Желаю, штабы все
Через два года Эрмитажа станет больше; через шесть лет его будет не узнать; через тридцать лет с Эрмитажем будет такое, что не высказать и его директору. Пока проект «Большой Эрмитаж» только начинает осуществляться и объявляет о намерениях.
Дважды случалось брать интервью у директора Пиотровского — поглядывая на часы и искренне беспокоясь, что вот отнимаю время у заместителя президента Путина в Совете по культуре, президента Союза музеев России и прочая и прочая — сколько полезного мог бы, наверное, сделать человек, когда бы не эти мои вопросы, на которые все равно будут даны дипломатично-стереотипные ответы. И все-таки я продолжал спрашивать, а Михаил Борисович продолжал отвечать, только все больше и больше улыбался. Дипломатичный намек, что уже все, хватит, пора — доброжелательная улыбка, изображающая как будто бы полное согласие со всем, что бы ты ни говорил. Лишь дважды послышалось раздражение в голосе, но и это не оттого, что я надоел, а из-за самих вопросов: один про корпуса Росси, другой про рекламу Эрмитажа на банках кока-колы.
— Я не вижу никакого культурного шока, — судя по всему, Михаила Борисовича по-настоящему достало, — если я не вижу в этом городе никого, у кого вызывал бы культурный шок каток и сцены на Дворцовой площади, то какое право кто-то имеет говорить о культурном шоке, когда красивые вещи появляются на банке кока-колы. Высокий снобизм должен разумно сочетаться с нормальным демократизмом — искусство принадлежит массам, искусство нужно нести в массы, нужно находить правильные формы для этого, и я считаю, банки кока-колы — правильная и хорошая форма.
На банке красуется репродукция картины из эрмитажного собрания, нарушая привычный кока-кольный дуализм красного и белого; внизу — во-первых, благодарность покупателю, что он банку купил; во-вторых, сообщение, что «часть средств от продажи каждой банки пойдет на поддержку проекта «Государственный Эрмитаж — Главный штаб. Музей XXI века». Чем бы ни кончился проект, но внутри каждой банки уже есть действительно немного Эрмитажа («часть от продажи»), того самого будущего Эрмитажа, которого нет пока, но вкус уже знакомый и оскомина.
— Если всякий раз, — продолжает Пиотровский, — покупая банку, человек будет вспоминать о культурном наследии, это будет небесполезным. Культурное одичание на всех уровнях нашего общества делает эту задачу актуальной и важной.
Рядом с ключом, которым банку открывать, — призыв «Сохраним культурное наследие вместе». (Давай! Открой! Сохрани! Выпитая банка улетает в урну.) Пиотровский резюмирует:
— Мы должны показать пример, как подходить к таким проблемам.
К тезису про «нужно дать пример» Михаил Борисович возвращается особенно часто. Вот и в первую встречу, когда зашла речь о корпусах Росси, было то же:
— Нам придется показать пример, как решать такие задачи.
Задача была в том, что из здания почти двухсотлетней давности нужно сделать ультрасовременный музей, не повредив памятник архитектуры, которым здание является. Корпуса, которыми архитектор Росси разделял внутренние дворы Главного штаба, по проекту реконструкции должны были быть разобраны — это давало возможность выстроить из дворов эффектную анфиладу, но и вызвало много разговоров: так мы сохраняем все-таки культурное наследие или как? Руки прочь от Карл Иваныча! Директор Эрмитажа находился в то время, вероятно, в положении весьма двойственном: Главный штаб модернизировать необходимо, что понятно, а значит, Росси совсем в неприкосновенности остаться не может, что логично. Компромисс искали долго, но окончательно, кажется, не нашли. Так, кое-что поправили, в чем-то согласились, а главным образом, просто постепенно остыли в прениях. Оказалось, надо было немного подождать, и Росси уже не представлялся таким уж пострадавшим. И это тоже — дипломатия.
