Незнайка на Луне

Автор «Сердца Пармы» путешествует по Москве

Без малого год в Москве запоем читают «Сердце Пармы» и «Географ глобус пропил» – две книги никому не известного писателя из Перми. Алексей Иванов покорил столицу, сам не зная о том: в Москву он выбрался лишь тогда, когда его вызвали получать премии и встречаться с поклонниками. Среди последних оказались обозреватели «Афиши», которые решили показать писателю город – и провели Иванова по самым привычным московским местам, настолько знакомым, что и непонятно уже, чего в них нашли. Иванов посетил эти места впервые в жизни и честно написал об увиденном – а Сергей Братков сфотографировал московские достопримечательности.

«Пушкин»
При входе в кафе «Пушкин» я оробел, как и положено в музее. Тяжелое и темное резное дерево гардероба, какая-то благородная тускловатость, вышедшие из употребления манеры… Да еще маленькая пушечка и здоровенный глобус, который почему-то хотелось называть астролябией (откуда-то «оттуда же» слово). Меня деликатно убеждали, что «Пушкин» – заведение демократичное. Говорили еще, что унитазы в этом кафе расписаны под гжель. Я не осмелился посмотреть. Про то, чтобы воспользоваться, и речи идти не могло: меня пережало поперек, да и вообще – святотатство.

Мы заняли столик у большого буфета, в котором вместо посуды стояли старинные книги. Официант расстелил две желтые газеты с меню. Оно было напечатано прыгающими типографскими буквами с ятями и ерами. «Лещи со спаржей в зеве, раки бордолез, омары Крез, имперский майонез…» Я даже читать не стал. В итоге официант принес мне салат размером с ботанический сад. Я просто постеснялся сказать: «Извините, я его боюсь». Пришлось есть эти перепутанные пучки травы, вороха каких-то листьев и пустотелые тростины со вкусом щавеля. Но я сумел поглотить все, будто был диплодоком, и от такого количества растений в желудке как-то этически деградировал. А официант уже нес целый свиной бок, который я съел почти целиком, а потом чашку кофе – такую, будто я был маленькой феей. И тут мне почему-то подумалось, что клоуна в хламиде с пуговицами-помпонами, развлекающего детей, по-хорошему, следовало бы заменить каким-нибудь французом-гувернером или на худой конец Петрушкой в колпаке с бубенцами. И глобус в фойе оказался не медным, а картонным, но искусно раскрашенным. Только вот безобразные очертания Евразии с надписью «TARTARIA» годились скорее доиваногрозновскому времени Зигмунда фон Герберштейна, а не эпохе Крузенштерна, Лисянского и Коцебу. Да и вообще: будь здесь унитазы не только расписаны под гжель, но и сделаны в форме дымковской игрушки – не рифмуются понятия «Пушкин» и «унитаз». В присутствии первого со вторым надо как-то без нажима.

Но чего злиться? Это же игра. Называлось бы это кафе, скажем, «Цой» – было бы оформлено в стиле кочегарки, а в гардеробе вместо номерков выдавали бы крышки от канализационных люков. Москва играет, и на каждый кон у нее новые правила, которые кто-то из игроков придумывает сам. Непонятно, каким законам подчиняется здешняя жизнь; это только в метро везде указатели. Вот и приходится читать вместо текста контекст.

«5 звезд»
Я попробовал подступиться к контексту с плацдарма уже освоенного. Попросту говоря, попросился в кино. Меня повели в кинотеатр «5 звезд». До сеанса оставалось больше часа. Я сидел за столиком возле бесшумного лифта, ездившего туда-сюда неясно зачем, напротив какой-то большой круглой штуки в стене; в штуке этой виднелось нечто вроде пропеллера. И все это о чем-то мучительно напоминало. Голые кирпичные стены, подсвеченные бары, аквариумы с рыбами, похожими на инопланетян… Узнал! Так сказать, вспомнил все. Это «Вспомнить все» и напоминало. Чуть-чуть не хватало только Шварценеггера или задыхающихся мутантов (я не в счет).

