В тумбочке — «ОМ»

В кухне, объединенной с гостиной, расположился целый оркестр — перкуссия, бас, гитара, синтезатор, три вокалистки; всего девять человек. Играют что-то вроде ­бос­са-новы, потом какой-то ритм-энд-блюз из репертуара Марио Бионди. В квартире на Ленинском проспекте репетирует основатель журнала «ОМ» Игорь Григорьев с музыкантами. Григорьев, сидя в продавленном кресле, поет негромко, периодически забывая слова; стряхивает пепел в грязный стакан; у него черные круги под глазами и неразгибающаяся левая рука, которую он прижимает к себе, — результат недавнего перелома ключицы.

«Музыка — это из-за денег. Мне нужно сейчас зарабатывать где-то — я только в караоке пел раньше, голоса у меня нет, но вдруг стали за деньги выступать звать, пришлось вернуться в Москву. За полгода сыграли девять концертов — на вечеринках вроде дня рождения Ксении Собчак или праздника журнала Hello; в Астане тут играли недавно, Джереми Айронс потом записку прислал с благодарностью».

В девяностых Григорьев учился в МГИМО, был абсолютной гей-иконой, ездил на одном из двух в Москве «феррари» и делал журнал «ОМ», интервью в котором начинались, например, так: «ИГОРЬ ГРИГОРЬЕВ (заказал несколько креветочных коктейлей, $9,50, осетрину в соусе из белого вина с креветками, $19, и традиционный для задушевного разговора «Сатрап-orange», $6, коего в итоге было выпито семь стаканов также) поговорил с Ликой Стар в ресторане «Золотой». В двухтысячных Григорьев попробовал возродить «ОМ», основал политическую партию, снял фильм и запустил свою телепередачу — журнал бесславно просуществовал несколько месяцев, фильм так и не вышел, передачу закрыли, партия развалилась, а Григорьев три года назад уехал жить в Бразилию. «Ощущение было, что вроде как крылья обрезают. Я виду не показывал — вроде как занимаюсь йогой в Тибете, живу у океана, но в какой-то момент почувствовал, что превращаюсь в лузера».

Полгода назад Григорьев вернулся в Москву; репетирует, практически нигде не бывает. «Я только начал отходить — поначалу везде становилось плохо. Вася ­Эсманов, мой бывший редактор, позвал меня тут в «Солянку» — я чуть в обморок не упал, хотя вроде и люди все приятные; такая воронка образовалась — энергии в го­роде нет, секса нет и цветы не растут никакие, красоты не появляется».

Секс и красоту Григорьев ставит выше всего на свете. «Это ровно то, чего сейчас в Москве не встретишь нигде, — где-нибудь на задворках Рио мальчик на табуретке читает стихи, вокруг пимпы, наркобароны, нищие, передают друг другу кашасу, всех качает, мальчик немытый, побитый, но его слушают, он наркоман этого внимания, и поэтому энергия прет из него».

Григорьев смотрит на часы — музыкантам скоро уходить. Они начинают играть — вначале только ритм-секция, потом постепенно присоединяются все. Григорьев поет, не дотягивая, но очень эмоционально — на этот раз это его песня; что-то про «сса­дины на коже, но зато любили». Вокалистки, три массивные восточные женщины, в перстнях, перчатках без пальцев и колготках в сетку, встают перед ним на колени. Григорьев поднимается на ноги, улыбается и даже слегка распрямляет больную руку. Уже на улице он говорит: «Ни от чего сейчас не вставляет, волна не идет — был тут на концерте Tesla Boy — корректно, профессионально, но не то. Мы ничего не умели, но лучше уж третьесортная грандиозность, чем Tesla Boy».