Губбиология

Путешествующие по Италии легко проскакивают этот клок Аппенинских предгорий на пути из Флоренции в Рим. Между тем драма видов с Умбрийских холмов, вкуса вина из Монтефалько и запаха трюфелей из Губбио достойна куда более пристального внимания.

Лежащая в предгорьях Апеннин, на полпути между Римом и Флоренцией, крохотная область Умбрия — до боли совершенный пейзаж, отпечатавшийся на сетчатке западного глаза благодаря задникам ренессансных фресок и картин. Подернутые обязательной сиреневой дымкой драматические холмы, покрытые — на выбор — лесами, оливковыми рощами или виноградниками, а на вершине каждого небесным иерусалимом мостится идеальный силуэт черепичных крыш и церковных башен — это здесь. Иерусалимы зовутся: Спелло, Тоди, Монтефалько, Ассизи.

Ассизи, который даже с соседнего холма выглядит всего лишь еще одним идиллическим вертоградом, стережет одно из самых выдающихся собраний итальянской живописи в мире. По части великого искусства — как его рачительно называют в нынешней Италии, «культурного добра» — базилика Святого Франциска в Ассизи, безусловно, самое главное, что только есть в Умбрии. Вот прославленные фрески Джотто, отца всего нового искусства: Франциск изгоняет чертей из драгоценной шкатулки с башенками, изображающей город Ареццо; спит папа римский и видит во сне Франциска, подпирающего пошатнувшуюся Церковь, — и так далее, по всему верхнему ярусу. А вот росписи Лоренцетти, Симоне Мартини и Чимабуэ, покрывающие каждый миллиметр сводов. Улицы вокруг базилики кишат стайками любителей культурного добра, монахов, нескончаемыми богомольцами. Умбрия, конечно, проходит в итальянской табели о рангах как земля святых, но такого скопления паломников, как у святого Франциска и святой Кьяры в Ассизи, не видать ни у святой Риты в Каше, ни у святого Бенедикта в Норче, ни у святого Валентина в Терни. От богомольцев нет спасения: даже если спуститься к уродливой церкви Санта-Мария-дельи-Анджели, а в недрах ее отыскать крохотную готическую избушку, выстроенную когда-то святым Франциском, из-за плеча тут же материализуется группа польских товарищей, бухнется по команде на колени и давай молиться в полный голос. Ну и, разумеется, весь город забит совершенно восхитительным — если вы в правильном настроении — католическим китчем. Особо популярны святые франциски, сюсюкающие с голубями.

––––––

От голубей и богомольцев можно спрятаться в суровом средневековом городке Губбио, террасами спускающемся со склонов горы Инджино на самом краю Умбрии. Самый край по умбрийским меркам — это час автомобильной езды. В этих диковатых местах даже францисканское сюсюкание становится каким-то серьезным. В Губбио Франциск не ворковал с пернатыми, а замирял волка-людоеда, в честь чего имеется памятник и улица Брата Волка. Здесь в домах показывают замурованные Двери мертвых, здесь живут древние ритуалы вроде праздника Чери, когда городская молодежь устраивает гонки к церкви на вершине горы со здоровенными фаллическими столбами. В отличие, например, от сиенского палио итог предрешен: первым всегда прибегает фаллос святого Убальдо, за ним — святой Георгий, а вся интрига состоит в том, успеет ли фаллос святого Антония проскочить в церковь, пока перед ним не закроют двери. В мае на это мероприятие съезжается куча народа, но я попал в Умбрию осенью, так что карабкаюсь по продуваемым горными ветрами улицам в гордом одиночестве. Простудиться я успел еще вчера — и даже возблагодарил за ужином судьбу, отнявшую у меня обоняние: осенью в Умбрии, а особенно в Губбио, никуда не деться от трюфелей. Если перефразировать Джерри Гарсию, сравнивавшего поклонников своей музыки с любителями лакрицы, люди, которые любят The Grateful Dead, — это как люди, которые любят трюфели: трюфели нравятся не всем, но если вы их любите, то вы их очень-очень любите. Я же как раз люблю лакрицу и The Grateful Dead, но в поклонниках трюфельного запаха не числюсь. Здесь же, с заложенным носом, вовсю уплетал равиолиобразные аньолотти с трюфелями. А что было делать? В качестве альтернативы по части первых блюд имелись также ризотто и паста стронгоцци — все с трюфелями.

––––––

Осматривать мумии настоятелей в местном соборе да вырубленную в склоне горы площадь с Дворцом консулов, который мой английский путеводитель называет самым красивым в Италии, занятней короткими перебежками от бара к бару. В итальянских барах уже пару лет как запретили курить, так что после ритуального эспрессо с граппой каждый раз приходится выскакивать на улицу. Потолкавшись на еженедельном рынке с усатыми старичками и пляжными полотенцами с котятами, я как раз обдумывал с сигаретой перед одним из баров планы на день, когда состоялось знакомство, окончательно примирившее меня с окружающим миром.