В общем, конечно, нетрудно вычитать стилистику Верхувена, или эпоху Пушкина, или еще чего другого, что встретится. Трудно быть всегда готовым. Эта игра стилями, ассоциациями, интерпретациями – она в Москве теперь всегда и везде. А кино – что кино? Только-только начал смотреть и бросил, ушел. Что, я у себя дома Николаса Кейджа не посмотрю? Захотелось в гостиницу, где окна строчками, двери шеренгами, кнопочки лифта колонкой… Но в ванной захрустела отклеившаяся плитка, брякнула раковина, привинченная на один болт вместо двух, да и за кипяточком для кофе надо бежать к портье, как в Гражданскую с поездов бегали на вокзалы, – и вдруг стало так же скучно, как в голливудском триллере.

Stone
Если уж речь зашла о высоком, хочется вспомнить вечеринку, посвященную пятилетию MTV. Меня снабдили пригласительным билетом, на котором с глуповатой фамильярностью было написано: «Только на одного хомо сапиенс». Похоже было, что меня с таким билетом хоть в рай без покаяния пустят.

Было уже темно, когда я появился на Кузнецком Мосту. Подсвеченными аквариумами светились дорогие бутики, крапал дождь, и вообще было холодно. В маленьком дворике у какого-то совсем не парадного входа в клуб Stone стояла небольшая толпа, и у каждого человека из толпы имелся такой же, как и у меня, билет. Я потерся у дверей, послушал разговоры и понял, что клуб переполнен, поэтому охранники запускают только по три человека примерно каждые пять минут. Интересно, откуда за это время образуется свободное пространство? Трамбуют там, что ли, уже вошедших? («Убивают», – добродушно пояснили мне потом.)

Я успел застать изрядный ломоть советского быта, я знаю, что такое очередь, и здешнюю очередь сразу оценил. Построил в уме график, показывающий ориентировочное время моего проникновения внутрь. График уходил, в общем, в бесконечность. Я бы ушел – но толпа, черт ее дери, стояла и ждала. И люди в толпе не выглядели фанатами, способными залезть по отвесной стене на пятнадцатый этаж, чтобы увидеть, как Филипп Киркоров выходит из лифта в тапочках.

Самое удивительное оказалось в том, что каждый ожидающий был эдакой псевдоподией компании, сидевшей где-нибудь неподалеку в кафе. Подходило время, совершался звонок по мобиле – и компания поспевала точно к открытию дверей клуба для новой порции посетителей. У себя дома я такого не встречал. Не то чтобы не было кафе или телефонов. Но как-то не принято в провинции смешивать смыслы. Ждешь – сиди на скамейке на перроне. Хочешь пить кофе – иди в кафе. Но ждать в кафе – это как пить кофе на перроне. Время не подлежит улучшению, потому что, так сказать, времена не выбирают.

А здесь время могло изменяться, улучшаться, и очень даже легко. У входа под дождем время было плохое; в кафе – получше; в клубе – совсем хорошее. В идеале время становилось как бы несуществующим, прозрачным, словно вода. Вода течет туда, где глубже: с пятачка у подворотни – в кафе, из кафе – в клуб.

Конечно, я ушел от клуба Stone несолоно хлебавши, и сожаления меня не мучают. Но до сих пор я не могу разгадать загадку корреляции двух времен; ведь, по логике моих вычислений, сколько время ни улучшай, в клуб-то все равно не попасть – нету мест. А я уверен, что все пришедшие (кроме меня), тем не менее, оказались внутри. Причем даже тот, кто пришел самым последним и без билета.

МДФ
Второй этаж Дома фотографии. Абсолютно пустые комнаты, некрашеные дощатые полы, полторы сотни черно-белых снимков: 60-е годы, Рим. Прямо скажу: идя на выставку римских папарацци, я рассчитывал увидеть голых кинозвезд, пьяные драки, гримасы и разные забавные непотребности – папарацци же, в конце концов. Но нет. Здесь были грязновато-черные ночи; какие-то мостовые; широкие ступени лестниц и облупленные углы зданий; торчащие из-за балюстрад растопыренные листья всяких пиний или араукарий (пальм, короче); лимузины – гладкие и блестящие, как облизанная карамель; и почти совсем неизвестные мне люди.