Негромкое совещание у императорского трона, разговор вполголоса, так что не разобрать — про каких-то червей, что трон изъели, про какие-то подслушивающие устройства за дворцовыми шпалерами; что-то очень таинственное и метафоричное; а вот что несомненно в этом эпизоде сокуровского «Русского ковчега» — с фантастической встречей трех эрмитажных директоров разного времени в темном Петровском зале, — так это выбор действующих лиц. Орбели, Пиотровский-отец и Пиотровский-сын (Михаил Борисович в этом эпизоде сыграл сам себя): определенно, что-то неслучайное в том, что именно востоковеды оказываются лучшими директорами Эрмитажа; видно, требуется владение каким-то таким, восточно тонким знанием, чтобы рулить этим ковчегом на виду у доброжелательных и недоброжелательных зрителей, служа примером тем и другим, — куда?
Что значит, например, этот «музей XXI века»? Это вообще что? Есть ли какие-то примеры, модели, которыми может воспользоваться Эрмитаж?
— Нет, никакими моделями пользоваться мы не готовы и в общем стараемся всегда делать все не так, как другие. Обычно это замечают эмоционально: опять Эрмитаж там что-то себе… Поэтому часто мы выглядим непонятными: откуда деньги, какие сроки, где конкретные планы, проекты…
Что движение действительно происходит, видно покамест только из перемен самой летучей материи — слов. Когда мы говорим «Большой Эрмитаж», то по привычке представляем один из музейных корпусов — Дворцовая набережная, 34; Большой, он же Старый Эрмитаж (сравнительно с соседним Малым Эрмитажем — он Большой, по отношению к другому соседнему, Новому Эрмитажу, он Старый). Экономный классицизм архитектора Фельтена, очень подходящий для корпуса, наполовину служебного: музейные отделы, дирекция… До сих пор под Большим Эрмитажем подразумевалось именно это. А теперь нет, не только. «Большим Эрмитажем» теперь называется еще и все, что происходит и будет происходить в ближайшие годы с восточным крылом Главного штаба, где и будет реализован проект «Эрмитаж — музей XXI века». Что бы под этим названием ни подразумевалось.
Когда мы говорим «Главный штаб», то представляем прежде всего этот импозантный россиевский фасад, ну и арку, разумеется, но Главный штаб — это не только строгая ясность фасада, но и тот муравейник дворов и корпусов, что скрывает этот фасад, словно ширма, задернувшая южную сторону Дворцовой площади — «для приличия». Восточное крыло Главного штаба Эрмитаж получил чуть не двадцать лет назад — шикарный кусок, который до сих пор никак не удавалось проглотить; программа «Большой Эрмитаж» предполагает два присеста. В 2009 году — часть первая, остальное — к 2014-му, к 250-летию Эрмитажа. Серьезную реконструкцию этих разнокалиберных зданий и помещений, на посещения широкой публикой прежде не рассчитанных, и означает прежде всего теперь название «Большой Эрмитаж».
Во-вторых, означает оно нечто, пока еще малоописуемое, что должно будет здесь начаться, когда к 2014 году реконструкция будет закончена. И наступит пора новые музейные помещения каким-то образом осваивать. Изданный «Студией 44» альбомчик с планами будущего Главного штаба обстоятелен и подробен: вот здесь публика будет входить, в таких направлениях сможет двигаться, вот здесь у нас импрессионисты будут, здесь — искусство ислама, а вот здесь сереньким закрашено — это будет зона современного искусства; здесь — сады, здесь — разные рестораны и магазины; на первом этаже то-то, на втором то-то, на третьем… Даже слишком обстоятельно и подробно. Хорошо, с планами Эрмитажа обособить свою коллекцию европейского искусства XIX–XX веков более или менее определено, но что это за современное искусство серенького цвета? Собственная коллекция Эрмитажа скромна и в ближайшее время богаче не станет. Не сразу. Пока будем довольствоваться временными выставками. Дальше посмотрим. Пока многое — на словах; директор Пиотровский называет это «политическим решением». Неопределенность именуется на его языке гибкостью.
— Схема требуется гибкая, — говорит Михаил Борисович, — новое искусство покупать мы сейчас не можем, да сейчас не очень и хотим. Потому что, скромно говоря, не совсем разбираемся. Если с ХХ веком понятно, что надо купить, и мы будем искать для этого деньги, то с XXI веком не очень ясно, что надо иметь в Эрмитаже. Вот это тоже гибкое: мы советуемся, но не объявили пока, с кем мы советуемся, а с кем не советуемся.
