«Таланты и покойники» Евгения Писарева «Бороться с тетечками нецелесообразно»

— На афише лицо из двух половин, мужской и женской. Будет, стало быть, пьеса про любовь?

— Там другое. Художники инсценируют смерть одного из своих друзей — на спор, что цены на их картины увеличатся, к тому же он может побывать на собственных похоронах. И для того чтобы его не разоблачили, он является на похороны в образе своей сестры.

— То есть все как мы и любим.

— Да, все как мы и любим. Пьеса явно сделана под влиянием комедий с переодеваниями, которых в конце XIX века много писалось, начиная с «Тетки Чарлея». Хотя в ней в забавной форме Марк Твен излагает довольно печальную мысль: «Они любить умеют только мертвых».

— Впервые слышу, что Марк Твен писал пьесы.

— Оказывается, писал. В 2003 году в американской библиотеке нашли рукопись пьесы, в которой угадывался сюжет рассказа Марка Твена «Жив или мертв». Потом было доказано, что пьеса ему и принадлежит. Ее ставили на Бродвее, потом в Вест-Энде. Я слежу за тем, что в Нью-Йорке и Лондоне идет, и эта пьеса мне понравилась: кому не интересно было бы услышать, что про него скажут на похоронах. Правда, когда дошел до того места, где мужчина переодевается женщиной, то испугался: я и сам много такого делал, и вообще, та старая забава — я ею сыт и на экране, и в театре. С другой стороны, это проверенный коммерческий ход. Да и для актера это интересная задача — если ориентироваться не на «Новых русских бабок», а на Дастина Хоффмана и Джека Леммона.

— Кто у вас будет равняться на Хоффмана?

— Сергей Лазарев.

— Помню, окончив театральный и одновременно начав петь, Лазарев играл Ромео у Романа Козака. И театр был в ужасе: фанатки группы Smash!! кидали на сцену трусики.

— Да, тогда на Лазарева многие впервые пришли в театр. С тех пор они повзрослели вместе с ним. Когда он сыграл в «Одолжите тенора!», они и выглядели, и вели себя иначе. С премьеры «Тенора» семь лет прошло, тем зрителям уже по тридцать, интересно будет их теперь увидеть. Мы с Лазаревым все это время искали повод для совместной работы — для жанра музыкальной комедии он идеальный актер. Театральные артисты — народ тяжелый, а в Сергее есть та легкость невероятная, без которой комедия не комедия.

— Вы в Театре Пушкина с детства, так ведь?

— С момента поступления в институт. Юрий Еремин набрал в Школе-студии МХАТ курс для Пушкинского театра, он тогда им руководил. Значит, в сентябре 1989 года я сюда впервые вошел. В конце первого курса мы уже выходили на сцену — там эльфы, тут гости на вечеринке. Окончив институт, стал здесь артистом. Постепенно начал ставить — то в филиале, то сказки.

— Вы же хороший артист, зачем вам это нужно было? Может быть, в жизни вы командир?

— Нет, не командир… Нет, сейчас уже командир. Профессия повлияла. Я довольно быстро охладел к актерству, хотя много играл, и не последние роли — Хлестакова, например. А рядом всегда были режиссеры. Еремин — режиссер. Преподавали Вячеслав Долгачев, Роман Козак, я еще студентом на всех спектаклях дипломных был у них ассистентом. Поэтому я считаю, что обучен не хуже, чем дипломированные режиссеры. К тому же в 2001 году попал в ассистенты к Деклану Доннеллану и в течение восьми лет работал с ним над тремя спектаклями, среди которых один английский. За границей режиссеры так и учатся — ассистируя мэтрам. И когда Кирилл Серебренников пришел делать к нам «Откровенные полароидные снимки» и предложил мне роль, я попросил взять меня еще и ассистентом.

— Кириллу самому ставят в упрек отсутствие образования режиссерского. Чему у него можно было научиться?