Признаюсь честно: я с большим трудом и не с первого раза отличу Лоллобриджиду от Брижит и Мэрилин от Марлен. Тем более я не знаю звезд масштабом поменьше и богемных персонажей того времени – режиссеров, политиков, графов и автогонщиков. На фотографиях это были одинаково пожилые и черноволосые мужчины, похожие на Аль Пачино, несколько потертые, как бывалые джинсы. Все эти компании на снимках шли по улицам, смеялись, разговаривали, сидели в ресторанах или залезали в автомобили. Десяток нелепых поз, потерявших равновесие фигур, угловатых жестов, глупых выражений лица – и все. Как-то маловато для выставки, о которой я слышал даже в Перми. (Отдельной серией для меня выстроились фотографии сравнительно недавних звезд – Брандо, Коннери, Бельмондо, Мастроянни. На старых кадрах они пышноволосы, худощавы, бодры, подчеркнуто самоуверенны и ужасно одиноки.)

Потом стало понятно, что я и получил искусство папарацци, а не клубничку, компромат и прочее, чего мне никто не обещал. Однако без этого перца блюдо оказывалось пресным. Ну жизнь. Откуда же такой пиетет?

«Мега»
«Мега» не вместилась даже в Москву, а потому была вытеснена, как наполеоновская армия, – за МКАД, в промзону. Вместо входа в «Меге» вращалась здоровенная стеклянная кастрюля, в которую надо было суметь вскочить, а потом выскочить. Собрав волю, я просеменил внутрь здания сквозь этот крутящийся и прозрачный аппарат. Но остался вопрос: а если бы я застрял, машина застопорилась бы, как двери лифта, или перекусила меня пополам, как пилорама перекусывает гвоздь в доске? Мол, одним посетителем больше, одним меньше – какая разница?

Гигантское пространство перекрывал прозрачный потолок. Везде ходили люди, но без толп и толкотни. Между прохожих проносились на роликах девушки в униформе и с воздушными шариками – этакие местные ангелы. Посреди зала громоздилась серо-стального цвета конструкция, напоминающая кокос. Кокос оказался чем-то вроде детского дома. Десятилетних здесь кормили пирожным и мороженым; пятилетние плавали в озере из разноцветных пластмассовых шариков; где-то наверху кокоса и грудных детей тоже чем-то развлекали, песенки им там пели, что ли, или кормили птичьим молоком.

В магазинчиках-боксах центрального здания, куда я заходил, не обнаружилось какого-то особенного изобилия или разнообразия. Единственное, что поразило меня по-настоящему, – это живое кресло. Его, как самого опасного хищника, содержали в стеклянной витрине. При виде меня кресло зашипело и стало корчиться, меняя форму. То ли примеривалось к тому, как мне будет удобнее сесть, то ли к тому, как ему будет удобнее есть.

В «Меге» не было ничего зазывающего, кричащего. За рукав здесь не хватали, в глаза не заглядывали. Меня вежливо и корректно освободили от всех забот, лишь бы я не отвлекался от главного – от покупок. Я, до недавнего времени обычный бюджетник, как-то привык отдавать себя, практически ничего не получая взамен, и покупка для меня была праздником. Здесь же этот праздник сделался обыденностью, и я почувствовал себя эдаким устройством по приобретению вещей. КПД – ноль.

«Пироги»
Третьяковский проезд вечером кажется не улицей, а помещением – скажем, галереей: так по-комнатному здесь светятся витрины. В этом великолепии очень даже скромно выглядит подъезд заведения под названием «Пироги». Мы спустились в подвал – совсем церковный: с неоштукатуренными кирпичными стенами, с арочными проходами, с коробчатыми монастырскими сводами. Меню было отпечатано на принтере, а листочки засунуты в мутноватые файлы банальной канцелярской папки. Официантка поставила на стол поднос и уронила в салат салфетку. Уже потом, забирая тарелку из-под супа, она заодно унесла и вилку. Бесполезно было звать ее обратно, щелкать пальцами, трясти над головой долларами или рыдать в ладони – все равно бы не заметила. Пока длились многочисленные ожидания, мне рассказали, что в «Пирогах» время от времени собираются молодые московские поэты. Сегодня как раз такой день. Я порадовался удаче.