Кроме Рема Колхаса, разумеется. У Колхаса все как-то не получается построить в России. Все вроде шло к тому, что именно Колхас — все-таки лауреат Притцкеровской премии, архисуперстар и мегаавторитет, а главное, уже свой человек, автор выставочного зала «Эрмитаж-Гуггенхайм» в Лас-Вегасе, — все шло к тому, что именно Колхас выиграет конкурс на проект реконструкции Главного штаба. И вдруг на последнем этапе бюро Колхаса исключают из числа конкурсантов. И конкурс выигрывает петербургская «Студия 44», возглавляемая братьями Явейн — тоже известными архитекторами, но все же не Колхас, не сравнить. Как не сравнить премию фестиваля «Зодчество», пусть даже две таких премии, завоеванные «Студией», с одной Притцкеровской. (Пиотровский сказал тогда, что ничему не удивляется, что это хорошо, что победил петербургский проект, но собственные предпочтения продемонстрировал дипломатично, вернув отвергнутого Колхаса к работе над Главным штабом уже в качестве консультанта.) Сравнивая два эти проекта, к главному достоинству проекта «Студии 44» следует отнести то, что это можно вообще построить. Есть деньги, на них строится новое музейное здание, с которым далее музей будет поступать, как ему заблагорассудится. Главным достоинством проекта бюро Колхаса была часть, так сказать, теоретическая, пытавшаяся в этом большом строительстве кроме оприходования денег найти еще какой-то смысл.
«Студия 44» расстаралась на все, Колхас, который имеет склонность к парадоксам (задумавшись, может изречь что-нибудь вроде: «А зачем вообще Главный штаб?»), предлагал скорее экономить. Сам его интерес к Эрмитажу основан на парадоксе, который Колхас обозначил главной проблемой текущего дня: Эрмитаж среди великих музеев мира — самый крупный, если считать площадь, и самый богатый, если считать фонды, и самый активный, если считать выставки за год, включая многочисленные филиалы, — и при этом самый малопосещаемый. Два с половиной миллиона посетителей в год — мало. Учитывая, что примерно половина эрмитажного бюджета — это то, что музей зарабатывает сам, из музейных касс, то сразу станет понятно, что хотелось бы больше. А как? Толчея в Павильонном зале в разгар сезона, кажется, уже достигла предела. Можно дождаться окончания реконструкции, перенести в Главный штаб импрессионистов и Восток, — но что нам может гарантировать, что если у музея появится, образно говоря, еще один вход, публики тоже станет вдвое больше? Не окажутся ли деньги истраченными во многом впустую, если все эти пассажи между Мойкой и Большой Морской, рестораны и магазины, сады под стеклянной крышей — все это не сыграет?
Нужна ли вообще стеклянная крыша дворам Главного штаба — для Колхаса еще вопрос; вон двор Британского музея только испортили, музей стал на себя не похож… «Студия 44» как плюс себе считает, что у этой анфилады дворов — свет клином на ней, на анфиладе, сошелся? — пропускная способность будет, как у Невского проспекта; но так ли это замечательно и, главное, необходимо? «Большой Эрмитаж» — может, не надо, чтобы сразу такой уж большой? Бум музейной модернизации упустили? Так это, может, хорошо, что упустили: без ажиотажа лучше, а задним умом надежнее; Эрмитаж на фоне прочих музеев выглядит консервативно, а Главный штаб не похож на современные музеи — так, может, это и надо культивировать как главную прелесть?
Михаилу Борисовичу все это не может не нравиться. Эволюция, безусловно, выгоднее; вопросы предпочтительнее ответов; мелкие тактические успехи в их решении надежнее, чем если требовать все и сразу; вдвоем с Колхасом они разрабатывают проект «2040», планирующий поведение Эрмитажа на тридцать лет вперед, — увлекательнейшее это занятие, планировать. Михаил Борисович заметно увлекается:
— Сейчас нам не нужны громадные скульптуры Ричарда Серра — они у нас не поместятся, значит, и не надо. Может быть, — это очень гипотетически, — может, нам лучше только плоское искусство: картины, видео. И ничего другого нам не надо. И это будет наша, специфически эрмитажная линия, которая и войдет в историю. Кто-то говорит: а может, вам собирать только фигуративное искусство, — я таких бесед много веду. Готов со всеми все это обсуждать. Как и составлять списки художников, которых надо скорее выставить, или художников, которых надо непременно иметь.