— Если бы не Кирилл, я бы остался актером, который иногда ставит сказки. В нем есть смелость. Кто-то назовет это наглостью. Я в Кирилле увидел человека, который не получил режиссерского образования, но не имел на этот счет комплексов. Я видел, как смело и безоглядно он делал то, что хочет. После работы с ним я очень скоро сделал спектакль. Он никак не стыковался с тем, что я только что сыграл, это была пьеса «Одолжите тенора!», и тут я удивил самого себя — тем, в каком жанре и ключе поставил.

— А у Доннеллана что нового вы узнали?

— Для него компания важнее спектакля. Я долго этого не понимал, спорил с ним, кричал про искусство. И однажды он сформулировал. Говорит: «Ты думаешь, что ты работаешь — делаешь этот спектакль, потом другой сделаешь. А на самом деле ты жизнь проживаешь. Имеет смысл проводить жизнь с приятными людьми, одновременно ставя с ними спектакли». Сегодня я тоже первым делом выбираю круг людей, с которыми хочу ставить.

— У худрука круг — это целый театр.

— Да нет, даже приходя в театр, очерчиваешь свой круг. Я два года проработал и уже понимаю, с кем я могу работать, а с кем не могу. Поэтому я легко уйду с должности. Как только репетиции перестанут доставлять мне удовольствие, как только я почувствую, что тащу неподъемную ношу, — уйду.

— Молодой режиссер с опытом руководства театром, не имевший скандалов ни с труппой, ни с директором, — это самый дефицитный народ. Вас уже не отпустят на вольные хлеба. Думаю, это навсегда.

— Нет, не навсегда. В конце концов, то, к чему я пришел, — это не то, к чему я стремился. Если бы не случилось беды с Романом Козаком, я бы этим не занимался. И если бы я не пришел сюда еще мальчиком, не чувствовал ответственность перед этим местом, я бы не согласился на эту работу.

— Основная публика Пушкинского театра — это тетечки, так складывалось годами. Спектакли меняются, а публика — нет. Вы как-нибудь боретесь с тетечками?

— Бороться с тетечками нецелесообразно, потому что может случиться, что тетечки уйдут, а молодые не придут. Формирование публики — это очень постепенная работа. Театр вообще не быстрая вещь. Я в первой своей «тронной» речи говорил: «Это у нас будет так, это сяк, фасад поменяем, афиши негодные — будут новые, сейчас я все решу, куда надо — позвоню, у меня везде друзья». А через полгода нашел у себя запись этой речи, и мне стало очень стыдно. Я себе напомнил Хлестакова. В театре все происходит очень медленно. Мне «Турандот» — спектакль, который у нас поставил Константин Богомолов, — на многое открыл глаза. Я впервые видел, как зрители во время спектакля топают ногами, кричат «Позор», поджидают артистов у служебного входа, чтобы все им высказать. Я понял, что для такого хитроумного спектакля в нашем театре нет публики. Более того, в Москве нет театра, где такой спектакль в зале на 800 зрителей имел бы успех. А для меня важно, чтобы то, что я делаю, попадало в публику. Допустим, я прихожу на «Отморозков», мне кричат со сцены: «Убирайся из Кремля! Отдай наши деньги!» Я и те люди, которые вокруг меня сидят, — они не из Кремля, и денег у них немного. Но понимаю, что это такой политический, будоражащий театр, режиссер обращается к моему сознанию. А я за театр, который обращается к чувствам. После которого зритель чувствует себя лучше, а не хуже. Вернее, я не «за» такой театр — я его умею делать.

— Юрий Бутусов будет у вас ставить «Идиота». А у вас какие планы?

— Не знаю, думаю про лесковского «Левшу».

— Но «Левша» — острая вещь.

— В том-то и дело, что она будет острой, даже если ничего специально не заострять. Я заострять не умею и не люблю. И я так устроен, да и театр у нас такой — классичный. Он так устроен, с его пушкинскими мраморными залами, итальянской сценой-коробкой, историей. Он и должен оставаться таким — классичным, но не затхлым.