Поэты и поклонники набились в какой-то дальний каземат, куда я не смог протиснуться. Пришлось стоять в проходе, поминутно получая тычки. В самом каземате какие-то девушки неестественными голосами читали толпе свои стихи. Общая их интонация была такая: мир – это мерзкая и гнусная клоака, в которой страдают, смердят и гниют заживо эти самые девушки, тоже, кстати, мерзкие, гнусные и полуразложившиеся от пороков. Я бы не сказал, что публика корчилась от отвращения или стонала от восхищения. Реакция была как на нечто привычное. Из центра зала, из-за стола, где громоздилась подвыпившая компания, время от времени раздавались насмешки. Девушки-поэты на насмешки тривиально обижались. Люди приходили и незаметно уходили. Наиболее деликатные перед уходом вытягивали шеи и глядели поверх голов, словно им обязательно надо было хоть раз увидеть поэтов, чтобы запомнить навек. Негромкие переговоры вокруг в основном касались тем «Где такой-то?» и «Ты потом куда?». Невидимый мне ведущий что-то вещал о поколении «после «Вавилона» (а я и про поколение до него не слыхал). В общем, я постоял и ушел.

Я ушел – и не увидел самого интересного. Мне только потом рассказали, что произошло. В «Пирогах» появился и произвел фурор поэт Демьян Кудрявцев. Свои строчки он нахально читал прямо с экрана – то ли мобильного телефона, то ли карманного компьютера. Вот это была сила. Девушки-поэты до такого не дотягивали даже вместе со своим апокалипсисом.

«Китайский летчик Джао Да»
При входе билетов не давали, а специальной машинкой ставили на запястье какую-то невидимую печать. Она то ли в темноте должна была фосфоресцировать, то ли проявляться в инфракрасном свете. Моя рука тайком от меня сама собой сразу вытерлась о штанину. Что за печать такая? «666», наверное.

В Перми, где я живу, молодые поэты-авангардисты тоже создавали нечто подобное «Китайскому летчику» – их ночной клуб назывался «Сбитый летчик». Даже не знаю, на какой стадии воплощения этот проект сдох; в любом случае в «Китайском летчике» я себя почувствовал почти как на родине – все здесь знакомо: и низкий потолок с какими-то перекрещивающимися балками, и разнокалиберные табуретки, будто в общаге на дне рождения у приятеля. И молодежь вокруг была веселая и – не побоюсь этого слова – какая-то приличная. За соседним столиком даже в шахматы играли. В провинции шахматы давно стали игрой, так сказать, интимной. В уютных двориках, заросших лопухами, не сидят за клетчатыми столиками пионер с пенсионером, как показывают в кино. И даже с домино, и с водкой не сидят. Сидят только кучи лысых подростков с одной бутылкой пива на каждые шестнадцать человек. Пиво пили и в «Летчике» – но пивная компания тут не раздвигала собою всю остальную публику, словно зонтик, раскрытый в автобусе.

Развлекать присутствующих собиралась группа «Ля-минор»: контрабас, саксофон, аккордеон, барабаны, блатная романтика, дворовые песни. Вокалист явно нуждался в сверкающей фиксе. Публику цепляло, девушки лезли через скамейки, чтобы танцевать. Из пивной компании время от времени просили спеть «Мурку». «Ля-минор» «Мурку» сразу не выдал; однако покочевряжился и уступил. Мне было интересно, чем продолжится банкет? Будет ли «Ля-минор» рвать гармонь пополам, затащит ли пивная компания солиста к себе, начнет ли бармен подменять Holsten «Красным Востоком»? Но все почему-то закончилось чинно. Вот это, наверное, и есть настоящее московское ноу-хау.

А что касается уникальности… В Перми на майские праздники молодежь со всего города без всякой визы сверху отправляется на поляны вдоль реки Чусовой на туристический слет. И вот ночью из Перми едет электричка, набитая туристами. И все здесь одеты кто как хочет, и песни звучат подобные ля-миноровским, и люди так же перекрикиваются через полвагона, и танцуют в тесноте, пьют и курят, и перелезают друг к другу через спинки сидений; разница лишь в том, что в Перми такое – раз в год, а в «Китайском летчике» – каждый вечер. И еще в том, что в электричке все кончается заблеванным тамбуром, мужским центростремительным движением к буфету на станции и уныло-хоровым девичьим пением: «Милая моя, солнышко лесное…» А в остальном – все очень похоже.