Плоское искусство — такое же непонятно что, как искусство гладкое или искусство квадратное, но возражать Михаилу Борисовичу совершенно не хочется: видно, что сейчас это не обычная его дипломатическая уклончивость — нет, он в самом деле строит эти модели, пока на словах, обкатывает их и пробует на язык. Стереотипным ответом это станет позже.
…С видео, кстати, тоже масса проблем. Начать с того, что сам способ восприятия искусства в традиционных формах во многом противоположен способу восприятия видеоарта: там нужен свет, здесь наоборот; там вы сами выбираете время, здесь время диктует автор. То есть начнешь заниматься видеоартом или там мультимедиа какие-то устанавливать — и одно за другое, и окажется, что придется слишком многое сразу менять. А надо ли это?
…Может, к 2014 году и не будет никакого современного искусства, а будет больше, скажем, искусства ислама — мало ли как может измениться общественный интерес?
— У нас должно получиться так, как у нас получится. Или не получится, — говорит в таком случае Пиотровский.
В смысле — схема гибкая.
Пока схема подразумевает, что скорее получится.
Проект «Главный штаб. Музей XXI века», просто «Музей XXI века» или «Большой Эрмитаж» — под какими бы еще заголовками планы Эрмитажа на будущее ни публиковались, надо наперво принять во внимание, что это не проект в обычном смысле слова («задуманное, предположенное дело, и самое изложение его на письме или в чертеже», по Далю). Это дао. Как это Колхас называет, «открытие путем самопознания», путешествие в тысячу ли. Один шаг — траншик освоен; следующий — новый заграничный филиал заработал; за словами «Музей XXI века» или «Государственный Эрмитаж» постепенно открывается целый мир как воля и представление — весьма к чести Эрмитажа, что и воля, и представления здесь собственные. Представление о времени, например, серьезно отличается от нашего. Что для нас — целая жизнь, тут — тьфу на фоне вечности; торопиться не стоит. При словах «Главный штаб закрывается наконец на ремонт» представляется не начало наконец работ и потом ожидание их результатов, а то, как тяжелые въездные ворота Главного штаба, в четыре человеческих роста, бесконечно медленно захлопываются: точно, к февралю закроются-таки; ан, глядишь, к февралю опять не успеют, вот кто-то опять копает под реконструкцию, новую жалобу понесли…
Один такой шажок — проект «Эрмитаж 20/21» с функциями как бы отдела современного искусства при музее — был сделан позапрошлой осенью, когда 30-летний сотрудник отдела Запада, хранитель французской гравюры Дмитрий Озерков был назначен куратором первого эрмитажного принципиального предприятия в этой области; спустя год проект официально стартовал в Главном штабе выставкой «USA Today», позаимствованной у Чарлза Саатчи при посредстве Королевской академии. Очень быстрый шажок — всего-то год прошел, выставки делаются вдвое дольше; правда, выставка импортная, позапрошлогодняя, но это все обстоятельства второстепенные, а важна здесь сама воля заниматься современным искусством. И смутное представление, как это делать.
Нельзя сказать — Эрмитаж раньше не занимался современным искусством, даже такой есть полемический ход у директора Пиотровского, он им пользуется, отвечая на «зачем»: «Эрмитаж всегда занимался современным искусством», — в смысле, можем себе позволить не подыскивать объяснения своим нынешним предприятиям; все, что происходит, для нас в порядке вещей, на том стоим и т.д. Единственно, можно возразить, что тогда, раньше, это был еще не тот Эрмитаж, как мы теперь называем это. И прежде всего не стоило бы сравнивать тогдашний и нынешний бюджеты. Но что спорить; да никто и не спорит — Эрмитаж собирается заниматься современным искусством, и прекрасно. Да, он и раньше занимался современным искусством, но теперь, когда двести пятьдесят лет спустя он особенно отмечает за собой такое свойство, заниматься современным искусством, и объявляет о нем во всеуслышание, то, надо думать, он продолжит заниматься современным искусством еще больше… Это я неспроста горожу «современное искусство», «заниматься современным искусством» подряд: вы только почувствуйте, какое все-таки «современное искусство» неудобное, неловкое какое-то в произношении. Вечер так поподбрасывать его, язык сведет; ну а от фразы «заниматься современным искусством» хочется вообще провалиться почему-то сквозь землю. И это — наименьшая из трудностей.