дождем, проходя мимо какого-то дома, Миша замирает, что-то в нем выглядывая: «Как там моя старушка?» Бабушка – думаю я. «Прекрасная зеленая люстра, – объясняет Миша. – Всякий раз прохожу и гляжу на это окно. Свет горит, значит, все нормально». – «А что нормально, Миш?» – спрашиваю и опасаюсь услышать страшное; о том, как он пополняет коллекцию, мы с Мишей еще не говорили. «Нормально, значит, все в порядке. Бабушка жива, люстра на месте», – уклончиво отвечает Миша.

Дом Миши – съемная убитая однушка. У окна складированы каминные изразцы. На полу – электрическая фисгармония. В красном углу – граммофон с красной трубой. На полках флаконы всех размеров и конфигураций. Миша сует мне под нос по очереди: «Дамарный лак», найден в кладовке умершего художника; «Ментол» фабрики «Келеръ и К»; Брокар – но он у многих есть. Константинов – вообще редкость, но у Миши есть рекламный проспект. Нюхаем флакон «Фиалка» фабрики Ралле, нынче – фабрика «Свобода». Фиалка пахнет трухлявым деревом. «Стекло, – говорит Миша, – ищут в старых мусорных ямах». В отличие от прочего мусора стекло не истлевает. Правда, иногда стекло болеет, но Миша сейчас разрабатывает средство от болезни. Миша достает откуда-то консервную банку: «Лучшия ревельскiя кильки. Зеренсенъ и К» (нашел на вернисаже в Измайловском парке).

Едим виноград. Время – полночь. Миша кидается к граммофону. Сверкая глазами, Миша меняет иглу на граммофонной головке и долго-долго крутит ручку. Из кипы пластинок я выбираю марши оркестра Уфимского полка под управлением Бородзюка. Композиция называется «Атака пехоты, с командой, сигналами и стрельбой». Граммофон сипит, скрипит, в конце концов раздается стрельба и конское ржание. Миша кидается закрывать окна, чтоб не пугать соседей. «Коллекционеры, – объясняет между делом, – делятся на нормальных и сумасшедших. Я – нормальный, я собираю для души, и я владею коллекцией. Сумасшедшие – те, кем овладела коллекция». Стрельба усиливается. Звучит призывный горн. Соседи стучат в стенку. «Марш, марш, вперед! – перекрикивает стук хриплый мужской голос из граммофона. – Ура! Ура! Ура!»