Марино, таксист, из Губбио, две дочери, два лабрадора. Послушать Марино, так это самые умные собаки на свете; лабрадора, назидательно говорит он, можно обучить 138 профессиям, и даже начинает перечислять их, загибая пальцы: поводыри для слепых, ищут взрывчатку, наркотики. Я вот-вот увижу, как можно на пальцах досчитать до 138, но Марино застревает на третьей позиции: с лабрадорами отлично ходить за трюфелями. Что он, Марино, и делает пару раз в неделю — не то что его свояк Джиджи, который уже на пенсии и может ходить за трюфелями хоть каждый день. «А я слышал, что лучшие трюфели в Пьемонте», — вворачиваю я. «Ха! Просто у них в Пьемонте больше ничего нет!» Но местная гордость уже уязвлена. «А что ты делаешь сегодня после обеда?  А то мы с Джиджи идем за трюфелями, если тебе вдруг интересно. Куртку и штаны я тебе дам, размер у нас с тобой вроде одинаковый». И мы пошли за трюфелями.

––––––

Это был самый прекрасный день за ту неделю в Умбрии. Пока мы тряслись по заброшенной «белой дороге» — как называют старые, не заасфальтированные еще проселки, мощенные битым камнем, — выглянуло солнце и не скрывалось уже за облаками до самого вечера. Бегать по лесу с Марино, собаками и свояком Джиджи — крепким стариканом, немного похожим на Муссолини, — оказалось страшно увлекательно. И не из-за трюфелей. Я, конечно, глубокомысленно подносил к заложенному носу предлагаемые мне комки земли с корнями, помогал вырывать клубни из собачьей пасти, даже поорудовал специальной палкой-копалкой, но, боюсь, все же не особо уделял внимание тонкостям трюфельной охоты. Не уделяли им внимания и сами трюфели. В том перелеске, куда мы отправились за белыми, попадались только черные и «черные сладкие» — мифический сорт, существование которого отрицали потом все, у кого я только не спрашивал, — а все белые трюфели таились в перелеске, в который мы ходили за черными.

Но дело не в собаках и не в трюфелях. Это была та Европа, в существование которой уже не очень-то и веришь: не окультуренная, как в холмах вокруг Ассизи, а как раз в верную меру дикая, со старыми лесами, залитыми солнцем косогорами — на нашем пути был один, на котором я минут десять всерьез планировал остаться навсегда, — и следами копытец в размокшей глине. «Кабан, — пожал плечами Марино на мой недоуменный взгляд. — Тут по воскресеньям такая пальба стоит». Встречаются и волки, не до конца усмиренные Франциском: «Людей не трогают, только для собак опасно».

За все эти часы я не видел и следа человеческого жилья — раз только мы прошли заброшенный дом, а через полчаса карабканья по кручам — колодец, к которому обитатели дома когда-то ходили за водой. В соседней Тоскане все такие дома раскупили английские и немецкие дачники. Одно время Умбрию провозглашали новой Тосканой, но до Губбио дачная волна пока не докатилась. Первых живых людей мы встречаем только на закате, сев по машинам и отправившись на соседние холмы инспектировать лучший вид на округу. Скрюченные старик со старухой приветствуют нас не развязным итальянским «чао», а старинным, латинским еще «сальве».

Вечером мы встречаемся снова, за столом лучшего в Губбио ресторана La Taverna del Lupo. Метрдотель важно выставляет в центр тарелку с нашими отмытыми трюфелями, Марино исчезает на кухне: проследить за приготовлением фриттаты — особого губбийского омлета, который здесь едят как главное блюдо, — и сам настругивает на нее самый крупный белый трюфель из улова. По счастью, трюфельный дух едва-едва пробивается через мой забитый нос — как раз до такой степени, чтобы казаться мне тонким и едва уловимым.

Остаток недели трюфели проводят в багажнике машины. Пакетик наглухо завязан, но едкий запах бьет в нос каждому портье, открывающему крышку, чтобы достать мои вещи, — в Беванье, где я видел самую прекрасную деревенскую площадь Италии и где делают вина, не уступающие более раскрученным тосканским, в старой лангобардской столице Сполето, в веселом университетском городе Перудже, где работает гинекологом старшая дочка Марино: «Так она мне рассказывала: там и секс, и наркотики, и чего только нет». Я по-прежнему ничего не чувствую и в Норче — городе горном, еще более суровом, чем Губбио, если такое возможно, и с еще более эффектной округой — даже решаюсь купить домой кило пахучих колбас с трюфелями и кабаниной.

И трюфели, и колбасы благополучно доехали со мной до Москвы. И пусть насморк скоро прошел и оказалось, что все — волосы, одежда, весь мир вокруг — пропитано этим жутким, резким, невыносимым и несмывающимся запахом, я все-таки успел проникнуться к этим чертовым трюфелям какой-то нежностью — так, проведя одно счастливое лето на холмах Бургундии, я долго еще выискивал бутылки Cotes de Nuits урожая того, 1994, года. Задним числом можно выдумывать, что в Умбрии мне понравились какие-то пейзажи, фрески, вино и вымирающие, населенные одними стариками древние деревни, по которым меня водила карлица-горбунья. На самом деле я просто больше всего хочу очутиться на том залитом солнцем косогоре под Губбио. По возможности с заложенным носом.